«Печали – побольше. Она – от потопа…»

 
Печали – побольше. Она – от потопа.
Она до потопа – великая сушь.
Она – как на облачке Пенелоппа,
чтоб виделось – дальше,
чтоб слышалась – глушь.
 
 
И в сердце – так тонко. Вот-вот и сорвется,
лишь пеночки горлышко ноту  возьмет,
петлей резонанса плач птичий взовьется
и тысячи жизней с собой унесет.
 

Жми на газ!

«Байкер. Лидер газовых треков…»

 
Байкер. Лидер газовых треков
Спиртом продраена глотка.
Рокот мотора и рока рев.
Пыль героина коптит волос носа.
Металл, тугоухость, слава садиста.
Дама – заплечный рюкзак налегке,
его столетняя война, одиночество,
согревающее  спину.
Горький трах посреди опустевшей Вселенной.
– Пей. Последний глоток.
Фляжка пустая летит вдоль шоссе.
– Мы остались одни?
– Не одни мы остались.
– Пинается?
– Выжил, черт.
– Нахрен, сдохните оба!
Скинул лямками в сток карбюраторных мыл —
и в распыл.
 

«Люблю гонки…»

 
Люблю гонки,
лохматых лохов на старте,
кто верит в дизель феррари,
в сердца закопченных машин,
крутых блондинов
с танцующими желваками, —
широкие лапы способны
девичьи бедра прикрыть.
Не о фиговых листочках.
Долой даже плавки!
Старт!
Жми на газ!
 

«Гони, гони, гони!..»

 
Гони, гони, гони!
Обгонишь на сотую мига,
и после первого круга
выпью губы твои.
 
 
Но почему они
улыбаются мне, как фига,
в глазах ослепительный росчерк —
встречных машин огни.
 
 
То фары далеких машин,
рискованных их пилотов.
Что женщина для тебя?
Подруга, сестра и мать.
 
 
Но помнишь тот час, когда
в дыму среди звездного круга
тебя «рот – в – рот» отдышала
случайная пьяная блядь?
 

«Фугас у виска …»

 
Фугас у виска —
Это больно.
По настоящему
въедливо
в плоть.
Фугас у виска —
невольно —
е
пере-
качивание
в кровь.
 

Сброшенный жокей

 
Ты сдох, урод,
от тебя останется
в лошадиной памяти
только запах
и с солью пота
плетка.
Пена жвачки:
– Хоп!
Ты сдох, наконец-то, гад,
лежишь под барьером дзота.
Кобыла сбросила
твои бедра с плеч,
она отныне – свободна!
Она одна,
но ей не прилечь
возле манежки модной.
Она летит вперед,
от плетки освобожденная,
и не в ладонь твою с сахарком,
а в ветер – отныне влюбленная.
Сдохни палач!
 Гетры и бридж поролон
провоняли, натерли бока.
Сдохни, палач,
который плеткой гонял.
Мы по-гу-ля- ем,
пока.!
 

Руками ужаса

Ужасы кормят нас адреналином.

Вот за что мы их любим.

С Хеллоуином, читатель!

«Лишь бы не в сон…»

 
Лишь бы не в сон,
где эротофантазий
не счесть,
где выплывает из ваты объятий
киноварь страха и лесть,
тонут обмылки – ладошки
на лицах —
не заходи в туман,
он совратит синий бант на косице,
смерчем затянет в обман.
Он заползет языком слизня в ухо,
он до мурашек дотек,
бешеный секс,
 где прохожая шлюха,
цедит лобка липкий клок.
 

«Пройди игру за мастера…»

 
Пройди игру за мастера,
за мастера пыток и слез,
тащи волосатую когтями поперек паркета,
брось сквозь вазы, стеклянные рамки, торшеры —
 об стену,
подушку – в визжащий ибальник.
Успокойся.
Дыши, дыши…
Сядь, вставь, вынь из глотки трусы.
Сдуй перья с лица.
Прими по роже.
Кончи.
 

«На лице  то ли улыбка…»

 
На лице  то ли улыбка,
то ли запасной вход в вагину,
в ней квадрат пятипалой тоски,
смерть любимой во время акта
под крик замогильный
надрывный,
который
руками ужаса
расшнуровывает
виски.
 

Яд в подгузниках хромосом

 
Звон бутылки об асфальт.
Дамочка после фуршета, ежа рожицу,
дико выдергивает   из плиток шпильку.
Шаги.
Маньяк?
Тролль, клоачный шутник?
– Настоящий.
Деменция – оперение пульсирующей предстаты
в испарениях  парного гнездовья.
Морда отпетого маньяка,
без коньяка выпущенного из гастронома,
– Отвали!
Скисшим студнем дрожат глаза.
Яд в подгузниках хромосом.
Кома.
Замысел глух и сверчком стрекочет  в мошонке.
Трахать лобковый пух?
– Полноте!
– Сколько раз назвала дураком?
Скотч на щеках.
Столбик водопроводный в руках.
Босоножка без шпильки.
 

Невеста Хеллоуина

 
Ужаса
деревянный озноб —
хелло, Хеллоуин,
мертвяк и сноб —
три па зеленой
кики-муры,
в куске вагины
ногтем ноги, —
ура!
Смелее,
откинь вуаль,
невесты сгнившей
узришь печаль
и желтый спорыш
в норе ноздри,
а кто  в зрачках —
лучше не смотри.
 

Прозектор

 
В руках ассистента  хирурга
возмездие сонным лжецам,
проктологам и демиургам,
научным хмырям и скопцам.
 
 
 Безумнейший  страх не остудит
его ослепительный фас,
лишь в полночь  будильник разбудит —
спешит  наверстать    скорбный час.
 
 
Не брезгуя призрачной гнилью
под сферой больничных зеркал,
припомнит, как  кофе с ванилью
над  шлюхой   убитой  алкал.
 
 
Не   воскресил – лишь забвенью
не  предал  заоблачный  лик
и  понял, что   нет  места    тленью
 в  том  мире, где  рай невелик.
 
 
Пусть  когти уверенных гарпий
сдирают  со щек трупный грим,
усмешка сквозная, как скальпель
насытится  телом нагим.
 

«Проще  нет – геометрию  века…»

 
Проще  нет – геометрию  века
втиснуть  в  последний  свинец.
Вот – пуля. Вот – лоб. Вот – исходная  веха.
Не  важно, как  жил, где  конец,
не важно  в каких обитал окаянствах,
кого  перед  смертью   позвал,
рассеется  в  памяти кокс или пьянство,
нетленно  одно – идеал.
Когда-то  влюбился  в портрет  незнакомки,
а  рядом – трехцветный  тритон.
 Но  лик  неземной   проступал   сквозь  пеленки,
стаканы  и  небосклон.
Ты  труп. Но  не  стерся  в сознании  вектор
туда, где  блаженная  дрожь,
едва лишь  в  мертвецкой  погаснет  прожектор,
ты  заново  собран – и  прешь
на  свет, напролом  сквозь теченья  и  скалы,
сквозь  спальни  любовных  утех.
Ты – точка, ты – рифма, ты – маленький  шалый
свинцовый  восторженный  смех.
 

Крематорий

 
Печь не  сработала,
 перегорели пробки,
 жареный дух  не наполнил
молекулами этила  стопки.
 
 
Тайно из   мертвого  глаза
по  щеке  скатилась   слеза,
растопник  ее не заметил:
пить на  работе   нельзя.
 
 
Лишь галочкой в строчке пометил.
А  птичка, с  журнала   взлетя,
села  на  мертвые  брови,
отчету  о  смерти вредя.
 
 
– Галка, лети на  место!
Нету  в  покойниках боли!
Слезу на  язык  попробовал:
– Конденсат, что ли?
 

«Чудеса невозможны…»

 
Чудеса невозможны.
Афродита, вынутая из волн,
не дыша под скальпелем садомазы,
включается в гонку порн —
ографий
и наркотическое забытье,
после того, как под призмой пил
измазохОстят ее.
Чтиво пьес – вне регресса,
ужас взлетает, увы,
на карусели прогресса,
где рельсы экстрима кривЫ.
 

Сломанный свежий нейл-арт

 
Взмах топора
рассекает рассвет пополам,
тромбами сгустков
удавлен анал комара.
Сел на большой,
наглотался до рвоты, стервец,
высосал каплю последнюю,
только взлететь не успел.
Лютиком синим ладонь
загребает могильный туман,
силясь сорвать одуванчик,
но разлетается прочь.
Втоптан в манжету травы
сломанный свежий нейл-арт,
мясо под ним палача,
кровь его и жиропот.
 

За кольца муки

 
Заведи руки
за кольца муки,
ты не в «холокост»
играешь
попробуй – в ошейник
и ключиком тонким
по часовой.
Не прост?
Я вижу: скальпель
энциклопедий
пролистал – ого!
Но знаешь, где
мои главные нервы?
Далеко.
Они созвучны клаксону тротила:
задел – и взрыв!
Слово» атака» – тайная сила.
Ты все еще жив?
Мутант в колыбели —
стократно  злее.
Оглянись:
заплачет младенец,
куснет, не жалеет.
Платочком утрись.
 

«Она уползала, и кровь текла…»

 
Она уползала, и кровь текла
ручьем
из разорванных бедер.
Он выл за скалой,
искал и вонзал
в туман
раскаленные ноздри.
Но шквал обманул,
унес аромат ее ран
далеко на запад.
Он выл, бесновался,
винтовку дугою загнул
и жижею глаз
на гальку прибрежную
капал.
 

«Шаги… и шаги…»

 
Шаги… и шаги…
Только послушай, за дверью
встал и ревнует, скот.
Я его ненавижу, презрением мерю
каждый его приход.
 
 
Шаги и шаги…
Что ему надо?
Там – минус сорок, мороз,
брошенные среди снегопада,
корчатся пестики роз.
 
 
Ухо к двери приставил…
Не должна, а пристал…
Пусть знает – здесь праздник!
Гора шоколада!
Музыка! Смех! И бал!
 
 
И какой!
 На пуантах! На шелковых крыльях!
В объятьях гирлянд и свеч!
(Не зови меня только к хороводу бутылей,
не зови меня только – лечь).
 
 
Я же знаю, он точит напильником,
и если ему не открыть,
все равно кровь прольется насильником,
и не твоя, может быть.
 

«Что значит в па смердеть с мерзавцем…»

 
Что значит в па смердеть с мерзавцем,
где зависть дергает за нитки,
в той вековечной клоунаде,
где совесть, ложь и смерть – клубком?
 
 
Не просто все распутать – бросить
здесь  догнивать в слюне экстаза,
людская мерзость для подонка,
как тихой устрице – поток.
 
 
Гниль и болота жижа – страхи
лишь для детеныша в кроватке.
Спи, детка, не гляди – ублюдок
опять в экстазе над тобой.
 

«Снова этот, в черном плаще…»

 
Снова этот, в черном плаще
ослепительный,
почти идеал.
Он входит, бросает на кресло шарф,
сквозь носок его омерзительный
зеленый мизинец пророс
(лучше бы вовсе бос!)
Сексуальное нечто бубнит под нос,
напевает,
и нежной рукой по кнопочке
раз – де – ва – ет.
И вот уже где-то в ногах
замирает.
 

Ящик роддома

 
-1-
Услышала сука: зародыш пищал,
кривя полосатую рожицу,
он ушки на темя вострил и пинал
куда-то меж ребер под кожицу.
Наверно, можно, бояться
век выворота наоборот,
или  проблему, что  мимо
горшка этот даун нальет.
Адсорбции нож бесполезен -
молвою предотвращен,
и в мебельном хлорвиниле
не сможет напакостить он.
-2-
Лишь бы в клинике не сорваться —
зеркалом светят органы,
думаешь, он единственный, кто
споткнулся об зад твой порванный?
Не любила, не прижимала к груди,
матку вырвала вместе с инстинктом.
В поднебесные дали  гляди,
утягченные солнечным сфинктером.
Родила младенчика своего,
бросила в ящик роддома —
будет ручки к тебе тянуть
всю жизнь
из дыр космического содома.