«В море добавлю слезинку…»

 
В море добавлю слезинку:
– Пока! – и нет моряка.
Но за волной твоей длинной
я побегу, легка.
И невдомек, неопознан
бег за высокой кормой,
как безнадежно и поздно,
заспанно – мчусь за тобой.
 

Три любви моряка Джузеппе

– 1-

 
Рыбачка с глазами-волнами,
водоросли в волосах,
она пьяна, избита,
ноги лижет волна,
и плывет по глазам звезд свита,
печалью полна.
– Кто он?
– Джузеппе,
дик и страшен,
но я сильнее,
потому что влюблен.
И когда ножи рыбацкие
скрещиваются из-за меня,
я хохочу и рада
капле его огня.
 

– 2-

 
У этой не синий взгляд —
два лезвия режут, два яда,
не очи – две струнки звенят,
пацаночка – таитяночка.
 
 
У ног  мореход, —
ну и ножки! —
целует ступни и ладошки,
черный водоворот.
 
 
Словно в миг солнца рожденная,
в час ослепительного накала,
зажмурившаяся на свет,
ласковая на каждый букет,
на прямое сияние.
 

– 3-

 
Этой прообраз – черная богомать,
словно дьявола сила – гнуть и ломать,
словно дьявола  под дых бить,
родить от такой – грех родить.
 
 
Черная ночь – в бликах белков,
в синих губах – в урагане шагов.
И особенный ритм,
 

ба —

ра —

бан!

 
счет веков:
 

там-

там-

там!

«Нахлынет шквал издалека…»

 
Нахлынет шквал издалека,
знакомым чувствам смутно вторя,
и убегают берега,
выманивая   ласку моря.
 

Лизбет

«Девочка перестала сальто крутить…»

 
Девочка перестала сальто крутить
съехала с шеста,
с кукловодом отныне разорвана нить,
судьбу не считать с листа.
 
 
Она хочет правды,
умеет без микрофона,
шпаргалок, заунывной тоски.
Хочется нежности без притворства,
а ей твердят: «Душу – в тиски!
Настойчивость и упорство».
 
 
Главное – в мире: бойфренда найти,
такого, чтоб вместе в круиз.
Не из тех, которым рычат: «Плати!»,
а которым ласково: «Плиз-з-з…»
 
 
И когда она крутит солнышко
вокруг титанового шеста,
понимает, что жизнь до донышка
испробована и пуста.
 
 
Овации? Деньги в резинке?
Гроши.
Даже эти, зеленые, щедрые
летящие миражи.
 

«О, Лизбет!..»

 
О, Лизбет!
Пальцы липкие от света
мнут шелуху времен.
Снял девочку за вечность до рассвета
седой Пигмалион.
 
 
Он дул в лицо и в завитки на шее —
не ожила.
Ударил по щеке – глаза открыла:
– Уже пора?
 
 
Он плеткой – в хлест,
он не успел закончить,
а время – вскачь.
Вошла хозяйка:
– Что же ты наделал, злодей, палач?
 
 
Но он схохмил и веером валюты
махнул в лицо:
– Убийца? Палачи – минуты,
веков кольцо.
 

Золотая рыбка

 
Тоскливо на краешке ванны сидеть,
вперяя в прибой  пенно-мутные очи,
и видеть, и знать, что простор голубой —
всего лишь каракули пиксельных точек.
 
 
Безумная снасть не подарки сулит,
в ней смерть, задыхается мелкая рыбка;
мозг маленький без кислорода горит,
едва сознавая, что ванна – ошибка.
 
 
Сквозь лужицу мнит: папиллярный узор,
увы не лагуна – ладонь вынимает,
подносит к глазам и  не верит, и вздор —
малек золотой в мутной пене сверкает.
 
 
Он молит, зовет, он кричит полным ртом,
давясь пузырями, он жаждет мгновений
простора, свободы, лучей и притом —
залива – не ванны, где скалы – колени.
 
 
Но поздно, толчками меняется кровь
прожорливой жилы на хвойную воду.
– Записывай: скальпель… Носилки готовь
– А рыбку из мыльницы?
– Слей на свободу.
 

«Распадный мир  в кругах ворон…»

 
Распадный мир  в кругах ворон
и гнили,
а под пуантами
 стекло бутыли.
 
 
Шнуровкой плотно стянут бюст —
актриса
сдирает маску,
на лице – соль бриза.
 
 
Но антураж для па-де-де
не выпадает,
партнер пуантами
в дерьмо влетает.
 
 
Да ладно, шприц на всех один —
и в тамбур.
А за окном  в дыму развалин —
Марбург.
 

«Эрато – самая пламенная из муз…»

 
Эрато – самая пламенная из муз,
острые ушки на свету прозрачны,
они мгновенны и тают – хруст,
снежный, дешевый,
коньячный.
Не рыдай у ног.
Боже, зациклена как!
Не спрыгнула с пальмы?
Не смотри назад,
мир впереди – гляди:
сверкает,
как шарик хрустальный.
Эрато —
муза волшебных грез,
радуга эквивалента,
марихуана заоблачных поз —
в теософии импотента.
Эрато —
девочка, выплакивающая
печаль,
чувства, как дождик по коже,
 мурашки.
Небесная поступь смычка.
Надкушенный персик  с  бочка.
А на плечике тетива
то ли эроса, то ли вдохновения.
 

Сквозь струйки морского песка

 
Сквозь струйки морского песка
не упражняться в тоске —
а глянуть издалека
на то, что невдалеке.
 
 
У каждой песчинки свои
и грани, и радужный раж,
а вместе они – струи,
и берег, и солнечный пляж
.
А в целом они – мир,
где каждая – крошечный миг.
 
 
Вот эта, зеленая, из
эпохи шагающих трав.
А эту принес дерзкий бриз
из золоченых держав.
 
 
Эта – слеза моряка —
не уцелел никто.
Эта – светла и легка
низвергнутой высотой.
 
 
Шелест песчинок тих,
долька века – струя.
Горсткой мерцаний таких
щедро отмеряна я.
 

«Дельфины – разум минус быт…»

 
Дельфины – разум минус быт.
Четыре степени свободы:
жизнь, скорость,
штормовые воды
и смерть.
Но если норовит
такая мысль во лбу слукавить —
лишь голову сожму руками, —
 
 
Как трудно мне дельфином быть!
 
 
И гибнет в солнечном кругу
твое беспомощное тело.
Умрешь ты здесь, на берегу
в моих слезах и в пене белой.
А я… ничем я не могу…
 
 
А чайка закричит надсадно,
и мне самой никак обратно:
 
 
– Ничем!
– Помочь!
– Я!
– Не могу!
 
 
Но кто-то третий… и четвертый
вдруг выбросился на скалу.
Я комкаю свой крик в аорте —
да не случится больше злу!
 
 
Но вот и пятый… и шестой…
сверкнул над огненной скалой.
 

«У моря прибавляем шаг…»

 
У моря прибавляем шаг
навстречу рокоту и реву.
Назад к покинутому крову
так дети блудные спешат.
Увы, не жить нам в тех глубинах,
прохладной солью не дышать.
Но люди любят о дельфинах
не спорить – просто помолчать.
 

Ракушка

 
И не досталась птичьим стаям
и до прилива – мокр песок,
но мы не видим – наступаем
на перламутровый виток.
 

«Дела, дела… От дел до дел …»

 
Дела, дела… От дел до дел —
метель мела, как бог велел,
как черт велел – сирень цвела —
от дел до дел – дела, дела…
 
 
Скажу тебе: «Что ж, брат, дела!»
Скажу тебе: «Что ж – удила!»
Скажу тебе: «Потом, потом! —
Подумаю: «Содом!»
 
 
И солнце не вместит зрачок,
и переполнится стручок.
 
 
А значит время сквозь круги
твоей руки, моей руки
до летней метки доползло:
волна – песок – тепло.
 
 
Метель – сосульки – пляж – жара.
Вот – ловит листья детвора.
Вот – апельсины – на снегу.
Что можешь ты? Что я могу?
 

Вчера

 
Там водоросли вырастут,
и звезды проползут,
китового хребта версту
за год не обогнут.
 
 
Там будет целый мир стоять,
а звездочеты врать
о том, что судьбы звездные
им просто рассчитать.
 
 
Там будут клясться мальчики,
а девочки – зубрить
и хвостики на пальчики
забывчиво крутить.
 
 
Там будут плакать девушки,
а юноши – спешить.
И будут злится дедушки,
а бабушки – тужить.
 
 
И пирожки – горелые.
Зато рубанок – остр!
И доски застарелые
свистят: вест-ост, вест-ост!
 
 
Там свежих стружек два мешка…
Но лодку ль ждет вода? —
Под эти волны камешком
закинута беда.
 
 
Не все на этом кончится.
Гроб слажен, но зато
поесть безумно хочется
и новое пальто.
 

«У счастья такое свойство …»

 
У счастья такое свойство —
всегда быть внезапным.
Лишь после чуткого «вдруг» —
случается счастье.
Вдруг – и в охапку сирень!
Вдруг – и «Вам телеграмма!»
Вдруг – и проклюнулся день
сквозь шторку, светло и упрямо.
У счастья свойство такое:
жить меньше быстрого мига.
Как мысль, что в руках не букет —
агония веток.
Как скорость прочтенья строки:
«Прощай, не приеду».
Как высверк далекой руки,
как волны по легкому следу.
У счастья свойство такое:
вспомниться вдруг, сверкнуть,
капелькой ясной с мизинца
в волны морские скользнуть.
 

Афалина

 
А дельфинов до сих пор едят,
жаря в жире пойманные туши.
– Мозг дельфиний – лакомство из лучших.
А их разум – сказки для ребят.
…Афалина плыла за баркасом
умоляла: «Малышку отдай!»,
но из трюма двуногих стай
гоготал кто-то сдавленным басом.
…Не забылось, и не прошло…
Человечий детеныш вскоре
унесен был волною в море,
но ему, видит бог, повезло.
Не сумела его не спасти,
на прощанье шепнула: " Расти!»
– Папа, папа! Дельфин меня спас!
Гоготнул тот, знакомый бас.
 

«Черепашка, бегущая к морю…»

 
Черепашка, бегущая к морю,
сквозь голодные выклики чаек,
сквозь лучи и окалину галек —
я твоей храброй скорости вторю!
 
 
Я с тобой мимо меткого клюва,
мимо ракавин пустотелых,
по осколкам стеклящек и туфа —
к волнам! К волнам —
пречистым и белым!
 
 
Только так! Обгоняя опасность,
и проворнее чайки иной,
добежим, долетим – не напрасно
нет брони у нас тяжкой с собой.
 
 
А со временем потяжелеем,
будет опыт – и будет броня.
И за это себя жалея,
поплетусь, тяжело семеня.
 
 
Но под толщей надежных доспехов,
где незыблем уют и покой,
вдруг очнусь пожелать успехов
черепашке бегущей,
той.
 

Тайны простейших

«Знаешь ли ты – по тебе разбегаются волны…»

 
Знаешь ли ты – по тебе разбегаются волны,
и в желтых песках твоих отпечатки неоновых мук.
Хохочешь, белозубая… Живот содрогается, полный
миллионов глаз, ртов прожорливых, маленьких рук.
Знаешь ли ты – осталась  минута —
но ухо твое рапановое зарылось в песок золотой,
 не  видишь, не чувствуешь ты, как черные щупальца спрута,
рождаются черные корни в утробе твоей травяной.
Появится не человечек – альфа солнечной сути,
сделает шаг дерево – древний вымерший вид,
и тело твое печальное покроется каплями ртути.
Щекотно? Хохочешь, милая? Пока ничего не болит?
Сдуваешь мои слезы… О только не это, не это!
Поберегись, не надо слизывать их языком.
Как мало тебе осталось! Какая чудная планета.
Милая моя, скоро… Но хохочет, хохочет при том.