Да, инвесторы оказались страстными охотниками, но, решая проблемы финансирования, ему пришлось закрыть на это глаза. Что же? Пусть постреляю, потешатся. Для этого и были разработаны специальные патроны – усыпляющие и биоразлагаемые… Потом контрольным пакетом «Голиафа» завладели другие, а он не смог совсем уйти из проекта, от своего детища – ледникового периода… И всё же себя он всегда считал не егерем, а сталкером-проводником по плейстоценовым землям…

Уклон рельефа в этом месте был некрутой, но дальше обрывался почти отвесно к большому ручью, впадающему в озеро, и сейчас, в тумане, не было видно, как в траве чёрной нитью вьётся к ручью тропа, по которой животные шли на водопой. Потом от ручья тропа плавно поднималась вверх, а в дальнем конце озера в погожий день всегда ослепительно сиял на солнце водоскат бобровой плотины.

Первого зверя он нашёл как раз возле ручья, на спуске. Олень-мегалоцерос лежал на боку, вытянув гибкую мощную шею и отбросив попарно длинные ноги. Тёмно-коричневая спина, светлая грудь, характерный горб в области плеч. Вот только головы с рогами у него не было, потому что голову ему срезали. И срезали, – как тут же понял Капитан, – из-за четырёхметровых в размахе рогов, представляющих для иных охотников бесценный трофей. Хотя по правилам «Голиафа» ничего уносить из Плейстоцена было нельзя. В «Голиафе», конечно, предоставляли клиентам чучела трофеев, но изготавливали их сами, из 3D-биопринтингового материала.

А самое страшное было то, что этот олень не был усыплён выстрелом, как полагалось по правилам. Он был убит самой настоящей пулей. Убит мастерски: выстрелом в сердце, с левого бока. Пуля попала в нижний край лопатки, чуть выше перехода лопатки в плечо. Смертельно раненый олень ещё прошёл немного по тропе к ручью, о чём говорил кровавый след на земле, но через несколько шагов рухнул.

– Что же вы творите, козлы? – простонал Капитан в ужасе.

И услышал в ответ знакомый голос санитара:

– Я те дам, козлы!..

«Откуда здесь санитары?» – ахнул Капитан, он окончательно проснулся и отбросил с лица одеяло.

Сильные руки уже тащили Романа из койки.

****

«Ну, вот и настало завтра», – подумал Борька, спускаясь со ступеней крыльца во двор.

«Завтра» – то самое место, где ты, стройный и мускулистый, обязательно бегаешь по утрам и легко решаешь все свои проблемы. Да их, этих проблем, по сути, и нет в этом «завтра».

Он вздохнул, огляделся и увидел невдалеке пацана, который уставился на него, словно рассматривал.

– Отличный кастом, – громко сказал пацан.

– Чего? – переспросил Борька.

– Я говорю… Отличный у тебя кастом, – повторил пацан, он подошёл поближе и добавил, словно повторяя заученную из учебника фразу: – Кастомный шмот ценен тем, что отвечает нашим внутренним потребностям.

– В школе учишься? – спросил Борька не без ехидства.

– Да, в выпускном классе уже, – охотно ответил пацан, словно, не заметив оскорбительной интонации вопроса, и спросил в свою очередь: – А это что у тебя в чехле?

– Это пила, – ответил Борька и опустил глаза на чехол, в ту же минуту почувствовав всю неуместность плотницкого инструмента здесь, в этом наступившем так внезапно великолепном «завтра».

Он убрал руку с пилой за спину и пробормотал, объясняя:

– Пила – это такой…

– Я знаю, что такое пила, – перебил его пацан и добавил: – Меня зовут Басилевс. Басилевс Архистар. Можно просто Басс, с двумя «с».

– А меня зовут Борис Морозов, – представился Борька. – Можно просто так и звать, я откликаюсь… Мы только недавно приехали из…

Пацан опять перебил его. Спросил, не дослушав:

– А зачем тебе пила?

Борька на минуту растерялся, но тут же нашёлся:

– Я – хирург в клинике пластической хирургии. На работу сейчас еду.

– Правда? – вскричал пацан, голубые глаза его округлились и стали огромными от изумления или восхищения. – Нет, правда?

– Нет, неправда… Я пошутил, извини, – смутился Борька.

Лицо пацана из изумлённого вмиг сделалось огорчённым.

– А я в медицинский собираюсь поступать, – объяснил он. – Хотел тебя расспросить.

– Нет, я на физика учусь, сори. В универ-сити, – опять извинился Борька и желая загладить свою вину, добавил: – А пила… Это чтобы с девчонками знакомиться.

Его расчёт оказался верным. Подвижное лицо пацана вновь стало заинтересованным. Даже болезненно заинтересованным.

– С девчонками? – переспросил он. – Это как?

– А вот увидишь, – пообещал Борька и пригласил: – Пошли прошвырнёмся? Где у вас тут тусуются клёвые чики?

– Кто? – не понял пацан.

Борис смутился. Сказал, опять извиняясь:

– Басс, извини. Может, я неправильно говорю. Мы только приехали из…

Басс опять недослушал его. Вскричал, успокаивая:

– Да ничего, не тсы! В Москве сейчас много приезжих, тут, считай, все сейчас приезжие.

– Да, китайцев у вас много. И других тоже, – пробормотал Борька скованно и добавил: – Я хотел спросить… Где у вас тут с девушками обычно знакомятся?

– Там же, где и везде во всём мире. В барах или кафе, – ответил Басс. – Можно в бар сходить… Только у меня ни голды, ни кача нет.

Борька глянул на пацана с удивлённым вниманием: тот совсем не смущался отсутствием у него денег, в чём бы никогда не сознались Борькины ровесники в Москве-21. В Москве-21 юлили бы и выкручивались до последнего, но не сознались. Может быть этот пацан – сын или внук «отказников»? Дед рассказывал ему об этом…

С середины ХХI века на планете началось странное, на первый взгляд, движение: дети миллиардеров стали массово отказываться от своих состояний, полученных ими в наследство от родителей. Капиталы свои они перечисляли международному Фонду «Общественное достояние», оставляя себе только проценты с этих капиталов. Объясняли они свой поступок просто: владеть многомиллиардными и даже многомиллионными состояниями, в то время как большинству людей на планете не хватает денег дожить до зарплаты, пенсии или пособия – безнравственно. Да, они так и заявляли средствам массовой информации: «Безнравственно!» И таких миллиардеров, и мультимиллионеров становилось всё больше. Их стали называть «отказниками».

«Может быть, Басс – сын или внук таких отказников? Ведь не спросишь же при первой встрече, а страшно интересно», – подумал Борька и сказал вслух:

– У меня есть деньги! Я приглашаю, будешь моим сталкером.

Пацан его понял и ответил коротко:

– Я согласен.

Они вышли со двора и двинули по улице, тротуары-инвизибул которой к этому времени уже потеряли свою прозрачность и под тяжестью множества ног насытилась материальностью: людей на улице фланировало много. Борька приглядывался к прохожим, к Бассу и к себе, стараясь двигаться так же, как окружающие, чтобы не выделяться из толпы, но понимая, что ему многому надо будет учиться. Они проходили мимо заведений, про которые Басс говорил небрежно:

– Не, этот бар токсичный. Не стоит даже коннектиться.

И Борька не переспрашивал, инстинктом понимая, что заведение это не очень хорошего уровня. Хотя язык в Москве-22 не слишком отличался от его собственного языка. Ну, если только английских и прочих иностранных слов стало больше. Наконец, они вошли, поискали себе место в переполненном зале и сели в баре, на витринах и вывесках которого значилось: «Русская кухня: от пиццы до суши». Борька тут же начал оглядываться, незаметно рассматривая окружающих, а потом повернулся опять к Бассу. Окинул его быстрым взглядом и спросил тихо:

– Ты чего это так сел?

– Как? – испуганно переспросил Басс.

– Как бедный родственник! Вот как! Чего это ты так съёжился-то? Боишься, что ли?

– Не, я не тсу! Я – норм, – стал отнекиваться Басс, ещё больше сжавшись на своём диванчике.

– Тогда слушайте меня, корнет! Локти и колени расставить. Гребень, хвост и остальную шерсть распушить! Словно ты большой и очень значительный. Чтобы все видели. Особенно девчонки, – приказал Борька.

– Слушаюсь, поручик! – в тон ему ответил Басс.

Они засмеялись. Басс расправил плечи и расплёл свои ноги, и сел, развалившись на диванчике. Развалился он, конечно, на придирчивый взгляд, чрезмерно, но для первого раза сойдёт, потом привыкнет и освоится. Борька уже бывал в здешних барах с дедом, и тот рассказывал ему, что тут и как. В этом баре тоже никаких официантов не было. Просто Басс подключился к меню, Борька сделал оплату, и в стене спустя небольшое время открылась ниша, из которой к ним на стол выкатился самый обычный поднос с едой и напитками.

****

Спустя какое-то время Борька решил, что пора заняться делом.

Потому что на них никто не обращал внимания. Ну, совсем никто, особенно девчонки не смотрели, а это было обидно.

Он прошёл на сцену, перекинулся парой фраз с музыкантами, – сегодня был их день, – а когда вокалист согласно кивнул, сходил за футляром с пилой и опять прыгнул на сцену. Как только он открыл футляр, в баре наступила потрясённая тишина. «Ну, то-то!» – подумал Борька, взял пилу поудобнее, замер и поднял смычок.

Дед научил его играть на двуручной пиле – длинной, изначально с двумя ручками для пары работников. Такими пилами в деревнях завсегда валили лес, а потом кроили его на брусья и толстые доски. Дед рассказывал, как долго искал такую пилу, чтобы она была без внутренних трещин и каверн, потом что-то доделывал вручную, где-то шлифовал и подшлифовывал, убирал острые зубья от греха и откручивал одну ручку, чтобы не гасила звук. Способ игры на такой пиле был контрабасовый, так что играть полагалось стоя.

Борька уже просмотрел меню некоторых музыкальных автоматов в Москве-22, чтобы сориентироваться в репертуаре, и понял, что играть надо только классические вещи, потому что другие – точно не прокатят. Не поймут их здесь.

И сейчас он решил сыграть Чайковского. Первые звуки у него вышли неловкие. Он стеснялся, но скоро настроился, осмелел и даже глянул мельком в зал: на него смотрели во все глаза, и это грело самолюбие. И вот тогда и полилась напевная мелодия-глиссандо с её странными, плавными переходами от одной ноты к другой – тягучей, космически-пронзительной ноте, словно звучала сама Вселенная, сама музыка небесных сфер, её волновые вибрации, непознанные и едва доступные человеческому уху. Когда он снял последний звук и выпрямил изгиб пилы, и застыл с поднятым смычком, раздались аплодисменты.

А вот этого он совсем не ожидал и даже растерялся. Неужели они здесь ещё аплодируют? Он нигде пока этого не слышал. Сцену окружила толпа. Ему что-то говорили, но он в потрясении воспринимал голоса, как один звуковой фон. Только когда вокалист потянул его за рукав в сторону и стал настойчиво приглашать попробовать выступить вместе, Борька пришёл в себя, согласился и даже спросил об оплате. Вокалист, смеясь, сообщил, что оплата будет – главное, надо сыграться.

Когда Борька спустился со сцены и сел за свой стол, две девушки, – одна европейка, вторая азиатка, – подошли к ним, чтобы познакомиться. Азиатку звали Юми – она была японка, а европейка сказала, что её зовут Катрин. Скоро они все заговорили о пиле, о музыке, стали смеяться Борькиным шуткам. Только смеялась почему-то больше Катрин, а вот Юми… Тонкая, хрупкая Юми улыбалась очень сдержанно, словно по обязанности, и тогда странная грусть разливалась по её нежному лицу, а глаза становились такие несчастные, что…

В общем, Борька смотрел, как зачарованный.

Потом японке позвонили. Она совсем застыла взглядом, а когда дала отбой, выговорила тихо, объясняя:

– Мне надо уйти. У меня лошадь умирает.

Борька опешил.

– Какая лошадь? На работе? – не понял он.

– Нет, не на работе, а на ипподроме. Моя собственная лошадь, – ответила она.

– Хочешь, я попрошу деда посмотреть её? – сразу нашёлся он.

– А дед у тебя вет? – вместо Юми спросила Катрин.

– Кто? – Борька сначала удивился, а потом понял и ответил: – Да, он раньше был ветеринаром, когда служил в армии. А вообще-то, он животных как-то чувствует. И понимает.

– Хорошо. Попроси деда, конечно, – тут же согласилась Юми и добавила: – Я уже на всё согласна.

****

Такси поехало на ипподром через старые московские дворы.

И в памяти Морозова совершенно неожиданно возник старинный городской романс «Как цветок душистый» – то ли цыганская величальная, то ли армянский танец «Карапет», что напевали на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков все тифлисские кинто, и который потом превратился в салонный танец тустеп «Надя», рассказывающий о девочке-любительнице шоколада. И Морозов хорошо помнил, как уже гораздо позднее, в Советском Союзе, эта «Девочка Надя» непонятными путями трансформировалась в фольклорную «Любку-сизую голубку».

«Любку» в 1960-е годы, – к ужасу интеллигентных родителей, – привозили домой городские дети из пионерских лагерей, где её залихватски горланили деревенские пацаны и девчонки. В деревнях и малых городках «Любка» была традиционной свадебной застольной песней, особенно смешно звучащей на суржике. Под неё же плясали под гармошку, «с выходом». В 1980-е годы мальчишки с гитарами во дворах пели варианты песни – или «Девочка Наташа-аленькие губки», или «Девочка Тося, ты меня не бойся». Но «Любку» их родители по-прежнему любили жахнуть за праздничным столом на Октябрьские или на Майские праздники с непременной подтанцовкой родственников, друзей и соседей.

Советская эстрада тоже не прошла мимо «Любки». На её мотив появились сатирические куплеты: «Нет в столовой рыбы, нет и антрекота, но зато в столовой – две «Доски Почёта». Ещё «Любку» обязательно пели туристы – и это было весело и радостно! А по дороге «на картошку» всем заводским автобусом вспоминались всякие разные «Любкины» куплеты, сразу же придумывались новые, которые тут же забывались для того, чтобы через десяток лет внезапно, но как-то всегда неожиданно, воскреснуть в памяти.