Молитва

 
Господи, пошли мне жизнь вторую
или первой новый вариант.
Я свое нутро отполирую,
словно лакированный сервант.
 
 
Я из жизни исключу ошибки,
всяческих соблазнов избегу,
чтобы мыслей золотые рыбки,
вспыхивая, плавали в мозгу.
 
 
Вместо неопрятного овала
к подбородку стёкшего лица
выточи мне то, что чаровало
всех бы – от начала до конца
 
 
этой новой, непохожей жизни.
голос дай – чтоб нежен и певуч,
плоть мою расхристанную втисни
в оболочку хрупкую, как луч.
 
 
Помоги мне избежать уценки,
прикоснуться к таинствам позволь,
а из сердца, словно гвоздь из стенки,
выдерни заржавленную боль…
 
 
Но учти, Господь, что я такая —
обновленный облик заселив,
как червяк, инстинктам потакая,
словно белый прогрызу налив,
 
 
сызнова в душе своей загажу
яблочную сладкую дыру,
из-под век на мир просыплю сажу,
перестану жить, но не умру.
 
 
Из родимых пятен, червоточин,
из зрачков, в которых свет потух,
выползет – ленив и скособочен —
застарелый, неизжитый дух.
 
 
Буду я весьма живой персоной
лезть в глаза, вторгаться в диалог,
и тебя в молитве полусонной
умолять о третьей жизни, Бог.
 

Часть 2. Осенний сад

Небесный лыжник

1

 
Наш самолет вознёсся наконец.
Иллюминатор, словно леденец,
расплавился в малиновых лучах,
аэродром качнулся и зачах
и закружился сорванным листом
внизу в потоке воздуха густом.
И мы, с изнанки облака прошив,
глядим, как ослепительно фальшив
знакомый мир с обратной стороны.
В небесной кухне стряпаются сны
из сумрачного теста облаков.
Они преобразуются легко
в любой предпочитаемый фантом.
Их будто выдувает пухлым ртом
младенец, запеленатый внутри
зари и мглы. Сверкают пузыри
и тают в соответствии с игрой.
И облака меняют свой покрой.
И лепит за стеклом летучий дым
то бабочку, то льва с лицом седым,
то памятник неведомо кому,
чьи стопы запечатаны во тьму.
Но почему, фантазию дразня,
по небесам проложена лыжня?
Не лайнер, пролетающий внизу,
похожий на железную слезу
на атмосфере делает надрез,
а человек, что некогда исчез
из жизни, с нею больше не знаком,
за горизонт шагает с рюкзаком.
И снег под ним непрочен и красив…
Вдруг, воздух лыжной палкою пронзив,
он вздрогнет, словно подмигнув спиной…
Что он узрел за рваной пеленой?
 

2

 
…Что хочет разглядеть он в мутном иле
внезапно приоткрывшейся реки?
Внизу под ним снуют автомобили —
в чешуйках металлических мальки.
 
 
Деревья там, как водоросли, вьются,
как ракушки сверкают скаты крыш.
Там водоемов треснувшие блюдца,
фабричных труб заржавленный камыш.
 
 
Для тех, кто в нижних плещется озёрах
и загорает меж прибрежных трав,
исчезнувшее имя – только шорох.
Порой, случайно голову задрав,
 
 
они заметят в облаках рисунок —
бесформенная куртка, капюшон.
Небесный лыжник понаделал лунок
и сверху наблюдает, отрешён.
 
 
Он понимает – мир многоэтажен.
Осталось ждать на третьем этаже,
когда навстречу вынырнут из скважин
Те, кто внизу о нём забыл уже.
 

Реанимация природы

 
Природу, выходящую из комы,
тревожат проявления весны.
Просторны небеса, но незнакомы.
Сосуды рек становятся тесны,
взрываясь под напором новой крови.
И морщат травы пепельные брови.
 
 
Где снежный холм отсвечивал плешиной
в родимых пятнах бурого песка,
горошек закудрявился мышиный.
Так жизнь, как смерть, ползёт исподтишка.
Так пруд, как глаз искусственный и карий,
блестит во мшистом вытертом футляре.
 
 
И вот из непонятного раствора
воды и почвы, воздуха и тьмы
опять реанимируется флора
для нас непостижимая. Ведь мы
уверены, что раз перегорим и
уже ни в ком не будем повторимы.
 
 
А посему не ждём, чтоб нам вернули
всех тех, кого, однажды потеряв,
не обретём ни в марте, ни в июле,
пусть мир без них – непрочен и дыряв —
трещит, как марля. В старом перегное
существованье вызреет иное.
 

Наводнение

 
Недавно город был продут
таким нездешним ураганом,
что где-то в недрах наших тел
кровь опрокинулась, застыв,
как будто рухнувший редут
вдруг обнажил лицо врага нам,
враг приближался и свистел
непредсказуемый мотив.
 
 
Нёс ветер музыку, дробя
её по каменным изгибам.
Мазуркою сменялся марш,
вой волка – блеяньем козла.
И переросшая себя
вода в каналах встала дыбом
и, как из мясорубки фарш,
через решётки поползла.
 
 
Река стремилась расколоть
свои гранитные границы
и, запрокинувшись как мост,
на нас обрушиться с небес.
Её раздавшаяся плоть
мечтала с небом породниться —
так, чтоб песок колючих звёзд
в ней растворился и исчез.
 
 
А нам казалось, что с Луны
за нитку дёргает приливы
хозяин ветра и судьбы —
неуловимый кукловод.
Он нам глагол «обречены»
переменил на слово «живы»,
переиграл, как будто бы
мы недостойны этих вод.
 
 
Река ушла, прополоскав
пустые коридоры улиц,
лишь кое-где на мостовой
цветут ажурные плевки.
И город, словно батискаф,
всплывает медленно, сутулясь,
сверяя пульс неверный свой
с сердцебиением реки.
 

Снежный король

 
Когда замрёт на дне Летейского проспекта
гремучая волна,
на каменный балкон выходит бледный Некто
под нимбом цвета льна.
 
 
Он издали похож на Кая-аутиста —
ему не надо Герд.
Он небожитель, но лицо его землисто.
Лицо его – конверт.
 
 
Оно почти мертво, поскольку рот запаян
застывшим сургучом.
Он – ледяных словес единственный хозяин —
на вечность обречён.
 
 
Мы ждём, когда слетят фонемные фантомы
из уст его – на наст.
Из снежной шелухи, что подберём потом мы,
фанатик воссоздаст
 
 
снежинок чертежи, конструкции фигурок,
глаголы изо льда,
пока не упадёт, как брошенный окурок,
Полярная звезда.
 
 
И местный неофит, стремясь к светилу ближе,
решит: «Постиг, достал».
Но в потном кулачке растает мутной жижей
блистательный кристалл.
 

Март

 
Март. Авитаминоз.
Снег, растоптанный в прах.
Перхоть пыльных мимоз.
Вспышки солнца и слёз
в непривычных глазах.
 
 
Как фарфор костяной,
беззащитны виски.
Каждый звук за стеной
вызывает весной
дребезжанье тоски.
 
 
В этом гуле – разрыв
кристаллических льдов,
запредельный мотив —
если ты ещё жив,
то к нему не готов.
 
 
Значит, смог доползти
до весны сквозь январь,
чтоб глядеть, как блестит
в складках кариатид
прошлогодняя гарь.
 
 
А судьба, что предрёк
для себя наперёд, —
лишь прозрачный намёк —
пустоты пузырёк,
запечатанный в лёд.
 

* * *

 
Невоплотившееся лето,
засыпанное снегом в мае, —
так композицию балета
внезапно режиссёр ломает.
Зачем встречаются стихии
и происходит сдвиг в сезонах?
Ветра холодные, сухие
шуруют в листьях потрясённых.
Иные слышатся мотивы,
где флейта тянется к гобою.
Вы так же, как природа, лживы,
вам надоело быть собою.
Вы бредите, изнемогая
в пелёнках выцветших иллюзий,
что где-то есть душа другая,
она затопит, словно в шлюзе,
пустоты жизни и сквозь холод
вас напоит, как вы хотели,
чтоб таял разум, перемолот,
как льдинка в огненном коктейле.
Две темноты, желая слиться,
плывут, как шёпот, к изголовью.
Неузнаваемые лица
обезображены любовью.
 
 
И луч Луны глядит, пришпилив
вас рядышком в один гербарий,
как будто бабочку, чьих крыльев
размах возможен только в паре.
Так проще долететь до рая
и не заметить при полёте
тот миг, когда душа вторая
затянет вашу и проглотит.
Вы сморщитесь и ускользнёте,
в чужой судьбе себя сжимая,
как пузырьки воды в болоте,
как снег посередине мая.
 

Ондатры

 
На чужой стороне
вспомни сказку про Город лжецов.
Купол храма здесь не
позолочен, а серо-свинцов.
 
 
Всякий встречный соврёт.
Извергает не правду, а прах
искорёженный рот,
словно кратер в заросших горах.
 
 
А когда побредёшь
наугад к перекрёстку границ,
будет путь твой похож
на прощальную вспышку, на блиц.
 
 
Там река – это шрам,
что незримым клинком нанесли,
распоров пополам
заскорузлую кожу земли…
 
 
Под мостом, в глубине
наблюдая миграцию крыс,
не трясись, – это не
Апокалипсис, просто – эскиз.
 
 
Мириады хвостов
По теченью к запруде скользят.
На восход, на восток
иль на запад плывут – на закат?
 
 
Куст навис, бородат,
растрепав паутинки ветлы,
над потоком ондатр
в шерстяном шелестении мглы.
 
 
Тектонический гуд
возникает, напасти суля.
Вот и крысы бегут
прочь из города – не с корабля…
 
 
И пронзает насквозь
то ли грусть, то ли боли фантом,
как ондатровый хвост,
исчезающий там – под мостом.
 

* * *

 
На закате в окрестных лесах не гуляй,
не ныряй в неположенном месте.
Здесь река воровата, – сорвёт невзначай
и утянет серебряный крестик.
 
 
Померещится вдруг, что погибель сладка
в ржаво-илистой ванне-нирване,
над которой безмолвно парят облака —
невесомые, словно дыханье.
 
 
Ты вослед за лучом, по теченью, ничей
поплывёшь, уносимый стремниной,
к берегам, где в сиянии сосен-свечей
холм пылает, как торт именинный.
 
 
Здесь разлит стеариновый свет сентября,
словно рислинг в незримых бокалах,
и ползёт вдоль просёлка сквозняк, теребя
занавески в домах обветшалых.
 
 
Здесь внезапно поймёшь, робко переступив,
переплыв заповедные грани:
жизнь и смерть – это просто прилив и отлив
в нескончаемом чередованье.
 

Смерть зимы

 
Ты засыпал зимою заворожённым
с той, чьи уста искрились вьюжным крюшоном,
сочно сверкали, как виньетки в Версале,
чьи лобызанья в кожу твою вмерзали.
Ты был обкормлен липким снежным попкорном,
Намертво упоён вином иллюзорным.
 
 
Поторопись – до разрыва, до разлива ручья
сбрось снежинки брезгливо, словно перхоть с плеча.
 
 
Ты поклонялся холмикам белым, млечным,
одолеваем вечным желанием – лечь на
мягкое нечто, вроде перины или трясины,
не замечал сосулек оскал крысиный,
не понимал пока, что финал фатален,
скоро повеет падалью из проталин.
 
 
Это в спазмах больного ума, миазмах гнилых зубов
умирает зима, надоевшая, словно любовь.
 
 
Храм твой нерукотворный лежит в руинах,
словно сугроб в крестах следов воробьиных.
Где поутру в любом проёме оконном
образ зимы сиял подобно иконам,
тает лицо, что было неповторимо,
стёкла марает потёками слёз и грима.
 
 
Скоро снаружи сад загремит листвой.
Окна открой, обживай новый рай – он твой!