Старуха ночью

 
Старуха спит. Ей надоело
всё, что упорно не даёт
её грузнеющему телу
в последний двинуться полёт.
 
 
Старухе хочется наружу.
Она сама себе тесна,
но снова в жизнь, как будто в лужу,
она ныряет после сна.
 
 
Спускает ноги. Мир, враждебен,
теснится с четырёх сторон.
Ей надо заказать молебен
себе на случай похорон.
 
 
Глаза, вспухая мокрой гречей
сквозь розоватый пар волос,
всё ищут тех, кого сберечь ей
давным-давно не удалось.
 
 
Расталкивая тьму повсюду,
она мечтает, чтоб ночник
от электрического зуда
взорвался светом, как гнойник.
 
 
Она застряла в коридоре
меж этой жизнию и той.
Ей слышится дыханье моря
за предпоследнею чертой.
 
 
И в коридоре, будто в горле,
она трепещет, как кадык,
покуда стены не растёрли
её невырвавшийся крик.
 
 
Скорей у жизни на излёте
в прощальном приступе тоски
стянуть с себя излишки плоти,
как пропотевшие носки…
 
 
Она уже почти у цели…
Вдруг – свет. За дверью унитаз
журчит. Она бредёт к постели.
Она жива – в который раз.
 

Девушка из массовки

 
Зачем вы, девушка, пришли в кино —
не зрителем, а в качестве объекта?
Вам впору прославлять прокладки, но
вдруг захотелось старины. И некто
 
 
любезно снизошел до ваших ран,
навязчивой мечте сумел помочь. Вы
растерянно блестите сквозь экран,
как полустёртый гривенник из почвы.
 
 
Вы так торчите среди чуждых сфер,
как те корсетом вздыбленные бюсты,
что призваны заполнить интерьер
среди шпалер под цвет морской капусты.
 
 
Ваш кавалер ценою в пятачок
подавлен, словно в пальцах сигарета,
его лица унылый кабачок
свисает из-под жёлтого берета.
 
 
Вам эта жизнь придуманная жмёт,
как жмут недоразношенные туфли.
Вы залпом проглотили этот мёд,
а после погрустнели и опухли.
 
 
Послушно отвыкаете мечтать,
и рёбра в одеянии старинном
скрипят, как та железная кровать,
покрытая атласным балдахином.
 

* * *

 
Я уже не вернусь в эту синюю комнату,
где торшер от пыли махров, словно шмель,
и в прихожей на наступлю каблуком на ту
прошлогодней мастикой залитую щель.
 
 
Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна,
разгорелась бы ровной электродугой.
Только времени нет, ведь по воле хозяина
послезавтра меня заменяют другой —
 
 
Той, что будет хранить вековое молчание
этих стен, чей размах ей немного велик,
и пугаться в момент, когда из-за плеча её
проскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,
 
 
как намёк на безумства, какие могли бы мы
здесь устроить, когда б ты меня отыскал…
Я ушла, но глаза мои сонными рыбами
притаились в густой амальгаме зеркал.
 

В трамвае

 
Трудно понять – мы едем или плывем,
если трамвай в густой слюне атмосферы,
как леденец, засасывают в проём
челюсти улиц, в которых все зубы серы.
 
 
Здесь умирают, как зубы, дома. Один
весь потемнел изнутри, веками подточен.
Он заразит соседний, что невредим,
ибо они растут из одних обочин.
 
 
Город-кроссворд, сплетение чёрных дыр
мёртвых квартир, чьи окна давно погасли,
и золотых, в которых мерцает мир,
плавают тени, как шпроты в янтарном масле.
 
 
Бегло считая клетки – каких большинство —
по вертикали, затем по горизонтали,
не догадаешься, мрак или свет из чего
проистекали, откуда произрастали.
 
 
Кажется, близко разгадка. Пока пряма
наша дорога. Но вдруг – поворот, кривая…
Времени нет на то, чтоб сойти с ума, —
лишь соскочить с него, как с подножки трамвая.
 

Размышления возле гардероба

 
Мне неприятен свет в начале марта,
когда лицу, затёртому, как карта,
неоднократно бывшая в игре,
не позволяет спрятаться в колоде
и вынуждает обращаться к моде
наперекор безжалостной заре.
 
 
Моё пальто – из синего холста.
Я в нём похожа на почтовый ящик.
Но я не вызываю чувств щемящих —
скорее не изящна, но толста.
И в нём не угадаешь даже ты
ни Золушки во мне, ни сироты.
 
 
А впрочем, у меня ещё есть шуба.
Но я её почти что не ношу. Ба —
бахнет кто-нибудь по голове
в глухом проулке – поминай как звали.
Очнёшься утром где-нибудь в подвале,
а может, не очнёшься, но в Неве.
Не стоит нынче мне идти на риск.
К тому ж весна. И слишком много брызг.
 
 
Скорее бы закончился сезон,
где выбор меж мехами и холстиной,
как будто меж грехами и рутиной,
едва ль не к философским отнесён.
И прислонился май, признав ничью,
к однообразно голому плечу.
 

Встреча

 
Увижусь с одноклассницей, с которой
мы оказались некогда в друзья
зачислены неведомой конторой.
И твой зрачок, как лампочка за шторой
засветится, навстречу мне скользя…
 
 
В своих игривых радужных лосинах
похожая на толстого пажа,
ты затмевала более красивых,
когда в глазах, как в переспелых сливах,
мерцала мысль, загадочно дрожа.
 
 
Мне помнится, тогда ты в жизнь впивалась
со всем азартом молодых зубов.
Откуда появилась эта жалость?
Куда девалось то, что выражалось
в двух терминах: «природа» и «любовь».
 
 
Твой детский нрав изрядно истрепал их,
любя до неприличия, взахлёб,
то юношей печальных, длиннопалых,
то город, что спасается в каналах,
как беглый сумасшедший из трущоб.
 
 
Теперь ты полюбила насекомых
и, оплывая мозгом, как свеча,
растроганно следишь за косяком их,
пока они в пространствах незнакомых
не растворятся, крыльями суча.
 
 
За ними ты пытаешься взлететь и
вдруг ощущаешь сумрачную плоть,
в которой ты застряла, как в корсете,
случайно унаследовав вот эти
два их рефлекса – жалить и колоть.
 

Букеты

 
В доме моем догорают букеты —
жертвенники юбилея —
скомканы, встрёпаны, полураздеты,
кожей несвежей белея,
 
 
словно не выспавшиеся кокотки
после лихой вечеринки,
что по коврам разбросали колготки,
шляпки, подвязки, ботинки.
 
 
Плещут во лбу – тяжелы, монотонны —
волны ночного угара.
Листья подёрнуты пеплом, бутоны
скручены, словно сигары.
 
 
Прежде мясистый, тугой гладиолус
пористым стал, точно губка.
Видно, внутри у него раскололась
жизни зелёная трубка.
 
 
И в подтвержденье, что праздник не вечен,
вот уже чайная роза
следом за ним набухает, как печень,
ржавчиной злого цирроза.
 
 
Каждой тычинкой назойливо тычут
в небо сухие растенья,
словно бы там уже сделали вычет,
словно для них – только тень я.
 
 
Мне-то казалось, что финиш далёк и
вся не исчезну я, сгинув.
Но с каждым днём всё бестактней намёки
астр, маттиол, георгинов.
 

Мимо вашего дома

 
Осенний ветер мне в лицо впитался
подобно косметическому крему.
Я чувствую: во мне заряд остался
на три стиха или одну поэму.
Но как мне поступить с таким зарядом,
когда я вас не ощущаю рядом?
 
 
Я поднимаю взгляд на занавески,
что росписью своей подобны Гжели.
Наверное, причины были вески
меня не принимать там. Неужели
я с ваших губ отныне буду стёрта,
как жирный крем от съеденного торта?
 
 
Возможно, я поддерживать некстати
пыталась груз чужого разговора —
так сломанная ножка у кровати
порой трещит, не выдержав напора.
И, чтобы успокоить треск в затылке,
я присосалась лишний раз к бутылке.
 
 
Я поломала умную беседу,
чем вас повергла в состоянье злости.
Пускай сюда я больше не приеду.
А как же ваши нынешние гости,
чьи думы, величавы и мудрёны,
безмолвно зреют, словно эмбрионы?
 
 
Приятели, что могут быть приятны
лишь тем, что в эту жизнь в иную пору
вошли, невыводимые, как пятна,
а также дамы, что любезны взору
задумчивостью несколько судачьей, —
неужто лучше справятся с задачей?
 
 
Вы с ними будете почти счастливым
в гармонии молчания и звука,
пока заплесневелым черносливом
из ваших глаз не вывалится скука.
Вы захотите «Спрайта», спирта, спорта
и дискомфорта, Боже, дискомфорта!
 
 
И вот тогда я не отдам вас пресным
гостям, забившим место рядом с вами.
Я заявлюсь, как прежде, днем воскресным,
пусть не телесно – мыслями, словами.
Я впрыснусь, как инъекция под кожу,
и вашу душу дивно унавожу…
 

* * *

 
Мальчик душою, телом не слишком юный
ночью в июне застигнут в своей постели
сном, от которого нервы его, как струны
арфы Эоловой, скорбно зашелестели.
 
 
В гулкой пещере тела сердечный клапан
затрепетал крылами летучей мыши.
Мальчик лежит, предательским потом заляпан,
и, приходя в себя, аккуратно дышит.
 
 
Мальчику снилось, будто его всосало
в бездну, где нам зачтется за каждый промах, —
в небо ночное, что летом белее сала,
даже белее сладких плевков черемух.
 
 
Видел, как в раскаленной вселенской пицце
тело его растворялось, как ломтик сыра,
и, пробудившись, думал, во что вцепиться,
чтобы остаться частицей этого мира.
 
 
Надо сказать, он не то что боялся Геенны,
но одинокому, не отраженному в детях,
сложно продвинуть в грядущее бедные гены,
ибо не знаешь, в какую лакуну продеть их.
 
 
Как он в ребяческом страхе мечтал прислониться
к людям известным – актёрам либо поэтам.
Сколь куртуазно склонялась его поясница
к ним за обедом, когда за неведомым бредом
 
 
Он устремлялся вослед, как за тем крысоловом,
что неразумных детей увлекает в глубины.
Званым гостям – нелогичным, сумбурноголовым —
сложно постигнуть, за что они были любимы.
 
 
Как замирало нутро в сладострастной щекотке,
обожжено, словно искрой, внезапным созвучьем,
как откровенья, что были нетрезвы, нечетки,
он собирал со стараньем почти паучьим.
 
 
Кем он себя окружал на любительских снимках,
вспышке навстречу лицом расцветал, словно астра.
Но никогда не узнают стоявшие с ним, как
он их выстраивал в столбики, в строчки кадастра,
 
 
чтобы взыскать с них в грядущем, когда они канут —
раньше ли, позже ли, в кущи ли, в пламень адов, —
строфами, главами, где наш герой упомянут.
Ибо зачем он тогда привечал этих гадов?
 
 
Мальчик спокойно уснул, ибо выход был найден
из лабиринта пугающей абракадабры.
Вечность застыла, как рыба в густом маринаде.
Он не упустит теперь ее скользкие жабры.
 

Осётр

 
Припомни, как готовились, когда
к нам ожидался из Москвы чиновник,
как размещались рюмки и блюда,
как размышлялось – положить чего в них?
 
 
К полудню пропитались этажи
твердокопченым запахом халявы.
Перетирались вилки и ножи,
а те из табуреток, что трухлявы,
 
 
поспешно убирались от греха —
подалее от именитых чресел.
В витрине эксклюзивные меха
с продажной целью модельер развесил.
 
 
Как свет зари из вымытых окон,
как жизни неизведанной попытка,
лучился новорожденный бекон
средь куполов алмазного напитка.
 
 
В аквариуме там живой осётр
парил, вообразив, что жизнь нетленна,
над родичами, что свой смертный одр
нашли в пакетах полиэтилена,
 
 
и тем гостям, что подошли впритык
к морским продуктам шагом торопливым,
исподтишка показывал язык