Мы друг на друга в целом непохожие.
Какие есть! Другого – не дано.
Без стука вхожие, душе пригожие,
Мы – «вышли рожею»: вдвоём – одно.
Мы друг для друга солнечными зайцами
Являемся! – такие молодцы!
И даже ничего, что разно… полые.
Какие есть! Однако, близнецы.
Доподлинно не известно, кому из них первой пришла в голову эта мысль:
– А давай голую тётеньку нарисуем!
Но почему-то хочется думать, что всё-таки Соне. Именно ей.
Почему-то хочется верить, что Катя эту идею лишь подхватила:
– Давай!
И они с радостью принялись осуществлять задуманное.
Нет, не дома, не на бумаге. А на улице: во дворе, на асфальте – цветными мелками.
«Это хорошо, – думали обе, – можно будет нарисовать её – большую! В натуральную величину. Или даже ещё больше».
Но не возле самого подъезда, нет, там рисовать нельзя. Там вечно бабушки ругаются, что из-за этих их с Соней рисунков, по которым им, бабушкам, приходится ходить, они, бабушки, мел на подошвах своих тапочек приносят в дом, в свои квартиры.
А жаль, потому что рисунки-то очень уж хороши! Красивые рисунки: огромные – в человеческий рост! – радужные петухи, домики с разноцветными, тоже радужными, заборами, кирпичными трубами и крутыми спиралями поднимающегося из них белого или даже лилового дыма… кудрявые яблоньки с наливными розово-золотыми яблочками… и прочие «цветики-семицветики».
И обязательно какая-нибудь Принцесса, а рядом с ней – какой-нибудь Принц. Желательно попрекраснее. И его конь. И её собачка. И их карета с нарисованной на дверце короной. И кошечка какая-нибудь. С розовым носиком, щёчками-подушечками, огромными – «мультфильмными» – глазами-глазищами и длинными-предлинными усами-усищами. И с бантиком. И с хвостом пышным. Хвостищем. А рядом с ней – зайка. Носик-щёчки-глазки-усики похожи на кошачьи, но, в отличие от кошки, уши у зайки длинные-предлинные. А хвостик, наоборот, коротенький. И в лапках, естественно, морковка.
Однако Принцессы с Принцами в последнее время «попадались» девочкам всё чаще.
И что это за идея такая дурацкая – с тётенькой? Далась она им, тётенька эта…
Но, раз решили, – надо рисовать. Пошли на большую асфальтированную дорогу, что шла в обход берёзовой рощи. Через эту самую рощу, по насыпанной гравием аллейке, напрямик к дому и из дома обычно и ходили все жильцы, все соседи. А тут, по асфальту, мало кто ходил, только мамы с колясками иногда гуляли. А сейчас вообще никого не было.
Первым делом персиковым мелком нарисовали тётеньке контуры её тела: туловища, рук, ног и головы на длинной шее.
Затем, каждый раз подбирая мелок соответствующего цвета, нарисовали красивую высокую, как у принцессы, причёску (жёлтую) и украсили её лентой (голубой).
Большие глаза (тоже, естественно, голубые) с длинными ресницами, дугообразные брови (тоже, естественно, жёлтые), прямой нос (персиковый, разумеется), и наконец – ярко-розовым! – нарисовали тётеньке «фигурные» губы. Не очень естественно, но зато красиво.
К голове пририсовали уши с драгоценными, свисающими, словно две огромные капли, серьгами.
На руках тщательно прорисовали пальцы… и даже ногти «накрасили» – ничего не забыли.
И ноги тётенькины «обули», нарисовали ей туфли: на высоком каблуке и, как у невесты, белые – очень модные и элегантные.
Но почему, спрашивается, с чего это?! – вздумалось им рисовать её – голой! Ну нарисовали бы, действительно, Невесту! В белом платье! С фатой! Или, как и всё время до этого, очередную Принцессу в целомудренном нежно-сиреневом платье колоколом, из-под которого видны лишь острые носы классически-бальных туфель с огромными бантами… Да видно, прошло для Кати с Соней время «колокольных» платьев – отзвенело.
Ну что ж, голую так голую! Ведь голых тётенек в своей жизни уже успели они повидать. И даже навидаться их успели они. Катя, например, видела таких в совхозной бане, куда её водили мыться, когда она гостила у одной из своих бабушек.
Соня решила рисовать тётенькин верх. Двумя полукружьями она изобразила ей полные груди, и в центре каждой – по розовому кружочку. Кружочки эти Соня выводила с особым тщанием, с нажимом – закусив кончик языка и громко сопя. Несколько раз прошлась, не поленилась.
Кате же достался низ. Там она нарисовала-закрасила аккуратный треугольничек.
Они так увлеклись этим своим делом, так самозабвенно ползали с мелками по асфальту, так сосредоточенно пыхтели, рисуя, что совсем не заметили, как к ним подошла какая-то… тётенька.
Нет, не голая – одетая: в тёмно-зелёную юбку и в зелёную же, но только светлую, трикотажную кофту. С какими-то даже розочками по круглому вырезу вышитыми. Почему-то Катя обратила на них внимание.
И обутая – в светлые босоножки. Их-то, эти самые босоножки, и увидели девочки первыми. Но было уже поздно.
Тётенька к тому же была не одна, с нею был какой-то дяденька. Он тоже был вполне одет. Очень даже одет: на нём был тёмно-серый костюм и коричневые сандалии, но не на босу ногу – а на грязно-бежевые носки.
Девочки и опомниться не успели, не успели хоть как-то прикрыть своё творение… – да и чем бы они его прикрыли? в натуральную-то величину!.. – как:
– Что это вы тут рисуете?! – строго раздалось у них над головами.
Это тётенька спросила. Дяденька молчал.
– А… да это мы вот… такую… тётеньку рисуем… – поспешила ответить Катя.
Она старалась говорить как можно спокойнее, как ни в чём не бывало, и как можно невиннее, мол, ничего плохого мы тут не делаем, ничего такого не рисуем… – авось, подумают, что показалось им…
А получилось почему-то, что она не говорит, а не то пищит, не то лопочет – лепечет что-то невразумительное – неуверенным, предательским этим, тонким детским голоском.
– …и у неё вот тут вот… такая… кофточка! – пришла наконец в себя, нашлась и поспешила ей на выручку Соня.
И быстро-быстро, однако не теряя при этом чудесным образом вновь обретённого самообладания, стала она пририсовывать кофточке ворот и рукава «фонариками», а по всему «матерьялу» – скорее, скорее! – крупные розовые кружочки-горошки, дополнявшие те другие два, уже существующие.
– …и такая вот юбочка! – подхватила Катя, мгновенно поняв Сонин замысел и оценив её находчивость.
– А тут у неё такая вышивочка, а это такой вот… цветочек!
И, краснея от стыда, чуть ли не носом уткнувшись в асфальт, Катя стала быстро пририсовывать к треугольничку длинный стебель с листьями – тюльпан! – и срочно рисовать другие такие же тюльпаны по всей юбке.
Да! И контуры самой юбки! – юбку-то впопыхах чуть не забыла она! Такую же – полупрозрачную, как молниеносно и гениально изобретённая Соней кофта. Быстрее, быстрее, быстрее…
Готово! Уф!..
Всё это время тётенька с дяденькой стояли рядом и молча наблюдали за их художествами. Оба были серьёзны, но почему-то Кате показалось, что всё-таки они… совсем чуть-чуть, но улыбаются. И ругать их не станут. Наверное, девочкам всё-таки удалось их обмануть, обхитрить. Наверняка теперь они, эти прохожие и одетые дяденька с тётенькой, думают, что обознались: ведь нарисованная тётенька тоже одета! Теперь-то уж точно. Поди узнай, какой девочки её задумали, поди проверь! Поди докажи, что там раньше было нарисовано!..
…а чего, наоборот, не было.
А теперь и придраться не к чему: кофточка – в горошек, юбочка – в цветочек.
– Хм… Ну ладно, – наконец подала голос тётенька.
Не та, которая нарисованная, а та, которая одетая и с дяденькой. И оба они наконец развернулись и наконец-то ушли.
Ушли! Кажется, пронесло…
Хорошо, что тётенька с дяденькой оказались незнакомые, не из их с Соней подъезда. Вообще не из их дома. А то, возможно, они всё рассказали бы родителям!
Потому что – ну откуда?! – откуда, спрашивается, было им – им всем: Кате, Соне и тщательно одетым и очень бдительным гражданам прохожим, а также находившимся на тот момент дома и ничего не подозревавшим родителям девочек – откуда им всем было знать тогда, в то время, что пройдёт совсем-совсем немного лет, и таких вот голых тётенек (и девочек, кстати! и мальчиков тоже!) будут рисовать в специальных детских книжках. Развивающих.
И в учебниках по «Окружающему миру» для третьего, например, класса – тоже будут. В этом самом окружающем мире – если и не во всём, то уж «в отдельно взятых» его странах точно.
И что в учебниках по анатомии для старших школьников – не здесь и сейчас, а уже там и тогда – у них дома, в той стране и в то время – рисовали и похуже, и похлеще картинки: например, всякие там скелеты…
Скелеты! и страшных, ну просто жутких!.. и даже не «дяденек», а дядек!
И не просто каких-то там «голых» – а с совсем! – а с начисто!! – содранной кожей, выпученными глазами, диким оскалом зубов и адски-невыносимо-красно-бело-полосатыми мышцами.
И в позах — дурацких. Дурацких и глупых.
Вот.
Я не нарочно! Не хотела!
Да говорю же! – сгоряча!
Мне это подарили тело —
Как шубу! – с барского плеча!
Оно душе не по размеру
И не по сердцу моему!
Сказали мне: «…слепая вера…
…и октябрята-пионеры…
…и снято-принятые меры…
…тебя приучат – ко всему».
А я – как будто заблудилась,
И мне назад дороги нет.
Забыла уж, зачем спустилась,
Но – надобно найти ответ.
Как в этой сказке – грубой, глупой! —
«Найди мне то, не знаю, что!»
А всё вокруг – или тулупы,
Или дурацкие пальто.
Возьми меня – к себе! – обратно!
Я буду доброю душой!
Но из далёкой выси ватной
Мне Голос: «…вырастешь большой…
…износишь каменное платье…
…чугунный посох… сапоги…
…железны… может, и оплатишь…
…свои – забытые – долги».
Тому, кто сызмальства не ропщет
И кто истопчет сто дорог,
Подарит Мудрый Гардеробщик
В конце прогулки… номерок.
Кажется, они во что-то играли.
Или он просто так подошёл к ней на перемене?..
Кто? Да Венька Санин, вот кто. Веня.
То ли она уже тогда ему нравилась, то ли потом, после этого, нравиться стала…
Но вот он подошёл. Очень близко! Он как будто преследовал её. Как будто в шутку. То есть в шутку. Ходил следом. Не отставал ни на шаг. Куда она – туда и он. Она идёт – и он идёт. Она стоит – и он встанет. Они смеялись тогда – оба… И все смеялись.
И вот он подошёл и встал перед ней – лицом к лицу. В этом-то всё и дело! Проходу не давал! Буквально.
И тогда она взяла Веньку за лацканы его синей школьной курточки… они ведь были школьниками – во втором классе учились… или, может быть, в первом… взяла не то чтобы очень сильно – тоже ведь в шутку – ей показалось, даже ласково… и стала отталкивать от себя, одновременно наступая, с нарочито недовольным видом, со «страшным» лицом – шуточно страшным, конечно.
Это было весело – они с Венькой смеялись и все вокруг смеялись тоже: и Соня Кулешова, и Маша Кодзасова, и Артур Добронравин, и ещё кто-то… И кажется даже, Катя сказала тогда сердито-грозно, тоже в шутку: «Да отстанешь ты от меня, в конце концов, или нет?!»
И вот так они наступали-отступали-пятились… Катя наступала, а Венька отступал и пятился, пятился…
Пока вдруг не запнулся – он и так-то был не очень ловким, а тут ему ещё и задом наперёд пришлось идти…
…и не полетел со всей силы, вернее, со всей высоты своего роста, пусть и не очень высокого, даже маленького тогда, но всё-таки…
…не упал и не ударился затылком – со всего размаху! – грохнулся! – треснулся!! – о пол школьной рекреации.
А Катя, естественно, полетела на него – ведь она всё ещё сжимала в руках лацканы его синей курточки…
Венька ХРЯСНУЛСЯ та-а-ак!! – что что-то зазвенело в Катиных ушах, и сотряслась-содрогнулась вся школа, и загудел железобетон перекрытий.
Хоть пол рекреации и был устлан толстым линолеумом – таким, казалось бы, мягким на вид, «пластилиновым»…
С которого дежурные старшеклассники вечно заставляли их, первоклашек и второклашек поднимать бумажки: «Девочка, подними бумажку!» Ну или «мальчик, подними». И с которого учителя заставляли ластиком оттирать тёмные полоски – следы от обуви на чёрной резиновой подошве.
Хоть, в общем-то, в такой обуви даже и не разрешалось в школу ходить! Директор не разрешал. Сам, лично – стоял каждое утро в дверях одной из лестниц, ведущей из вестибюля на верхние этажи (другую на это время приказано было запирать) и проверял наличие у учащихся сменки.
Вернее, не сменки как таковой – наличие мешка с оной проверяли на входе в здание школы ученики дежурного класса во главе с дежурным учителем, – а сменки «не простой, а золотой», не абы какой, а особой: по решению директора школы Юлия Вильгельмовича Жизельского – решению, одобренному и принятому учителями – всеми до единого, единогласно! – каждый школьник с первого по десятый класс, приходя во вверенное руководству Юлия Вильгельмовича учебное заведение, обязан был переобуться в… домашние тапочки.
На светлой (это важно!) подошве.
И так – в домашних тапочках (на светлой подошве) – целый день по школе ходить. В тапочках.
В которых, понятное дело, никто не ходил. Кроме Васи Осокина, шестиклассника, сына Нелли Игоревны, заведовавшей в те времена школьной библиотекой. И кроме первоклашек. Ну и, может быть, ещё второклашек с третьеклашками.
Старшеклассницы изящно предъявляли строгому директору стройные ножки в босоножках или туфельках на светлой (!) подошве, ребята тоже как-то выкручивались – некоторые ходили… ну, например, в кедах (хотя и это тоже было запрещено – в кедах можно было появляться лишь на уроках физкультуры). Словом, всякий здравомыслящий ученик норовил (и ухитрялся-таки) обойти строгие «жизельские» обувные нормативы.
Однако младшие школьники обязаны были соблюдать школьные законы и правила поведения неукоснительно. «Школа – ваш второй дом. Вы же у себя дома в ботинках не ходите!» И не поспоришь.
И с директором школы не поспоришь тоже: с таким пожилым, седовласым, носатым… похожим на инспектора Жюва из смешного французского кино. Но только директор, в отличие от своего почти двойника, был не весёлым, не смешным и не глупым – а мудрым, умудрённым – настолько мудрёным у, что даже уже и не смешно.
Совсем не смешно. А страшно – когда сам Жювельский с раннего утра стоит на страже школьного миропорядка и проверяет наличие у тебя белых тапочек. У Кати душа в пятки – в эти самые тапочки, будь они неладны, – и уходила.
Правда, ей повезло: у неё были не совсем тапочки и не совсем домашние, а такие полуботиночки – вельветовые, красные, на шнуровке и на светлой (!) подошве. И даже на небольшом, как у настоящих ботиночек, каблучке. Так что совсем даже и не стыдно было в них ходить, а очень даже приятно, удобно и здорово. Это мама ей купила. Молодец, мама!
А в тон тапочкам – красная кофточка шерстяная. Тоненькая, но тёплая. Потому что Катя часто болела. И, чтобы не простужалась, мама ей кофточку велела надевать – от сквозняков.
Но вот с кофточкой в тот день как раз и не повезло ей.
Завидев красную кофточку, Жювельский…
…или просто Жюв, а если точнее и совсем уж попросту – Жуф – с глухим [ф] на конце, ведь именно так и звали его незнакомые с французской фонетикой ученики (в школе иностранным языком шёл английский). А некоторые, самые отчаянные, так даже и на парте выцарапывали, и на стенах коридоров, и на школьном заборе писали это слово из трёх букв. И не только из-за невероятного внешнего сходства «отца родного» (ну раз уж школа – «второй дом») с киношным горе-инспектором, но и по первым буквам ФИО: Жизельский Юлий Вильгельмович – ЖЮВ. Вот такой редкий случай. Ну просто редкая удача! Или неудача. И самые «грамотные», понятное дело, прямо так и писали: не «ЖЮВ», а «ЖУФ». Катя поначалу всё думала-недоумевала: «Что же это за Жуф такой? На „жука“ похожий… Или даже на Жука? Есть такой фигурист-тренер, очень строгий. Только „Жуф“ страшнее звучит… И кого это, интересно, он там „жувал“?» Ей прямо так и слышалось, как он жуёт: «…Жуф-жуф-жуф!..» – точно взаправдашний жук своими жвалами… Тогда она ещё не знала, что «ЖУФ» – это про директора, который…
…завидев красную кофточку, коршуном бросился на Катю! и…
Нет, не то. Не бросался он коршуном. Тогда, может быть, «ринулся, как разъярённый бык на красную тряпку»? – ведь красная же кофточка… Ну или «как Серый волк на Красную Шапочку» – по той же причине… Однако орлиный жювельский нос упорно просил иного сравнения. Ну так, может быть, всё-таки «коршуном»?.. Ведь у него же и «глаз, как у орла»7.
Но нет, нет и нет. Жизельский-Жювельский-Жуф вовсе не был разъярён, он был спокоен как никогда – как всегда. Как-то по-змеиному спокоен. Или по-совиному?.. Сова ведь – тоже хищник…
Он посмотрел на Катю как… как удав на кролика – вот оно, нужное сравнение! – и велел ей шерстяную кофточку снять. Ибо все ученики от мала до велика в стенах учебного заведения обязаны быть одеты по форме. Девочки – в коричневые платья с белыми воротничками и чёрные передники; по торжественным дням – в передники белые. Мальчики – в тёмно-синие костюмы, а под ними – в рубашки; по будням – в обычные: клетчатые, цветные (но спокойных тонов); по праздникам – в белые.
А красная кофточка – не по форме.
– Девочка, сними кофточку… – прошипел хищный инспектор.
Тихо так, вкрадчиво – будто не сказал, не прошептал, а… прополз – прозмеил — вот как! – но Катя всё равно услышала. Несмотря на то, что перед началом учебного дня, когда только-только прозвенел самый первый звонок и многие ещё толпились в раздевалке или поднимались по лестнице в свои классы, в школе было очень шумно. Попробовала бы она не услышать! Директора.
Ведь он даже пальцем показал на неё и на её кофточку! Будто подцепил, зацепил, цапнул и вытянул из толпы. Остановил и отвёл в сторону от общего потока. И всё это – одним пальцем. Буквально.
Причём этим своим страшным пальцем к ней даже не прикоснувшись – пальцем не тронув! – тоже буквально. Он даже не сдвинулся с места. Он не шелохнулся. Но Катя всё равно испугалась, чуть не заплакала – ведь она очень боялась седого носатого Жуфа!..
И кофточку сняла.
Однажды такое уже случилось. Вернее, чуть не случилось.
Но тогда рядом с Катей была Таня. И ей удалось отстоять Катю и её кофточку и уговорить старо… строгого инспе… директора
О проекте
О подписке