Нажим… волосяная… нажим… волосяная… Никто не умел так писать – только бабушка. А теперь ещё и Катя умела. Ну и ещё папа с мамой, конечно. И дядя с тётей. Но ведь они все не могли её учить: родители – на работе, тётя – вообще в другом городе! А бабушка – приехала и смогла. Потому что она на пенсии.

Вот такой у них с бабушкой был «секрет». Ведь недаром же они за секретером занимались, за папиным! (А не за Таниным столом, хотя бы и письменным.)

Бабушка выучила чистописанию всех своих детей и внуков. Неужели каждому готовила она гоголь-моголь?

Или для каждого были у неё какие-то свои, отдельные, методы? К каждому – свой, особый, подход… секретный маленький ключик…

В войну ведь, как известно, никаких «гоголей-моголей» не было – а Катины родители росли и ходили в школу именно в те годы.

Папа часто рассказывал им с Таней о том, как однажды бабушке удалось раздобыть где-то целый мешок сахару. Кускового. Она поставила мешок в буфет, а буфет заперла на ключ. А маленький папа этот ключ взял (без разрешения!), буфет открыл и, прорвав мешок с одного угла – так, чтобы не было видно, – вытащил из него один ослепительно-белый и, как слеза, прозрачный кусок – и… даже не «поиграл им в руке» – от одного только прикосновения к сладкому рот мальчика тут же наполнился слюной – как если бы вожделенный кусок уже был там. Едва успев осознать и не успев всерьёз, глубоко и надолго задуматься о природе столь парадоксального явления, эдакого соответствия-несоответствия, туда же – а именно в рот – он его и отправил. Практически сразу. Сахар, сколько мог, медлил, сладко тая, истекая совершенно немыслимой сдадостью-сластью, такой, что поневоле приходилось причмокивать, прихлёбывать, прихлюпывать (и даже как-то «по-французски» сёрбать), с плямкающим присвистом втягивая губами воздух и шумно сглатывая «нектар». Сахар съел, буфет закрыл, а ключ от него положил на место.

А на следующий день всё повторилось. А потом ещё и ещё раз… и каждый из них – «последний». «Разам» этим Лёша потерял счёт – удержаться от соблазна не было никакой возможности: куски были такими снежно-прозрачными, такими маняще-сверкающими… да попросту они были сладкими! А Лёша был… а Лёша был маленьким – самым маленьким в классе! И вечно голодным. Лет восемь было ему. А казалось, что шесть.

Преступление обнаружилось, когда «полный» и «целый» мешок сахару в один прекрасный день вдруг просто обрушился – рухнул: аккуратно прорванный угол его был нижним! И влетело маленькому Лёше от доброй Катиной бабушки (а тогда строгой мамы-учительницы Катерины Романовны) по первое число. Так влетело, что на всю жизнь запомнилось. И всю Катину жизнь, сколько она себя помнит, рассказывалось. И непонятно было: весело папе об этом рассказывать… или, наоборот, грустно. Так бывает – что трудно разграничить. И не знаешь, как реагировать – как, например, на заявление папы о том, что слова «сладкий» и «солёный» образовались от одного корня – корня солодки, в чистом виде чуть горьковатого даже. А ты только в третьем классе. Ну или «уже» – но тебе всё равно пока этого не объясняли, а объяснят, возможно, только в университете. И солодку ты пробовала только в виде микстуры от кашля, но ещё об этом не знаешь. А узнаешь только тогда, когда будешь поить этой же самой микстурой своих детей. А вырос он (не корень солодки, конечно, но Катин папа), догнав наконец по росту своих одноклассников, только к моменту выпуска из школы.

У мамы тоже были свои истории. Одна из них о том, как в эвакуации по самым большим праздникам их с бабушкой соседка по комнате доверяла маленькой Лиле выскрести начисто кастрюльку из-под манной каши, которую варила для своего грудного ребёнка. Лиля вычищала посудинку так, что мыть её, казалось, уже не было никакой необходимости, и мечтала о том, что вот когда она-а вырастет… то всегда — каждый день – будет варить себе манную кашу. Можете вы себе такое представить? Манную кашу – каждый день.

А другая история о том, как однажды та же соседка напекла печенья и спрятала накрытую полотенцем, а сверху «для верности» ещё и газетой, тарелку со свежей выпечкой под свою кровать, к стене, в самый дальний угол, откуда, несмотря на все эти ухищрения, всё равно пахло редким, почти невозможным в те годы, лакомством – тёплым ещё! – упоительно до полного умопомрачения.

Стоит ли удивляться тому, что при первом же удобном случае, когда в комнате не было никого из взрослых (Лилю оставили присмотреть за спящим младенцем), она полезла под соседкину кровать и тарелку эту «нашла». Не остановили её ни дальний угол, ни чистое полотенце, ни даже газета. Ни спящий на кровати малыш. «Догадавшись» о том, что драгоценные печеньица хозяйкой наверняка тщательно посчитаны-пересчитаны и что если она, Лиля, съест хоть одно из них, это тотчас бросится в глаза, более того – сразу станет понятно, кто именно съел, и что её, Лилю, обязательно накажут! – девочка решила все печенья обкусать: по краешку, совсем по чуть-чуть, но равномерно, по всему периметру, ровненько, очень аккуратно… – и тогда уж точно никто ничего не заметит. И не накажет. Обкусать. Что она и сделала – лёжа тут же, под кроватью, в пыли, темноте, тесноте и духоте… В духоте, но в какой! – в такой аппетитно-душистой духоте, что и задохнуться не страшно!

А ведь и было – страшно. Лиля помнит, как соседка неожиданно зачем-то вернулась: ноги в серых чулках и стоптанных башмаках прошаркали по комнате, встали посреди неё в замешательстве, удивившись, видимо, отсутствию «няньки», но вслух при спящем младенце ничего говорить не стали… затем приблизились к самой-самой кровати… что-то там поправили… ребёнок угрожающе закряхтел, просыпаясь… и тогда ноги сели его укачивать. Да и не только ноги уселись. На кровать. Отчего та провисла чуть не до пола! Хорошо, что тарелка с печеньем стояла в самом дальнем углу, а худышка-Лиля притаилась у самой-самой стены – иначе соседка села бы прямо на неё! Всё это время девочка лежала, не шелохнувшись, замерев от страха, задержав дыхание перед тарелкой с ароматно-песочными кружочками, которые всё ещё тепло и нежно дышали ей в лицо… а половина из них уже была ею обглодана. Лежала, опасаясь чихнуть ненароком (в носу моментально засвербела вся «подкроватная» пыль) или кашлянуть (в горле внезапно запершили все «печенные» крошки). Лежала, сглатывая слюну и более всего на свете боясь, что вот-вот, сейчас в желудке у неё, не сытом, но лишь раззадоренном нечаянным (но и не вполне невинным), не совсем предумышленным (но ведь никем и не дозволенным) пиром, оглушительно заурчит.

А что было дальше: куда девалась соседка (и девалась ли?) и как она, Лиля, вылезала, отряхивая пыль с живота, локтей и коленей и оправляя мятое платье, как в десятый раз облизывала и утирала губы, обеими ладонями проверяя, не осталась ли, не дай бог, на лице, хоть одна сладкая «песчинка», как раскрылся её обман и что за этим последовало – не помнит.

Это о том, что касается сладостей. Что до тетрадей, то их вообще не было в те годы – все письменные уроки делали… да на газетах же и делали их (если, конечно, были газеты). А писали всё равно каллиграфическим почерком: нажим… волосяная… нажим… волосяная… Поэтому совершенно непонятно: какой там был «ключик»? – тогда… Да ещё и «к каждому».

И вот теперь Катя училась писать в чистейшей тетради в косую линеечку, любовалась на первоначальную осень – ту, что стояла наяву, за окном, – тёплую, тихую, всю в трепетных золотых косицах по кроткому, но всё равно праздничному лазоревому небу, от которого неизменно захватывало дух!.. и ту, что открывалась ей в стихах – благодатную, умиротворённую, немного грустную… связывая их в себе воедино волосяными линиями – нитями тонкими до прозрачности, почти незримости, паутинно-хрустальной хрупкости… но в то же время и самыми прочными на свете – да потому, что без нажима – и уплетала гоголь-моголь, как говорится, за обе свои худенькие щёки.

Но – и так говорится тоже – «недолго музыка играла»: вскорости Катина мама заметила, что в холодильнике как-то уж очень быстро, просто даже подозрительно быстро! – стали заканчиваться яички. Просто пропадать стали. Только успевай покупать!

И пришлось Кате с бабушкой «расколоться» – признаться, что это Катя… занимается с бабушкой… «за гоголь-моголь».

Мама очень рассердилась тогда. И теперь уже не Катиному папе когда-то в далёком детстве, а Кате с бабушкой здесь и сейчас влетело по первое число. И первокласснице, и первой и самой лучшей учительнице – обеим. Мама сказала, что бабушка Катю «совсем распустила» и что теперь Катя из неё, то есть из бабушки, «верёвки вьёт».

А она и не вьёт вовсе. Разве что чуть-чуть совсем… повила. Но больше уже не вьёт, точно не вьёт – добровольно пишет.

Катя знает, что учиться ей всё равно нужно.

Просто она очень любит гоголь-моголь.

Мама сказала, что «нечего», что Катя и так, и без гоголя-моголя – «без баловства!» – может и должна заниматься.

И бабушке готовить для внучки французские (да французские ли?⁶), равно как и любые другие десертные изыски – в особенности перед уроками! – строго-настрого запретила.

Ну а Катя что?..

А Катя – делала уроки. Училась. Занималась. Да она и так занималась бы…

Вот она и занималась. Подумаешь… в самом-то деле.

И без гоголя-моголя бабушка выучила Катю писать, и писала Катя – лучше всех в классе!

Учительница Галина Сергеевна даже вызывала Катю к доске, чтобы та в специально отведённом для этого месте (в разлинованном левом нижнем углу её), писала новые буквы – для всего класса. Чтобы все видели, как надо.

И так – каждый день!

Катя очень этим гордилась. И когда учительница однажды спросила, кто же это научил Катю так хорошо, так красиво писать, она ответила, что это бабушка, потому что она, Катина бабушка, – тоже учительница. На весь класс сказала – громко. Чтобы все слышали и все знали, какая у Кати бабушка и как Кате с ней повезло.

Но вот что интересно.

С тех самых пор, с того самого первого класса — мастер-класса! – бабушкиного – потому что бабушка, конечно же, была Мастером — мастером своего дела и большой мастерицей во всех других делах, за какое бы ни взялась! – Катя так и не ела гоголя-моголя.

Вот так и не ела. С тех самых пор. Причём ни разу. Ни одного. А уж сырые яйца она и вовсе – на дух, как говорится, не переносила. И не переносит.

А про несырые почему-то думает, что часто их есть вредно, что в них, а точнее в их желтках, – один холестерин. Чистый. Ну то есть голый. Нет, она знает, конечно, что есть их можно и даже нужно, но нечасто – один-два раза в неделю, не более.

Но вот как раз эти-то самые «один-два раза в неделю» Катя и забывает их есть. А когда вспоминает, что нужно, – то почему-то в этот самый день ей яиц… ну совершенно не хочется. Ну вот почему-то. И поэтому она не ест их вовсе.

А теперь учёные говорят, то есть пишут, что никакие они, яички эти, не вредные и что весь холестерин, какой в них есть (или даже не холестерин он, а холестерол?), – полезный. Самый что ни на есть.

А ещё пишут – что ещё в них есть… (уж что есть, то есть! – есть так есть!) да чего уж там… Что в них содержится лецитин, необходимый для работы мозга.

Особенно детского.

Особенно в период роста. И – обучения.

Неужели бабушка уже тогда об этом знала?

Ах, гоголь-моголь, гоголь-моголь!.. Сдаётся автору, он и не то ещё мог бы… И не то ещё смог бы он!

Ведь недаром же он – моголь…

А уж как удивилась маленькая Катя – и даже рассмеялась! да прямо в голос! – впервые услышав имя великого русского писателя!

Ах, как она веселилась тогда! Какая замечательная – сладкая, весёлая! – вот уж действительно вкусная! – оказалась у него фамилия!

«И как же, наверное, хорошо он пишет!..» – думала она, предвкушая.