Благодаря привезенному скворечнику я чувствовала себя немножко причастной к устройству птичьих жилищ. А поскольку лазать по деревьям не люблю, выбрала модель, которую можно повесить на ветку, – красный домик, похожий на наш; только вот крепление было не очень удачным, при сильном ветре возможна сильная качка. Впрочем, зимой шаткий домишко, пожалуй, сойдет за кормушку.

Подвесив скворечник, я некоторое время занималась устройством собственного жилья. Места было не так уж много, но лампу и мамины занавески с узором из полевых цветов я пристроила. Потом снова вышла на воздух и, к собственному удивлению, увидела, как синичка-лазоревка нырнула прямиком в мой нескладный скворечник, хоть он и качался. Легкий хлопок – и ее тельце проскочило в отверстие.

Я знала: что касается жилья, лазоревки неприхотливы, ведь в Стокгольме одна из них жила у меня в кухонной вентиляции. Высунувшись из окна, я иной раз видела в щелках вентиляционного вывода темные глазки. Относились мы друг к другу с известным любопытством. В первый раз, когда синичка прилетела и обнаружила меня за кухонным окном, она поспешно вернулась на лужайку соседнего двора, где клевала личинок. Как только я отошла в глубь комнаты, она прилетела снова, но стоило мне приблизиться к окну, всё повторилось. И неоднократно. Лазоревка прилетала и тотчас улетала, завидев в окне мой силуэт, я отходила – и она возвращалась. Прямо как туры танца. Мало-помалу она осмелела. Из квартиры я видела, как она села на подоконник, чтобы последить за мной. А то, что она, подобно всем птицам, воспринимала мир несколько иначе, нежели я, еще усиливало ее интерес. Формы и расстояния она отчасти оценивает посредством теней, а чтобы высматривать насекомых, ее глаза как бы их увеличивают. Вероятно, я представлялась ей чем-то загадочным.

Наше знакомство стало и более безопасным, и более странным оттого, что нас разделяло стекло. Писатель Бьёрн фон Розен писал, как поползень перелетал с одного окна на другое, следя за его передвижениями в доме. Их контакт начался с того, что птицу кормили с подоконника, и постепенно она стала подлетать к фон Розену и вне дома. У нас с лазоревкой такие отношения не сложились, хотя порой я перехватывала взгляд, говоривший о любопытстве и робости.

Она была из тех, кто сменил сокращающиеся лиственные леса на город, где условия совсем иные. Для птиц это означало не только строительство гнезд в домах, а не на деревьях. Большим синицам пришлось петь на более высоких частотах, чтобы перекрыть уличный шум, а черным дроздам – ускорить темп развития. В городе больше света, поэтому они просыпались раньше, и биологические часы у них тоже шли быстрее, так что они скорее становились половозрелыми. Их словно бы заразил городской стресс. Растущая урбанизация захватила многих живых существ, и с моего балкона я могла видеть с десяток разных видов птиц. Однажды мимо меня на тротуар даже посыпались перья. Ястреб-перепелятник разорил голубиное гнездо, ведь за одним видом неизбежно последовал и другой.

Но все-таки птицы ассоциируются у меня не с городскими стенами, а с вольным полетом. Когда за письменным столом меня охватывала сходная легкость, я всегда думала о множестве птичьих перьев, что окунались в чернила. Тысячелетиями в них жила давняя мечта о возможности свободно летать, подобно Икару и ангелам, ведь, пусть даже тело было тяжелым, слова и мысли легко парили в эмпиреях.

Леонардо да Винчи заполнил целые книги наблюдениями за полетом птиц. Он понял, что воздух ведет себя примерно так же, как вода, и показал, как он течет над и под крыльями. Благодаря его исследованиям братья Райт впоследствии смогли сконструировать самолет. Например, они сообразили, что хвостовое оперение птиц важно для маневренности полета.

Однако по сей день ни один пилот не может соперничать с птицами. Меня их полет просто ошеломляет. Некоторые на скорости шестьдесят километров в час могут резко затормозить и опуститься на качающуюся ветку, некоторые способны спать или спариваться на лету. Перья стали чуть ли не дополнительным органом чувств, так как у своего основания они передают кожным нервным окончаниям напор скорости ветра. При движении крыльев вверх опахала перьев растопыриваются, а когда крылья толкают воздух вниз, особые крючочки не дают им растопыриться. Совершенно одинаковых перьев не существует, и ни одно в полете не может обойтись без других.

Во время своих долгих миграций перелетные птицы держатся вместе. Они послушны тем же законам, каким подчиняется столь многое под солнцем, ведь движение Земли вокруг светила воздействует на жизнь всей планеты. К счастью, никто не замечает, что движется она со скоростью сто восемь тысяч километров в час, и в этом движении сеть меридианов влечет над Землей пятьдесят миллиардов перелетных птиц. Чтобы оказаться ближе к солнцу, одни без остановки одолевают тысячи миль, другие даже перелетают через Гималаи. Они могут прихватить с собой семена, прицепившиеся к оперению, а заодно и насекомых, которые, стало быть, тоже путешествуют. Крылья заставляют воздух трепетать, словно от упоения. Там, в вышине, миллионы птичьих сердец стучат в десять раз быстрее моего собственного сердца, обеспечивая птичьи тела энергией и теплом.

Что движет перелетными птицами? Без сомнения, они чувствуют температурные различия, ибо в связи с изменением климата миллионы перелетных птиц сократили свои путешествия; многие попросту остаются на всё более теплом Севере. Белки и те порой реагировали на изменение температуры. Со времен Средневековья в Финляндии бытуют рассказы о том, как по-настоящему лютые зимы гнали их на восток. Тогда они передвигались многомильным фронтом, хотя все маркировали свою самостоятельность, держась друг от друга на расстоянии. В Швеции видели похожую миграцию белок холодной снежной зимой 1955 года. Однако наиболее драматична история из Сибири. Там стаи белок отправлялись в безумные странствия, и ни горы, ни реки их не останавливали. Многих находили в полном изнеможении, с гнойными ранами на лапках, иногда парализованными, но все, кто мог, продолжали поход. В студеном 1847 году тысячи белок переплыли Енисей и на другом берегу вторглись в город Красноярск, где их убивали во множестве.

Этот феномен побудил меня снова задуматься о белках. Ведь они одиночки, зверьки, охраняющие свою территорию, так что же гнало их всем скопом на восток? Может быть, несмотря ни на что, они воздействовали друг на друга, или какой-то внутренний барометр подсказывал им, что близится резкий температурный перепад?

В свою очередь, перелетные птицы как будто бы обладают и внутренним барометром, и датчиком освещенности. Осенью, как только свет начинает меркнуть, миллиарды птиц вдруг снимаются с места и летят на юг, словно исполинская толпа чартерных туристов. Подобно всем воздушным путешественникам, они должны избегать избыточного веса, так что им следует с точностью до грамма знать, сколько пищи можно запасти в теле. Во многих случаях количества калорий, содержащихся в одном орехе, достаточно для перелета в Африку. Но тело нуждается и в другом весе: грудные мышцы, необходимые для движения крыльев, быстро растут, как и клетки мозга, помогающие им в этом. А вот мочевой пузырь – это балласт, каким ограничилась эволюция, потому что во время перелета земля примет все отходы.

Расписание давным-давно заучено, и отстать никто не желает. Аист с раненым крылом, которого в 1933 году лечили на немецкой орнитологической станции, был охвачен таким беспокойством, что пустился в дорогу. Лететь он не мог, но за шесть осенних недель прошагал пешком сто пятьдесят километров в том же направлении, в каком улетели его сородичи. Курс он, вероятно, знал с детства, поскольку даже те, кто совершает перелет впервые, должны добраться до цели. Подобное же беспокойство овладевает скворцами, запертыми в клетке. Обратясь к югу, они весь перелетный период упорно бьются о решетку.

Ведь у перелетных птиц есть также внутренние карты. Они обеспечивают их не только картиной земли, но и точечными звездными письменами. Птенцы морских ласточек еще в гнезде смотрят на небо и через несколько недель запоминают положение солнца и различных звезд. Полярная звезда – это для них север. Перед отлетом они специально делают круг над гнездом, чтобы запомнить географию родных мест. За время путешествия географический образ бесконечно расширится.

В «Чудесном путешествии Нильса Хольгерссона по Швеции с дикими гусями» именно движение перелетных птиц оживляет географию. Книга была задумана как хрестоматия для народной школы, и издатели любезно снабдили Сельму Лагерлёф кучей сухих сведений из багажа знаний старшего учителя. Прочитав всё это, она приуныла. Как оживить факты? Как вдохнуть жизнь в топографические желто-зеленые поля и записки о климате и флоре? Решение нашлось: она наполнила ландшафт животными – и густые кусты разом зашевелились, а в кронах деревьев грянули песни.

На мысль о том, чтобы сделать животных носителями действия, ее навела «Книга джунглей» Киплинга, где мальчик перенял у животных язык и мораль. Киплинговскому волку-вожаку Акеле у нее соответствует гусыня-вожак Акка, а тигр Шер-Хан сродни лису Смирре. Природа джунглей не похожа на природу Швеции, и в книге Сельмы Лагерлёф действуют лоси, утки-кряквы, лебеди и орлы. Ведут они себя примерно так, как обыкновенно ведут себя в своей среде, и, хотя наделены речью, не очеловечены, как в старых сказках или в мире будущих диснеевских мультипликаций. Они лишь показывают, что человек не есть мера всего.

У Лагерлёф лис Смирре преследует стаю гусей через всю Швецию, и это, конечно, абсурд, но лис стал красной нитью, обеспечившей весьма путаному путешествию диких гусей причину и драматизм. Нельзя сказать, что Лагерлёф была незнакома с жизнью природы. Еще в детстве она узнала, что домашний гусь может улететь вместе с дикими гусями, а потом вернуться со своими гусятами, а касательно повадок диких гусей она консультировалась со специалистом по перелетным птицам. Вместе с тем природа у нее ожила именно в языке, и позднее писатель Мишель Турнье поставит «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона» в один ряд с такими классическими произведениями, как басни Лафонтена и «Маленький принц» Сент-Экзюпери.

Лично я считаю, что крылатые друзья Нильса Хольгерссона оттесняют наиболее неправдоподобные выдумки саги на задний план. Они и в реальности сказочны. Непостижимые органы чувств позволяют им, легким, словно письма, преодолевать штормовые моря и огромные континенты и попадать в точности куда надо.

Как-то раз мне захотелось посмотреть на их отлет с близкого расстояния, и прохладным сентябрьским вечером я села на последний автобус в районе Вемменхёга, где начал свое путешествие Нильс Хольгерссон. С собой я захватила маленькую горную палатку и зонтик с изображением звездного неба, чтобы участвовать в птичьем ориентировании. Целью было побережье Фальстербу, где они пролетят. На конечной остановке уже царила тьма, но благодаря маяку я нашла место, поросшее низкой травой, где горизонт казался совсем близким. Когда я устроилась на покой, над палаткой послышался слабый шорох. На картинках я видела, как миллионы перелетных птиц покрывают на экране радара всю береговую линию, так что она словно бы цветет и стекает в море. Сейчас летучая береговая линия была надо мной.

Я лежала в мягком спальнике, и этот шорох накрывал меня, словно гусиное крыло. Я представляла себе, как озера, реки и горы вливаются в память летящих птиц быстрее, чем у иных школьников. Ведь им надо повсюду увязывать широту с долготой. Их органы чувств вбирают всё вокруг, а поскольку глаза у них расположены по бокам, поле зрения у них широкое. Над морем добавляется инфразвук движений волн, но самое главное – чувство Земли. В невероятных ее глубинах течет расплавленное железо, создавая магнитные токи, по которым птицы ориентируются, подобно железным опилкам. Это обеспечивает им ощущение направления, помехой которому является только электромагнетизм городской электроаппаратуры. Ведь они живут в куда более интенсивном контакте с движениями Земли и Солнца, нежели мы.

Выглянув на рассвете из палатки, я пребывала еще на пограничье меж полетом во сне и реальностью. В траве белело сказочное яйцо. Его внимательное рассмотрение лишь подтвердило, насколько птичья способность ориентироваться превосходит мою, потому что яйцо оказалось мячиком, а место моей ночной стоянки – полем для гольфа. Но, упаковывая палатку, я подумала о том, что птичье яйцо уже содержит все предпосылки для кругосветного путешествия.

Яйцо – исходный мир птицы, и, если хочешь создать себе связь с маленькой жизнью внутри скорлупки, начинать надо с него. Так поступил Конрад Лоренц, изучая серых гусей. Они пленили его еще в детстве, когда однажды на берегу Дуная он услышал пролет стаи диких гусей. Мальчик знать не знал, куда они летят, но ему отчаянно захотелось присоединиться к ним. Впоследствии, пытаясь выразить свои ощущения в картинах, он на всех изображал гусей.

Позднее, уже став зоологом, Лоренц следил за их жизнью другим манером. В его доме тогда было полным-полно аквариумных рыбок, собак, обезьян, грызунов, попугаев и галок, но с серыми гусями, которых он растил сам, у него сложились особые отношения. Чтобы увидеть, как они вылупляются, он подложил несколько яиц под домашнюю гусыню, которая высиживала их, пока птенцам не подошло время проклюнуться. Тогда он поместил одно яйцо в инкубатор, где мог наблюдать за вылуплением. Приложив к яйцу ухо, он слышал внутри писк, постукивание и ворочание. Потом в скорлупе появилась дырочка, высунулся клюв, а немного погодя на него посмотрел глаз. Затем послышался контактный сигнал серых гусей, тихий, словно шепот, и он ответил так же. После этой приветственной церемонии он стал родителем гусенка, так как птенец запечатлел его в своей памяти.

К тому, что произошло дальше, Лоренц вовсе не стремился, но с той минуты он не мог оставить птенца буквально ни на минуту. Каждый раз, когда он порывался отойти, тот издавал душераздирающий писк, и ему пришлось целыми днями носить гусенка с собой в корзинке, а ночью брать его в постель. Через равные промежутки времени раздавался контактный сигнал – короткое вопросительное «пи-пи-пи-пи». В «Чудесном путешествии Нильса Хольгерссона» Сельма Лагерлёф толковала этот звук как «Я здесь, а где ты?» – и Лоренц тоже считал, что смысл именно таков. Пока птенец подрастал, ему приходилось беспрерывно поддерживать этот коротенький обмен репликами, потому что беспомощные птенцы требуют постоянного контакта. Когда гусенок и его братья-сестры подросли, Лоренц ходил с ними на луга, где они щипали зеленую травку, или к озерам, где они вместе плавали, а когда птенцы стали на крыло, бежал под ними, раскинув руки. Чтобы птицы приземлились, достаточно было просто нагнуться.

Но гусям также необходимо общаться между собой, особенно во время продолжительных перелетов. Громко перекликаясь, они не упускают друг друга из виду и держатся вместе, словно велосипедисты на соревнованиях. Как и журавли, они летят клином, так что крылья каждого гуся создают воздушный вихрь, поддерживающий птиц, следующих наискось сзади.

Другие птицы группируются в полете иначе. Южнее я видела десятки тысяч скворцов, образовывавших тучи, которые волшебно переливались, соединяясь и разъединяясь, точно клубы дыма или абстрактные фигуры, живые и изменчивые. Будто на одном дыхании, они поднимались и опускались у горизонта, где попеременно то сгущались, то редели, то как бы создавали в воздухе отпечаток пальца, то казались разреженной дымкой. Такое явление называется мурмурацией. Мне нравится это слово. В нем есть что-то от бормотания, журчания и шороха, ведь тут сплавляются воедино отдельные голоса.

Но как возникают подобные птичьи стаи? По крайней мере, теперь ученые начали понимать, каким образом все индивиды в них наблюдают друг за другом. Поскольку поле зрения у птиц шире и восприятие быстрее, чем у нас, каждая птица наблюдает за семью другими. И всё же их молниеносная координация – загадка. Даже когда сотни тысяч птиц летят очень близко друг к другу, они никогда не сталкиваются. Не сбавляя скорости, они могут изменить направление за семидесятую долю секунды, а при такой быстроте обычная коммуникация невозможна. К тому же каждая птица по отдельности реагирует медленнее. Может быть, они поддерживают какой-то незримый прямой контакт?

Так и оказалось. В 1990-е годы в мозгу были открыты особые нервные клетки, которые возбуждают поведение, наблюдаемое у других. Их назвали зеркальными нейронами, и именно благодаря им мы заражаемся друг от друга смехом, жестикуляцией или зевотой. С их помощью в птичьих стаях распространяются малозаметные движения, поскольку в социальных группах необходимо быстро «вживаться» в обстановку.