5. БОЕВЫЕ БУДНИ ЧЕХОСЛОВАЦКОГО ЛЕГИОНА

ОФИЦИАНТ поставил на стол графинчик монастырской водки, блюдо маринованной тонко нарезанной стерлядки, обложенной синими кольцами остро-сладкого лучка. Когда перешли к чаю, принёс деревянное блюдо со сдобными булочками. Они пахли горячей корицей и счастливой довоенной жизнью.

– Настоящие? – строго осведомился доктор Деревенко.

– Иных не бывает! – заверил официант.

– Да как же они из Москвы сюда попали? Ленин, что ли, вам прислал? Товарищ Ульянов? Или главный чекист товарищ Дзержинский?

– Тоже скажете, сударь, – обиделся официант. – Мы и печём. Потому и на вывеске написано: «как из Москвы», а не «из Москвы».

– Хитрецы, нечего сказать! А рецепт филипповский? – продолжал доктор. – Или тоже, «как у Филиппова»?

– Уж не сомневайтесь, ваша милость. Рецепт подлинный, московский.

– Значит, булки у вас с тараканами! – грозно заявил доктор.

Официант в ужасе отшатнулся:

– Отчего же вы, сударь, этакое говорите? И себя огорчаете, и нас обижаете! Изюм это, самый настоящий изюм – из Персии! Приглашаю вас на кухню и даже на склад посмотреть и убедиться. Извольте.

Доктор Деревенко расхохотался. И спросил у Волкова с Чемодуровым, которые озадаченно притихли:

– Знаете, конечно, как появились филипповские булочки?

Оба не знали.

– При окаянном самодержавии, – начал Деревенко, – за качеством продовольствия и за ценами – чтоб лезли не вверх, а только вниз – следили городовые. Однажды в булочную Ивана Филиппова, которая на Тверской, явился околоточный и потащил хозяина в участок. А там, на столе начальника квартала лежит его, Филиппова, булка, сдобная, ещё горячая.

Только вот торчит из булки чёрный запечённый таракан.

– Тараканами людей кормишь, мерзавец? – загремел квартальный. – Сейчас же тебя в холодную на месяц!

У Филиппова была только секунда на размышление.

– Где вы таракана увидели, ваше благородие? – обиделся он, да так натурально обиделся. – Изюминка это!

И не успел квартальный слова сказать, как Филиппов выковырнул таракана из булки и съел.

– Вкусная, сладкая изюминка. Напрасно отказались, ваше благородие.

– И с каких же пор ты печёшь булки с изюмом? – подозрительно осведомился квартальный.

– С сегодняшнего утра. Сейчас пришлю вам свеженьких к чаю, на пробу.

Примчался Иван Филиппов к себе и приказал весь изюм, какой только найдётся, немедленно высыпать в чан с тестом и послал купить ещё. Так что замечательными булочками мы обязаны безымянному московскому таракану.

– И смекалке булочника, – добавил Волков, усмехнувшись. – Нет чтобы тараканов вовремя вымораживать…

На всякий случай, внимательно осмотрев свою булочку, Чемодуров спросил доктора:

– А что, Владимир Николаевич, разузнал уже капитан Малиновский о семье государя что-нибудь? Вам известно? Куда их вывезли?

Деревенко неторопливо набил трубку, раскурил её и сказал неторопливо:

– Ничего толком не известно. Главное, нет следователя. Точнее, есть – Наметкин Алексей Павлович. Но приступать не желает. Упёрся, требует официальную бумагу – постановление прокурора. Так, дескать, по закону положено.

– По какому? – осведомился Волков.– По старому? Не действующему? Так ведь нового нет и когда ещё будет!

– Не в законе дело. Тут другое. Прокурор уже назначен новой властью, некто Иорданский, но предписание на розыск не даёт.

– Отчего же, интересно?

– Я знаю, отчего, – загадочно сказал Чемодуров.

– Так-так? – удивился Волков.– Что же вы знаете такого, что неизвестно нам, простым смертным?

– Оттого, что расследовать нечего! Что тут искать? Кого? Ежели кого искать, то не здесь.

– Я всегда… – обратился Деревенко к Волкову. – Я всегда завидовал людям, у которых ни в чём нет сомнения. Вот и прокурор: ещё следствия не провёл, но заявляет, что никакого расстрела в ипатьевском доме не было.

– И все-таки, есть что-нибудь достоверное, Владимир Николаевич? – спросил Волков.

– Почти ничего. Два-три факта.

И он рассказал, что несколько дней назад в комендатуру явился некий поручик Шереметьевский. Спасаясь от красных, он прятался в глухой лесной деревушке, а когда пришли слухи, что белые и чехословаки идут на Екатеринбург и скоро будут, двинулся сюда.

Около деревни Коптяки, у заброшенной старательской шахты в урочище Четырёх Братьев поручик наткнулся на группу крестьян, измученных, взволнованных и растерянных. При виде офицера с погонами, мужики сначала поколебались, но заговорили с ним.

Познакомились. Убедившись, что Шереметьевский – не переодетый красный, рассказали ему о своих находках возле шахты.

…Местные называют шахту Ганина Яма, рядом с ней расположено мелкое затхлое озерцо. В нём ещё лет пятьдесят назад старатели промывали золотоносную породу.

С 17 по 20 июля большая лесная территория вокруг урочища Четырёх Братьев была плотно оцеплена красноармейцами. Перекрыли и дорогу от деревни Коптяки на Екатеринбург. Как раз местные крестьяне везли на городской рынок молоко, творог, кур, гусей, масло, яйца, свежие овощи.

У железнодорожного переезда номер 184 скопились десятка два телег, остановились, и верховые и пешие, и даже четыре грузовых автомобиля. Несколько часов люди терпеливо ждали. Но постепенно толпа увеличивалась, народ осмелел и стал требовать проезд. Особенно те, у кого начало скисать молоко. Но охрана не сдвинулась. Сначала объясняли народу, что в лесу бродит диверсионный отряд белочехов, который проник сюда взрывать мосты, железные дороги, водопровод и электростанции. Однако самые смелые не успокоились, потребовали сюда красных командиров. А когда те явились и повторили историю о диверсантах, мужики попытались прорвать заслон.

Красноармейцы ответили стрельбой в воздух. Поднялась паника, несколько подвод развернулись и отправились назад, Но большинство, повозмущавшись, постепенно успокоились и смирились

Постепенно у переезда составился временный бивуак. Задымили костры, бабы с котелками и вёдрами потянулись к ручью за водой. Запахло гречневой кашей, толокном, овсяным киселём.

Однако несколько коптяковских – Николай Панин, Михаил Бабинов, Павел и Михаил Алфёровы, Николай и Александр Логуновы – решили обойти охрану лесом. Дело вышло не простое: оцепление оказалось плотным, в несколько рядов. Через один ряд крестьяне сумели пройти, а назад уже никак. Красноармейцы, похоже, были давно без смены, – стояли обозлённые, в разговоры с мужиками не вступали, а сразу стреляли в них поверх голов или совсем близко. Одна пуля попала Алфёрову в каблук сапога.

Так, оказавшись внутри оцепления, мужики бродили в лесу почти сутки.

Ночью в глубине леса увидели огонь. Подошли ближе – огромный кострище горел на открытой поляне около Ганиной Ямы. Мелькали в свете огня люди, и ужасающим смрадом несло оттуда – смесью горелой шерсти, мяса, костей. И ещё был запах чего-то незнакомого, химического, едкого, отчего слезились глаза.

Над низким тёмно-красным огнём медленно поднимался дым – чёрный, жирный и тяжёлый, разнося вокруг удушливую обморочную вонь. С десяток солдат и рабочих с черными от копоти лицами подбрасывали в огонь сухой валежник, сыпали в него вёдрами древесный уголь, потом сырые берёзовые дрова. В огонь бросали куски крупно рубленого мяса. Поливали огонь керосином и ещё какой-то жидкостью из керамических кувшинов. От неё огонь вспыхивал, и, словно шаровая молния, взрывался белым и жарким, так что больно было на него смотреть.

Командовал здесь высокий рабочий с длинными темными патлами до плеч. В нём признали известного Петьку Ермакова, большевицкого комиссара из Верх-Исетска.

Мужики всё никак не могли понять, что же такое ермаковцы жгут или пережигают, да ещё под такой плотной охраной. Как вдруг один из них едва не свалился от ужаса, когда Ермаков – так привиделось Михайле Алфёрову – поднял с земли за волосы человеческую голову, удержал в руке и произнёс злую короткую речь. Потом швырнул голову в костёр, приказал плеснуть на неё керосина и жидкости из кувшина. Голова вспыхнула оранжево-белым шаром и затрепетала десятками огненных лоскутов.

– Спаси и помилуй, Пресвятая Богородице! – ахнул Алфёров.

Он решил, что узнал, чья это была голова. Ещё полтора года назад портреты её хозяина были в каждом присутствии, в земствах, школах, больницах, а также по домам у многих крестьян – картинки, вырезанные из журналов «Нива» или «Огонёк».

Неведомая мощная сила подняла его из кустов и бросила в лес.

– Бежим, братцы, пока живы! – сдавленно крикнул он, давая ходу.

Панический страх всегда быстрее размышления, и мужики все, гурьбой, без мысли и соображения рванули за Алфёровым. И бежали, и продирались сквозь чащобу, пока подгибаться и заплетаться стали ноги и кончилось дыхание. На маленькой полянке все, мокрые, повалились на траву без сил.

Отдышались.

– Ты что, Миняй, спужался и нас всех тряхнул? Лешего, что ль, увидел? Или беса?

– Кабы беса… – непослушными губами выговорил Михаил Алфёров. – Радовался бы и не бёг…

– Тогда чего поднял всех, брательник? – спросил Павел Алфёров.

Теперь поразился Михаил.

– Да неужто, братцы, вы ничего не разглядели? – в ужасе воскликнул он.

– А что надо было разглядеть?

– А Петька Ермаков, патлатый, что такое в кострище кидал и керосином заливал?!

– Петька? Узел какой-то с тряпьём кинул, – уверенно сказал Николай Панин.

– Не, не узел, – возразил Михаил Бабинов. – Голову свиную. Или телячью. Ну и вонь!

– Свиную? Телячью? – вскинулся Михаил Алфёров. – А что они там, по-твоему, пожгли, и углём присыпали, керосин лили и гадость ядовитую?

– Кислота серная, – заявил Александр Логунов.

– А с чего ты взял?

– Уж мне-то не знать, – хмыкнул Логунов.

Конечно, Логунов знал, что говорил: кузнец всё-таки и на заводе каждую зиму подрабатывает.

– Так что он там жёг, по-твоему? – не отступал Михаил Алфёров.

– Падаль сжигали, – заявил Логунов.

– Ночью?

– А заразна? – возразил Логунов. – Язва моровая, что ещё? При народе сжигать мёртвую падаль нельзя. Тут же зараза.

– Значица, язва… падаль… – исподлобья обвёл всех мрачным взглядом Михаил Алфёров. – А голову людскую? Царску голову? Её Петька Ермаков и кинул, и кислоту лил. Было же объявленье, что Николку большевики расстреляли. Значит, там, у Ганиной Ямы, они и жгут его, чтоб могилу никто не искал. Да неужто никто из вас не разглядел?

Но, и в самом деле, никто человеческую, тем более царскую голову не разглядел.

– Да вы что, мужики? – возмутился Михаил. – Ослепли, что ль, все сразу? Или разуму в одночас лишились?

На такие слова мужики обиделись.

– Ты, Миняй, говори да не заговаривайся, – упрекнул его старший Бабинов. – Видано ли – всё обчество без разума. А только он один разумный! Бахарь¹³ выискался!..

Но чем больше убеждал мужиков Михаил, тем меньше ему верили, а под конец засыпали насмешками. Тогда и сам Алфёров засомневался, а потом и осознал ясно: приблазнилась ему царская голова, и было с чего. Столько времени в лесу на ногах, от усталости все валились. И ни маковой росинки во рту. И не такие страховища могли привидеться.

К утру они лесом выбрались в сторону Коптяков и обнаружили, что везде пусто, ни одного заслона. Ушли солдаты. И невольно потянулись мужики обратно к Четырём Братьям. Не сговариваясь, вышли снова к Ганиной Яме.

К своему удивлению, они не обнаружили следов кострища. Полянка оказалась прибранной и чистой. Была засыпана свежей глиной и аккуратно притоптана вся обширная площадка перед шахтным стволом.

С краю полянки мужики обнаружили следы ещё двух притоптанных костров, гораздо меньших. Разворошив смешанную с пеплом землю, крестьяне нашли куски полуобгоревших тряпок – явно от разрезанной или разрубленной одежды. Откопали пуговицы, петли и крючки, похоже, от женских платьев и корсетов. А главное, обнаружили несколько очень дорогих вещей…

– Каких вещей? – вскрикнул Чемодуров – он часто дышал и обливался потом. – Что нашли, сколько?!

– Этого, увы, я сказать не в состоянии, – ответил доктор Деревенко. – Не видел, да и крестьян сам не слышал. Всё со слов капитана Малиновского. Потому-то вам, Терентий Иванович, вместе с господином Волковым всенепременнейше надо эти находки осмотреть.

Разлили из самовара последний чай.

– Так что же нас ждёт? – спросил Волков. – Как вы считаете, Владимир Николаевич?

– Сейчас? В настоящий момент? – закашлялся доктор.

– Вообще. В будущем.

– Подождём, пока Гайда с Колчаком и Деникин войдут в Москву. Только…

– Только что?

Неторопливо доктор вложил в трубку три щепотки кнастера, прижал табак пальцем, зажёг шведскую спичку, прикурил и отогнал ладонью серный дым, уступивший душистому трубочному дыму.

– Собственно, мы с вами уже касались этого момента… – начал Деревенко. – Вы можете со мной не согласиться. Но мои долгие наблюдения человека, не зашоренного партийным догмами и глупостями, привели меня к твёрдому и, прямо скажу, нехорошему выводу. Для стран Антанты альянс Центральных держав – не единственный противник. Немцы, австрийцы, турки, болгары – противник явный. Но есть ещё один – скрытый, до поры до времени. Антанта о нем вслух специально не говорит, чтобы не спугнуть раньше времени. Этот, их второй противник, наивный неудачник и простак. Вслух они его называют даже союзником. До последнего момента этот олух не должен догадываться, что давно предназначен для съедения. И воюет с ним Антанта из-за угла, под покровом ночи, притворяясь другом. И тем страшнее её удары.

Чем дальше доктор говорил, тем мрачнее становился Волков и скучнее Чемодуров.

– Кажется, и я начинаю догадываться… – глухо произнес Волков.

– Пока белые, красные, зелёные и ещё там какие умники воюют друг другом или в носу ковыряются, наши лучшие друзья, и любимые союзники из Антанты не спят. Режут империю, как торт, на части. Немцы, не без участия ещё Временного правительства, соорудили неслыханную раньше «республику» Украина, откуда выкачивают продовольствие и уголь. Англичане придумали «независимое государство» Азербайджан, они же – неведомую Северо-Западную «республику» на месте Архангельской губернии и Мурмана. Французы сочинили Таврическую «республику», а заодно и Крымскую. Американцы с японцами желают пообедать Сибирью и Дальним Востоком. Целиком Россию проглотить никак, а по частям – пожалуйста, очень даже просто.

С улицы донёсся топот, потом крики. Где-то зазвенело выбитое стекло.

– Что? – дёрнулся Чемодуров. – Что горит?

– Цирк приехал? – спросил Волков официанта.

Официант покачал головой.

– Да уж так, сударь, цирк… Только совсем невесёлый цирк, плохой. Уже третий день показывают.

– Надо бы и нам посмотреть, – сказал Волков.

– Я бы не стал… – покачал головой официант.

Доктор положил на стол громадную «сибирку» в десять тысяч рублей.

– Достаточно? Сдачу себе оставь, любезный.

Официант поклонился:

– Душевно вам признателен, сударь, дай вам Бог здоровья.

На улице густая толпа неслась потоком, словно её гнали. Господа в сюртуках, дамы в нарядных платьях и с шёлковыми японскими зонтиками в руках. Студенты, гимназисты-милиционеры с белыми повязками на рукавах. Приказчики, крестьяне. Бежали куда-то юнкера, прислуга, разносчики, рабочие в сатиновых рубашках в горошек и черных картузах.

Когда толпа промчалась мимо, Деревенко, Волков и Чемодуров сошли по ступенькам на мостовую и двинулись в ту же сторону.

Остановившись, толпа разлилась на небольшой площади вокруг какого-то простого сооружения, смысл которого до Волкова сразу не дошёл. Только на вторую секунду он понял, что посреди площади поставлена виселица. Обычная виселица, только вместо верёвки свисает с перекладины рояльная басовая струна в медной оплётке, а табуреткой для приговорённого служит небольшая садовая стремянка с истёртыми деревянными ступеньками.

Доктор, Волков и Чемодуров переглянулись. Волков почувствовал тягучую, нудную боль в груди, Чемодуров замер, выкатив глаза. На лице доктора появилась гримаса брезгливости, переходящая в отвращение.

– Так вот какой у них цирк… Пойдёмте отсюда, Алексей Андреевич, – тихо сказал Деревенко.

– Да-да, – поспешно сказал Волков, чувствуя, как страх поглощает и растворяет его, как если бы он, словно Иона, оказался в желудке голодного морского чудовища. К страху примешалась жалость, непонятно к кому, может быть, к себе. Но одновременно охватило его острое и постыдное любопытство, которое властно удержало его от немедленного ухода с площади. Требовало дождаться, увидеть подробно, вблизи, как на площади будут казнить неизвестного ему человека. Волков изо всех сил попытался задавить, смять это своё отвратительное любопытство, но не смог.

Толпа нетерпеливо журчала. Слышались торопливые реплики, восклицания и даже смех, который полоснул Волкова прямо по сердцу. Как можно смеяться, когда стоишь перед самым большим, непостижимым в природе ужасом? Через несколько минут насильственно будет прервана, погашена чья-то единственная и невозвратная жизнь – пусть даже это жизнь преступника или врага. Она была один раз на этом свете, и больше её никогда не будет. «Так и у меня много раз могло быть… – подумал Волков. – И это ведь навсегда