– Ведут! Ведут! – закричали в толпе.

– Ведут красного гада!

– Палач большевистский!

– Изверг! Кишки ему выпустить!

– Лучше голову оторвать сразу!

Рядом с Волковым прилично одетый господин сказал звучным жирным голосом – профессорским или адвокатским:

– Проклятая чека, её опричники раз и навсегда должны запомнить: никогда им не спастись от народного гнева!

И на площадь внезапно обрушилась тишина, словно кто-то одним движением огромной ладони сгрёб всю толпу в сторону.

Послышался одинокий, звонкий и размеренный стук о булыжник – стук деревянного протеза, подбитого металлическим наконечником.

Из бокового переулка на площадь вышли двое легионеров. Они подталкивали штыками своих манлихеров старика лет шестидесяти, по виду рабочего. Его правая нога, отрезанная до колена, была на деревянном, круглом и толстом протезе. Им-то и стучал старик по площади. Протез залит кровью, она стекала из-под культи и оставляла тёмные влажные следы на булыжнике. Одежда на нём изодрана и тоже пропитана кровью, кое-где уже высохшей и затвердевшей. Короткая борода, ещё недавно вся была седой, а теперь в тёмно-красных пятнах, засохших и блестящих на солнце.

Глаз у одноногого не было. Вместо правого – слива с еле видной чертой поперёк. Левая глазница вообще пустая и чёрная внутри от запёкшейся крови. Из этой чёрной дыры свисали две белые нити. На них висел, подскакивая при каждом шаге, окровавленный мутный шарик. Волков догадался, что это второй глаз и висел он на зрительных нервах.

Чехи продолжали толкать штыками старика в спину. Чтобы уйти от них, инвалид, торопливо стуча металлическим концом протеза, спешил к виселице.

– Хам! Красный палач! – продолжали кричать из толпы.

Две женщины рядом с Волковым неожиданно завизжали прямо ему в уши, словно кошки, которым наступили на хвосты.

Инвалид подскакал к виселице. Остановился, деловито придвинул садовую стремянку вплотную к столбу. По-хозяйски проверил, хорошо ли держится. Стал левой здоровой ногой на первую ступеньку, и, держась обеими руками за столб, с усилием взобрался наверх.

Оттуда он молча посмотрел вокруг сквозь щель уцелевшего глаза. И толпа, непонятно отчего, понемногу и нерешительно стала затихать.

Одноногий глубоко вздохнул. Выдохнул. Взялся двумя руками за тонкую медную петлю и просунул в неё голову. Толпа шевельнулась, прошелестела и затихла совсем. Кто-то охнул и снова – тишина.

– Православные, – разорванным голосом прохрипел инвалид. – Господь свидетель – невинно погибаю. Никогда красным большевиком не был и в чеке не служил. А вы… – обернулся он к легионерам. – Будьте вы прокляты отныне и до веку! Кара Господня настигнет вас, и детей ваших, и внуков.

Инвалид перекрестился и ударом своей деревяшки свалил стремянку. Струна врезалась ему глубоко в шею. Кровь из рассечённых артерий вырвалась двумя фонтанчиками и прекратилась.

Старик умер почти сразу, повиснув на струне, только дёрнулся два раза. И слегка осел в петле, когда струна прорезала горло и шею и упёрлась в шейные позвонки. На грязных брюках между ног у него появилось мокрое пятно.

Волков и Деревенко встретились взглядами и тотчас отвернулись друг от друга. Чемодуров беззвучно открывал и закрывал рот, как лещ, выброшенный на берег реки. И как лещ на песке, бессмысленно таращил старческие слезящиеся глаза.

– А разве… – проскрипел Волков, но голос не слушался.

Откашлялся, отдышался и продолжил еле слышно:

– Владимир Николаевич… Разве большевики верят в Бога? И крестятся?

– Не верят и не крестятся, – мрачно произнес доктор.

– Тогда как же его?.. – растерянно сказал Волков и указал взглядом на повешенного.

– Всё нынче просто. Как раз плюнуть. Этого я знаю. Знал… Он, действительно, служил в Американской гостинице. Устроился туда за два года до того, как там разместилась чека. Когда вернулся с фронта без ноги, хозяин гостиницы взял его плотником. Из жалости. Взял, чтобы солдат не пропал, как пропадают почти все они, на фронте изувеченные, от нищеты, водки и тоски. Но одно связывало его с чекистами. У начальника чека фамилия Лукоянов, а у мужика Лукин.

– И только за это казнили?

– Знаю, что говорю. Я часто бывал в Американской… Весь персонал гостиницы чекисты разогнали, а Лукина оставили – тоже из жалости. Кем он ещё мог им служить? Только плотником.

Волкова внезапно охватил холод, по-настоящему зимний, и он задрожал в крупном ознобе.

– Так что же вы сейчас промолчали? – шёпотом воскликнул он. – Почему не объяснили, почему не спасли невинную душу?

Деревенко искоса глянул на него и криво усмехнулся.

– Чтобы висеть рядом с ним? Толпа хотела представления. И ни за что не отказалась бы от него.

– Да… Идёмте отсюда.

– Пойдёмте. Терентий Иванович! – позвал доктор.

Чемодуров послушно закивал. Они стали осторожно выбираться из толпы.

Когда подошли к краю площади, из переулка, которым легионеры привели несчастного Лукина, выскочила стайка мальчишек. Размахивая руками, они на бегу кричали пронзительно-радостными голосами:

– Ещё ведут! Царского сатрапа ведут! Вешать сатрапа будут!..

Вслед за мальчишками появились трое легионеров – двое солдат под командой сержанта, огромного толстяка. Штыками и прикладами они гнали впереди себя бледного до зелени приземистого широкого человека в мундире, на котором ярко сверкали форменные орлёные пуговицы.

Земля ушла из под ног Волкова. Чешские легионеры вели Пинчукова, избитого в кровь.

За ними мелким шагом следовал высокий худой субъект, в котором доктор Деревенко узнал видного деятеля партии социалистов-революционеров Мормонова. Эсер Мормонов подошёл к виселице и закричал звучно и резко, как на митинге:

– Господа! Граждане! Товарищи! Вот он, подлый служитель прежней преступной власти, царский сатрап, тюремщик! Многие годы он терзал и мучил в тюрьме лучших людей нашего города, лучших людей России, революционеров, которые бестрепетно отдали свою жизнь и свободу ради нашей революции и будущего России! А этот презренный лакей рухнувшего гнилого режима пытался бежать от справедливого возмездия, но был схвачен. Наши братья и освободители чехословаки не спят! Они всегда начеку!

– Да что это… что же это… – бормотал Волков. – Какой же он сатрап… Неправда, я свидетель. – И громче: – Никакой он не сатрап! Гражданин Пинчуков – честный и порядочный человек. Я его знаю! Я сам сидел в тюрьме при большевиках и со всей ответственностью могу заявить…

– А ты замолкни! – гаркнул на Волкова толстяк легионер, и Волков, к своему изумлению, узнал в нём того самого четаржа, который за обручальное кольцо дал ему ненужное разрешение на проезд до Екатеринбурга.

Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:

– Замолкни, смерд. Бо до него, – он указал на виселицу, – тебя приеднаю, du Arschloch!¹⁴

– Алексей Андреевич! – доктор взял Волкова за локоть – крепко, до боли. И потащил в сторону. – Сейчас же замолчите! – яростно прошипел он. – Ничем вы ему не поможете. И ничего не докажете. Они нас за людей не считают. Из-за вас они нас в сей же час повесят.

– Нет, я так не м-м-могу, – заикаясь, выговорил Волков. Озноб бил его по-прежнему.

– Не надо, Алексей Андреевич, – тихо и грустно проговорил Чемодуров. – Давайте убираться отсюда…

И Волков замолчал, провожая взглядом Пинчукова, страшно похудевшего, так что мундир на нем провис, как на вешалке. Ещё утром он с трудом застёгивал на животе пуговицы.

Пинчуков бессмысленно таращился по сторонам, тряс головой, как паралитик, и заунывно повторял, как нищий на паперти:

– Братцы, пощадите… Ни в чём не виноват… Как перед Богом… Братцы, голубчики, пощадите… Ни виновен – видит Господь…

Но из толпы ему весело кричали:

– А ты узников революции, народных заступников много щадил?

– На куски его порубить и собакам бросить!

Толстый четарж поднял руку:

– Тихо, панове гражданы! Я сильно прошу от вас одну минуту внимания.

– Да хоть час! – крикнули из толпы.

– Не-е, мне час не надо. Так говорите, на гуляш сатрапа порубать? Или на ковбасу?

– На гуляш! Нет, на колбасу! – взревела толпа. – Руби, братец чех!

Четарж обратился к Пинчукову:

– Слышаешь, сатрап и холуй царски? Народ мясника для тебя требует – разумеешь?

Пинчуков продолжал трясти головой и бормотать: «Пощадите, братцы, нет на мне греха». Потом замолчал и только дико озирался.

– Брате солдате, – сказал толстяк одному из своих. – Запусичь¹⁵ мне на минуту твой роскошни винтарь.

Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

– Стойте! – закричал Волков и вырвал локоть из рук доктора Деревенко. – Остановитесь, Бога ради!

И ринулся сквозь толпу напролом к толстяку.

– Пан четарж! – кричал он, на ходу расталкивая тех, кто не пропускал его к виселице.

Пан четарж не обернулся, а Волков больше не мог продвинуться. Толпа плотно сомкнулась вокруг Волкова. Ему что-то кричали в лицо, толкали, кто-то ударил кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с вуалеткой обрушила ему на голову зонтик, а потом принялась мелко колоть им его в живот, приговаривая:

– На требуху, негодяя, на требуху!..

Но Волков ничего не чувствовал, не слышал и тщетно пытался пробиться к виселице.

Тем временем четарж поплевал по-крестьянски, деловито себе на обе ладони, крепко взял винтовку, подошёл к Пинчукову почти вплотную и сделал короткое, едва уловимое движение штыком.

Послышался треск разрываемой ткани – мундир Пинчукова и исподняя сорочка оказались мгновенно, словно бритвой, разрезанными от горла до паха и развернулись в разные стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. Но ни пореза на нем, ни царапины.

Толпа восторженно загалдела, зааплодировали. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке или балагане.

– Мы ещё краще мόгем, – заявил толстяк и ещё раз повёл штыком перед животом Пинчукова, однако, на этот раз с некоторым усилием.

Опять никакого звука не последовало и, вроде бы, снова ничего не произошло. Только живот Пинчукова раскрылся, словно докторский саквояж. Из саквояжа на булыжник площади выпали кишки – серые, блестящие, скользкие. На них никогда не падал дневной свет, и вот они вывалились под солнечные лучи.

Толпа ахнула. Пинчуков очнулся, умолк и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки, разматываясь длинной лентой, продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой и присел. Стал медленно сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

– Мерзавец! – закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков, как толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее вгляделся в лицо Волкову и взревел:

– Я узнал тебя, свинье! Большевик! Ты воуси¹⁶ стриг, переодетый, хотел бежать от мене! Браты солдаты! Берить йéго!

Волков уже был в шаге от легионера, как что-то в голове у него захлопнулось, будто с размаху закрыли в ней дверь. И стало темно, тихо, главное, спокойно.

Очнулся он от острой боли в заду и в спине. Открыв глаза, увидел почти вплотную к лицу круглый булыжник мостовой. Дальше – разные сапоги, чистые и грязные, женские ботинки на каблуках, крестьянские лапти.

Справа, почти вплотную к щеке, – добротные русские офицерские сапоги. И две пары солдатских ботинок, а над ними ноги в обмотках.

Офицерский сапог больно ткнул носком Волкову в ухо.

– Очухнулся, червений шпи́йон? – услышал он над собой голос четаржа.

– Я не шпион, – вытолкнул из себя отдельными звуками Волков, не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около лица. – Я сам сидел в тюрьме у большевиков, потом бежал от них, от расстрела сбежал…

– Брешешь, паскудо! – заявил солдат справа и пнул ботинком Волкова в бок. – То, чтоб за сатрапа не заступался.

– Ну так что, панове революцийни граждане, – снова обратился толстяк к толпе. – Что делаем сатрапову царскому холую и большевистскому шпи́йону? Я його признал очень верно – от сима.

И четарж показал толстым, как немецкая сосиска, пальцем на свои глаза.

– Сими очима я видал шпийона. Под трудового мужика був переодетый и бороду вырастил мужицку. Где борода твоя, шпийон? – крикнул толстяк и снова сапог ударил в ухо Волкову.

Но теперь боли Волков не почувствовал. Его внезапно охватило равнодушное отупение.

Он уже уходил отсюда – от площади, от толпы, от легионеров, о чём никто даже не догадывается. Здесь, на земле, только слегка задержалась часть его, Волкова. И это было немного досадно, потому что какую-то долю телесных мучений ему придётся все-таки перенести. «Совсем немного и ненадолго, – утешил себя Волков. – А потом и весь уйду туда, где никто из них, и я тоже, никогда не был. Глупцы, не догадываются, что я от них уже почти убежал!»

– Увставать, червени Schweinehund!¹⁷

Снова удар в висок. Волков крепко, до скрипа, сжал зубы. С трудом поднялся и стал, шатаясь из стороны в сторону.

Толпа стояла кругом, но уже не такая плотная. Она таяла и стекала в переулки.

– Так какой ему приговор, панове граждане? – снова обратился к толпе толстяк, несколько раздражённо.

Толпа молча продолжала растекаться.

– Брати солдатики? Что скажешь, Иржи? И ты, Янек?

– У ванну купать, – сказал Иржи.

– У ванну, – подхватил Янек. – У санаторию! У Карловы Вары!

И пнул Волкова прикладом в спину.

Волков вскрикнул, потом неожиданно для самого себя рассмеялся. Нет, не даст он им радости, не покажет боли.

Чехи с удивлением посмотрели на него. Иржи снова ткнул его прикладом в бок, хотя уже не так сильно.

– Ты ещё много раз будешь жалеть, большевицкий пёс, что я тебя не повесил, – заявил толстяк. – Пшёл!

Волков бросил последний взгляд на опустевшую площадь. Раскачивался в петле инвалид Лукин. Сидел на земле, опираясь спиной о столб виселицы, несчастный Пинчуков и глядел вниз, на распоротый живот уже затвердевшими глазами. Он успел затолкать обратно в брюшину только половину кишек, остальные грязными кольцами валялись на земле.

Доктор Деревенко и Чемодуров исчезли. «Бросили… Убежали… Как зайцы, – горько подумал Волков, но тут же спохватился. – Что же им, тоже в петлю? Нет, хорошо, что успели уйти…»

Волков и его конвоиры прошли узким переулком, потом свернули в ещё более узкий и тёмный, который закончился тупиком. Ударами прикладов солдаты направили Волкова через дырку в заборе в грязный, тесный двор, заросший лебедой и татарником.

Дальше пошли сплошь дворами и снова узкими, как норы, переулками.

Спустя час, наверное, Волков понял, что подошли к окраине города.

На одном из поворотов Волков в последний раз оглянулся, и ему показалось, что сзади далеко мелькнул Чемодуров. Мелькнул и снова исчез за углом избушки.

Показалось? Нет, точно, Чемодуров. Волков убедился, когда сворачивали за угол в очередной раз. Чемодуров идёт следом. Старик, который всегда и всего боялся, а в последнее время – собственной тени, идёт за ним. «Зачем? Ведь я уже мертвец. Мои шаги и мысли – всего только вид агонии. Терентий идёт за моими убийцами, не оставляет меня одиноко умереть, а доктора нет. Доктор сбежал. Вот так. Значит, не зря болтали, что доктор – агент красных. Он – агент, а убивать ведут меня, а не его, хоть я никакой не красный, как и старик Лукин, и не контрреволюционер, как несчастный добряк Пинчуков. Как он радовался моему спасению, как слушал внимательно, как переживал за меня, смеялся, огорчался и успокаивал меня… И вспороли ему живот – кто? Те, кого он считал спасителями. И я так считал, а Деревенко их ненавидит, но сам остался живой. За что ему такая награда?»

Дома кончились, теперь шли полем. Чемодуров далеко, не виден почти, – тёмная вертикальная чёрточка у последнего дома, рядом с колодцем.

Прошли ещё немного, и тут Волков ощутил страшную вонь, совершенно невыносимую, так что он едва не задохнулся. Сознание помрачилось, в глазах потемнело.

Отравленный воздух был заполнен ровным и густым гудением. Оно перекатывалось под небом, переливалось невидимыми волнами.

Тысячи, десятки и даже, наверное, сотни тысяч мух – черных, серых и сверкающих синих и зелёных – кружились над огромным выгребным прудом.

Сквозь плотное жужжание, переходящее временами в дрожащий рёв, вдруг прорезался женский пронзительный крик, полный ужаса:

– Не надо! Умоляю! Убейте меня сразу здесь, на месте!.. Только туда не надо!

У берега два легионера загоняли прикладами в выгребной пруд женщину лет двадцати шести, с виду учительницу, в разодранном коричневом платье, с клочками кружевного белого воротника и с полуоторванными кружевными манжетами. Она кричала, потом тонко завыла. Обхватила сапог одного из солдат и стала целовать пыльное голенище, выкрикивая сквозь рыдания:

– Добрые, милые! Убейте сразу, умоляю… У вас ведь есть матери, сёстры, жёны! Ради них пожалейте – убейте здесь, на месте!.. Я же всё для вас делала, всю ночь – сколько хотели… и что хотели… не сопротивлялась и ничего не просила! Пожалейте, расстреляйте на месте… Только не туда! Христом-Богом молю!..

Легионер рванул сапог, но она не выпускала и тоже метнулась вместе с сапогом. Солдат размахнулся винтовкой, как дубинкой, и ударил прикладом женщину по рукам.