Снова Днепропетровск

(Восемь лет спустя)

Курский вокзал. Идет посадка на скорый поезд «Москва – Днепропетровск», среди прочих пассажиров и съемочная группа, занявшая почти половину вагона. Помимо личных вещей, загрузили кофры, чемоданы со съемочной аппаратурой отдельным грузом, в сопровождении операторской группы. Наконец, поехали.

В одном из купе разместилась дружная компания.

Помимо Николая, второй режиссер Владимир Березко, звукооператор Владимир Бахмацкий, и молодой паренек Витя Шереметьев, ассистент режиссера по реквизиту.

Поначалу стали смотреть в окно, глядя на пробегающие мимо знакомые столичные улицы и разнообразные пейзажи.

У Николая в памяти отпечаталась картина прощания с Ольгой, когда она, накормив его, вручила еще и большой пакет с едой в дорогу, а он обнял ее и не хотел выпускать из рук, но все хорошее кончается, и вот он сидит в купе, смотрит в окно, а видит ее, свою желанную и неповторимую.

– Ну что приуныли, братцы-кролики. Не пора ли отметить день отъезда? – оглядел свою команду веселый Березко на правах старшего по возрасту и по должности.

Все встрепенулись. Вынули свои припасы, на столике появилась бутылка водки, вызвавшая оживление.

Тут же проводница принесла чай, и день отъезда был отмечен, как полагается, особенно, когда Николай извлек из пакета большую, зажаренную в духовке куру, извлек из фольги, и ее аромат перебил все остальные.

– Вот это я понимаю, Коля, тебе можно позавидовать, – подмигнул товарищам Березко, разливая водку по стаканам.

– Я сам себе завидую, – он разрезал куру на части, чтобы всем хватило, вытер руки салфеткой, поднял стакан: – Давайте выпьем за наших любимых женщин, а у кого их нет, чтобы были обязательно!

– Мы все за, кто против, нет таких? Тогда вперед!

Выпили дружно, закусили с аппетитом.

– Помнишь, Коля, как мы в Донецке снимали, в шахтах, еще в 71 году, – разговорился слегка захмелевший Бахмацкий.

– Как не помнить, это была моя первая картина. Тогда я на курсах художников-декораторов учился.

– А сейчас он у нас во ВГИКЕ, на сценарном, – похлопал его по плечу Березко, обращая взор на ассистента. – Так что, Витя, бери пример с Николая, не ошибешься. Ну, теперь чайку попьем и о работе поговорим, не помешает.

Заглянул к ним и Щербак на огонек. Он ехал в соседнем купе, с художницами по гриму и костюмам, остальная группа гудела дальше. – У вас веселее, а мне с дамами приходится ютиться.

– Присоединяйся к нам, ты как раз вовремя явился…

День и ночь, сутки прочь.

В 9 утра поезд прибыл в Днепропетровск. На привокзальной площади группа погрузилась в экспресс, и он быстро доставил ее до гостиницы «Украина», на улице Короленко.

– С номерами пока туго, придется пожить вам в трехместном номере, – сообщил администратор В. Березко, тот не возражал.

– Только недолго. У меня всегда народ, артисты, понимаешь?

Вместе с ним в номере снова оказались Николай с Виктором. В. Бахмацкому, как звукооператору, дали отдельный номер.

– Все, как восемь лет назад, та же гостиница, даже этаж вроде бы тот же, – сообщил Николай, устраиваясь возле окна, напротив режиссера. Виктору досталась кровать у стены, возле двери.

– Ты уже бывал здесь, старожил, – удивился он.

– Ладно ребятки, я к директору, надо вызывной лист уточнить, план съемок обсудить, – озаботился второй режиссер, и исчез.

– Не повезло тебе, у режиссера под боком, – постращал Николай новичка, – теперь загоняет по поручениям.

Но Виктор не унывал, парень он был веселый и беззаботный. Модно одетый. Когда Николай разложил в ванной на полке бритвенные принадлежности, он взял его станок и удивился:

– Ого, у тебя фирменная бритва «Шик», она же дорогая очень. Я давно мечтаю о такой, коплю деньги.

Николай молча кивнул, мол, бритва хорошая. Надо же, какой подарок ему сделала Оля, умничка, не ожидал. В душе снова возникла ушедшая было тоска по любимой женщине.

Сегодня же напишу ей письмо…

Съемки начинались с восьми утра, на натуре.

Режиссер вечно опаздывала, ну никак она не могла рано вставать, хоть убей. Сова, одним словом, ночью бодрствует, днем спит. Поэтому оператор часто снимал сцены без нее, вместе с актерами Лидией Смирновой и Николаем Крючковым, которые могли делать в кино почти все, да и другие актеры им под стать: Валентина Титова, Александр Голобородько, Алексей Поляков, Михаил Чигарев, плюс профессиональная группа.

Когда после обеда приезжала томная, не выспавшаяся Елена Михайловна, актерские сцены были уже отсняты, и все ехали снимать проезды по городу.

И так день за днем, включая вечернюю натуру.

Из окна автобуса Николай снова увидел привокзальную площадь, проехали по улице Ленина, мимо театра им. Шевченко, и он вспомнил, в какой жуткий ливень они тогда попали, летом 1977 года, затопило весь центр, по улице плыли люди, машины, собаки.

Еще вспомнилось, как ездил к матери в пионерлагерь на выходные, утром плыл на «Ракете» по Днепру, был с жуткого бодуна, простыл в дороге, и когда прибыл в Новую Каховку, заболел, тут уж не до отдыха. Еле вернулся обратно.

Проезжая по улице Глинки, полюбовался на здание художественного училища, в котором побывал тогда вместе с Сергеем Портным, и увидел его чудную дипломную картину, где дивным вечером при свете луны дивчины и парубки водили хороводы на околице живописного хуторка.

Наконец-то их расселили: сам режиссер уже давно барствовал в полу-люксе, не забыл и о давнем приятеле, которого поселили в отдельном номере. Ассистента Витю подселили к помощнику звукооператора в двухместный номерок.

Николай был доволен, теперь можно и письма писать Оле, и сценарии, никто не мешает. Спасибо Березко, хороший он мужик.

Письма любимой

Еще в первый день приезда, Николай вечером написал письмо своей Оле, как и обещал при расставании с ней:

«Здравствуй моя любимая, единственная и драгоценная дюймовочка! Пишу тебе свое первое письмо из Днепропетровска, и вообще первое, и очень волнуюсь: так хочется тебя видеть, слышать, обнимать и целовать, смотреть в твои желанные глаза.

Я понимаю, что надо подождать, меня радует осознание того, что любовь моя неугасима, и время разлуки неспособно притупить мои чувства к тебе.

Наоборот, они сжались в комок в моем сердце и терпеливо ждут встречи с любимой женщиной. Поэтому даже письмо, которое я пишу, дорого мне, потому что пишется моей мечте.

Доехал неплохо, ребята в купе давно знакомы, и выглядел я вполне весело, хотя сердце мое падало и падало в бездну, осознавая неизбежность разлуки с тобой.

Все напоминало о тебе: и курица, которую ты приготовила так, что это оценили все, попробовав ее, и мыло, одеколон.

В гостинице живу пока в трехместном номере, город мне знаком еще с 77 года, с работой все в порядке.

Достал из сумки свои рукописи, а писать не могу, все мои мысли только о тебе, хотя пора заняться очерком о работе милиции с подростками. Я понял, так будет до тех пор, пока не получу от тебя письма. Да и соседи по номеру мешают.

Лягушка твоя стоит на моей тумбочке и даже еще скачет, когда нажимаю на нее, еще не кончился завод, сделанный тобой.

Как только я переселился в одноместный номер, и адрес стал постоянный, посылаю тебе это свое письмо.

Я всегда мечтал о настоящих чувствах, и ты подарила их мне. Наша любовь друг к другу, без которой дальнейшая жизнь невозможна, это знак судьбы.

Большой привет твоей маме, Кириллу, бабушке, желаю им от всей души здоровья, Кириллу хорошо учиться. Я закрываю глаза и вижу твою милую моему сердцу комнату, твоих родных, и улыбаюсь от радости, что есть у меня ты на белом свете.

Напиши мне Оля, как только пройдет эта ужасная операция, надо сделать так, чтобы ничего подобного с тобой не повторилось. Хотя, я даже мечтаю о том времени, когда закончится моя учеба и у нас с тобой появится маленькая девочка – дюймовочка, похожая на тебя. Помнишь, мы мечтали об этом.

Не пристают ли к тебе посторонние мужики, бывшие мужья, и прочие геодезисты? Эти мысли нарушают мой покой, омрачают мое сознание и душу.

Ольчик мой, люблю тебя и никогда не перестану любить, даже после земной жизни, знай об этом!

Терплю терпеливо, и жду, когда снова обниму тебя.

Хотел нарисовать тебе себя – тритошу, но это было бы бледной копией настоящего тритоши, ибо только рядом с его настоящей «лягушкой» он хорош, полон сил и чувств.

До скорой встречи, жду твоего письма, целую и обнимаю бессчетно, навсегда твой Коля.»

14 октября сего года.

Письмо второе.

«Здравствуй, милая Оля! Не дождался от тебя ответа на свое первое письмо, пишу еще одно, второе.

Вот и прошло уже пять суток, как я выехал из Москвы, значит, на пять дней меньше быть в командировке, значит, скорее настанет долгожданное для меня время, когда я приеду и обниму тебя, и только тогда сердце мое перестанет ныть и тосковать. В разлуке с тобою я еще глубже и яснее понял, и почувствовал, как люблю тебя и как дорога ты мне.

В одноместном номере никто не мешает мне писать сценарий по вечерам, но не могу сосредоточиться, пока не получу от тебя весточку, тогда хоть как-то успокоюсь.

А так, хожу как в тумане, будто мне снова семнадцать лет, и всегда перед глазами стоишь ты, моя любовь. И днем и ночью ты всегда присутствуешь со мною рядом, и это удивительно.

Ем по утрам колбасу, сыр, пью чай с конфетами, что ты собрала для меня в дорогу, смотрю на лягушку на тумбочке, и ты будто рядом со мной.

Может, я что написал не так, обидел чем, почему не пишешь? В твоей комнате висит мой рисунок Гермеса в сандалиях, с жезлом, за стеклом в книжном шкафу на фотографии сидит твой «папуас», как ты меня иногда называешь, и смотрит на тебя с любовью. И это не просто фото и рисунок в твоей комнате, это знак того, что я нахожусь рядом с тобой, даже когда меня нет.

Как твое здоровье, настроение, не забыла ли ты меня уже?

Пиши обо всем, что с тобой происходит, все меня интересует и волнует, будто не два месяца, а все мои 37 лет я рядом с тобой, и они как одно прекрасное мгновение, как один счастливый и незабываемый миг моей жизни.

Самое лучшее произведение, написанное когда-либо мною, будет написано о тебе и для тебя. Ты моя «Лаура», ты моя «Беатриче», ты моя бесценная женщина, в которой для меня нет недостатков, есть только достоинства, которые я люблю и возвожу в ранг самых высоких чувств, когда ты для меня – как песня моей души, как лучшее и несравненное создание природы.

Хочешь, ругай меня и критикуй, или еще что, но я не могу не сказать тебе всего этого, не хочу, чтобы ты не знала об этом.

Оля, я мечтаю, чтобы ты бросила курить, твой бронхит и кашель беспокоят меня, ты всегда должна быть молодая, красивая и здоровая, как сейчас.

Твое здоровье и твоя любовь – лучшее, чем ты можешь ответить на мои к тебе чувства.

А теперь хочется сказать – Олька, озорница моя кареглазая, курилка, я так хочу тебя видеть, слушать, как ты рассказываешь о чем-нибудь, размахивая своими волшебными ручками, хочется целовать свою дюймовочку, дальше не буду говорить, чтобы не травить себя понапрасну, и так все ясно и понятно.

Мечтаю о дне 20-го ноября, когда снова увижу тебя наяву, а не во сне. Телефона в моем номере нет, обещали переселить в номер с телефоном, поэтому я завалю тебя своими письмами, вернее, своими чувствами к тебе.

Большой привет твоим родным, а также Тишке и кошке, несмотря на ее безобразное поведение. Как Чирик поживает?

Милая-милая Олька, хочу зарыться носом в твою нежную грудь, и долго-долго целовать свою черноокую «лягушку». Пишу, и не могу остановиться, и даже побаиваюсь, не надоел ли я тебе со своей любовью, может, ты и не читаешь мои письма?

Шучу, но сразу же ненавижу при этом твоих бывших мужей, и других аборигенов, пялящих на тебя свои нахальные масленые зенки с непотребными мыслишками в своих глупых головках и мелких, плебейских душонках.

Вот видишь, как я невзлюбил всякого, кто приближается к тебе вроде бы даже чисто по дружески.

Ольчик мой, до скорого свидания, люблю и целую до потери сознания и сознательности – твой «тритон крупно-гребенчатый».

15 октября сего года.

Письмо третье.

«Любимая моя, здравствуй! Получай мое третье письмо, хотя я знаю теперь, что ты не получила даже первое. Так работает наша хваленая советская почта, увы.

Но вчера я слышал по телефону твой родной, милый моему сердцу голосок, и был так рад нашему разговору, что долго не мог уснуть, а когда волны Морфея унесли меня в свои райские кущи, то увидел чудный сон: ты была в белом с кружевами платье, необыкновенно красивая и я, схватив свое сокровище на руки, кружил и кружил тебя всю ночь среди необыкновенных чувств, охвативших меня волшебной музыкой нашей любви.

Я не решался позвонить тебе на работу еще раз, памятуя о том, что позвонил как-то, и разговор у нас не получился, ты была занята, поэтому послал два письма одно за другим, терзался в своих глупых сомнениях, но больше терпеть не мог, это было свыше моих сил, и вот позвонил еще, как только приехал со съемок и переселился в другой номер.

Я рад, что разговор наш получился таким родным и желанным, искренним. Услышал твой мягкий – милый голос, почувствовал, что ты ждала моего звонка, и ждешь моих писем, даже носишь с собой ключик от почтового ящика, и время в разлуке так же тягостно для тебя, как и для меня.

И вдруг ты сама позвонила мне вечером, ко мне в это время зашли второй режиссер с ассистентом. У них сломался телевизор, и мы смотрели вторую серию «Американской трагедии», болтали о разном, и вдруг позвонила ты, я убавил звук, и пришлось говорить с тобой в их присутствии. Очень волновался, мне хотелось кричать тебе о своей любви, но в номере были чужие.

Я не стеснялся их, но мне не хотелось, чтобы мои сокровенные слова, предназначенные только тебе, слышали чужие уши. Поэтому, когда ты заметила в конце разговора, что я заговорил как телеграф, то расстроился, и вот пишу об этом.

Я буду теперь жить в этом 603 номере, с телефоном, до конца съемок, и ты тоже звони и пиши, твои слова нужны мне как воздух, как сердцебиение, и спасение от давящей тоски. Со мной никогда еще ничего подобного не было, так что не подумай, что я псих какой-то, нет, просто влюбленный человек.

Ты мне рассказала, что Кирилл повзрослел, встречается с девочкой, и ты разрешаешь им посидеть вдвоем в нашей комнате, это хорошо. Но я удивлен, что он каждый раз снимает со стены рисунок Гермеса, чтобы его девочка не видела обнаженную фигуру.

Такого не стесняются, тогда из музея Пушкина надо убрать и Геракла, и другие произведения искусства, говорящие о красоте человеческого тела, торс Афродиты, например.

Я повесил Гермеса, чтобы он напоминал тебе о художнике, когда его нет рядом с тобой. Объясни им разницу между обнаженной натурой и голым человеком в бане, если не поймут, лучше убери рисунок до моего приезда, пока не порвали ватман.

После нашего разговора на меня нашло вдохновение, я разложил на письменном столе свои рукописи и призадумался: надо писать, и срочно.

Вот, жду от тебя письма, как получу, сразу приступлю к работе над сценарием. Раньше я засматривался на красивых девушек, а теперь смотрю на них, а вижу тебя, вижу твое лицо, лукавое выражение твоих «опасных» глаз, легкую улыбку нежных губ, короткую шейку, грудку «как у воробья коленка» у других, ничто в сравнении с твоей величавой грудью, мысленно прижимаю тебя к себе и чувствую, как подрагивает твой животик.

Очень прошу тебя, бросай курить, сделай мне такой подарок ко дню рождения, а я сделаю ответный шаг, и брошу выпивать.

Это не нравоучения, это любовь, мне далеко не все равно, какими мы будем в сорок лет и далее, понимаешь?

Время бежит быстро, и настанет миг, когда я обниму тебя и в глаза твои загляну. Привет большой от меня твоим близким, я уже хочу гулять с Тишкой вместе с тобой, хоть каждый день, даже на безобразницу-кошку не сержусь.

До свидания, моя несравненная, обнимаю и целую тебя бесконечно, твой Николай безутешный.

16 окт. 85 г.

Письмо четвертое.

Здравствуй, любимая! Опять вечер, и опять я вижу тебя, стоит мне только закрыть глаза, и вот сижу и пишу тебе. Пошла уже вторая неделя, как я в командировке.

Совсем не пишется, и от тебя письма нет, не дошло еще. Уже 19 октября, я понимаю, время работает против меня, я должен писать очерк, сценарий, но никак не могу собраться. Ты словно околдовала меня своими «опасными» глазищами, раньше я был другим, а сейчас никого не хочу видеть, кроме тебя.

Вот так и буду писать это письмо, пока не получу ответ хотя бы на свое первое. Обуревают сомнения, а вдруг ты изменилась, пока меня нет.

Хотя, о чем это я, только о себе пекусь, знаю ведь, что тебе приходится претерпеть, но что я могу, только переживать, а болеть приходится тебе, любовь моя.

Готов сорваться, бросить все и ехать в столицу, к тебе на проспект Мира, напиши, может, тебе надоело читать мои бредни? Просто, я ведь говорил, что рядом с тобой теряю голову, а без тебя и того подавно.

Мне так не хватает твоих заботливых ласковых рук, я благодарен судьбе, что узнал тебя, что ты есть в моей жизни, главное для меня – чтобы ты и я были одним целым, одной судьбой, одной жизнью, для которой прошлое – как дурной сон, а будущее – это наша любовь…

Опять вечер, воскресенье 20 октября. Скорей бы ноябрь наступил, а там после праздников и домой, к своей дюймовочке под крыло. Вот видишь, размечтался, ты не подумай, что я чересчур сентиментальный, просто очень скучаю по тебе, сердцу не прикажешь, а оно не на месте, оно рвется к тебе…

Вот уже вечер 21 октября, понедельник, а от тебя ни ответа ни привета. Когда я на съемках, еще ничего, но вдруг вспомню наши встречи, и сразу сердце мое обрывается и падает куда-то в пропасть, становится тоскливо, что я в Днепропетровске, а ты в Москве, и все это из-за моей цыганской работы.

Остается утешаться тем, что все же близится время нашей встречи. Я договорился в отделении милиции, с которым мы сотрудничаем, о написании очерка, есть кандидатура педагога-воспитателя, напишу очерк и с места событий отправлю его в Москву, в журнал. Так вернее.

Но это все ерунда в сравнении с постоянной тревогой, в которой я пребываю. Головой понимаю, ну чего тревожиться, мы любим друг друга, а сердце говорит: скорее к ней, к дорогой дюймовочке моей…

Вот настал вечер 22 октября, а письма от тебя все нет.

Что же ты пишешь так долго, Оля, это нехорошо. Ведь я так жду, когда ты напишешь мне, или позвонишь…

Пишу тебе в полном отчаянии, ведь сейчас за окном уже вечер 25 октября, а ты все еще молчишь, почему не отвечаешь?

Может быть, из-за болезни, или тебе не нравятся мои письма, или есть еще какая причина? Я в полной растерянности.

Съемки у нас в разгаре, работаю над очерком, по ночам вспоминаю все твои слова о любви ко мне, как ты сказала однажды под утро, что тебе ни с кем не было так хорошо, как со мной. И вдруг молчание.

Еще раз пишу тебе, что люблю по-настоящему, и ничто не в силах погасить моих чувств к тебе!

Оленька, я не выдержал, и посылаю тебе это письмо, не дождавшись ответа. Первое письмо послал 14 октября, за ним еще два, и вот вслед за ними к тебе летит четвертое.