IV

В полдень на какой-то станции, не доезжая до Орлеана, была остановка. Кондукторы прокричали, что поезд стоит столько-то минут. По коридору вагона шли пассажиры, направляясь к выходу. Из слова «déjeuner», несколько раз произнесенного в их французской речи, супруги Ивановы поняли, что пассажиры направляются в вагон-ресторан завтракать. Всполошились и они. Глафира Семеновна захватила свой сак, в котором у нее находились туалетные принадлежности и бриллианты, и тоже начала выходить из вагона. Супруг ее следовал за ней.

– Скорей, скорей, – торопила она его. – Иначе поезд тронется и мы не успеем в вагон-ресторан войти. Да брось ты закуривать папироску-то! Ведь за едой не будешь курить.

Выскочив на платформу, они побежали в вагон-ресторан, находившийся во главе поезда, и лишь только вскочили на тормаз вагона-ресторана, как кондукторы начали уже захлопывать купе – и поезд тронулся.

Супруги испуганно переглянулись.

– Что это? Боже мой… Поезд-то уж поехал. Глаша, как же мы потом попадем к себе в купе? – испуганно спросил жену Николай Иванович.

– А уж это придется сделать при следующей остановке, – пояснил русский, стоящий впереди их пожилой коренастый мужчина в дорожной легкой шапочке.

– Ах, вы русский? – улыбнулся Николай Иванович. – Очень приятно встретиться на чужбине с своим соотечественником. Иванов из Петербурга. А вот жена моя Глафира Семеновна.

– Полковник… из Петербурга, – пробормотал свою фамилию пожилой и коренастый мужчина, которую, однако, Николай Иванович не успел расслышать, поклонился Глафире Семеновне и продолжал: – В этом поезде много русских едет.

– Да, мы слышали в Париже на станции, как разговаривали по-русски.

– Позвольте, полковник, – начала Глафира Семеновна. – Вот мы теперь в ресторане… Но как же наш багаж-то ручной в купе? Никто его не тронет?

– Кто же может тронуть, сударыня, если теперь поезд в ходу? А при следующей остановке вы уж сядете в ваше купе.

– Да-да, Глаша… Об этом беспокоиться нечего. Да и что же у нас там осталось? Подушки да пледы, – сказал Глафире Семеновне муж.

– А шляпки мои ты ни во что не считаешь? У меня там четыре шляпки. Неприятно будет, если даже их начнут только вынимать и рассматривать.

– Кто же будет их рассматривать? Никто не решится. У тебя везде на коробках написана по-русски твоя фамилия. А здесь, во Франции, ты сама знаешь, «вив ля Рюсси»…^[9] К русским все с большим уважением. Вы в Биарриц изволите ехать, полковник? – спросил Николай Иванович пожилого господина.

– Да ведь туда теперь направлено русское паломничество. Ну и мы за другими потянулись. Там теперь русский сезон.

– И мы в Биарриц. Жене нужно полечиться морскими купаньями.

Разговор этот происходил на тормазе вагона, так как публика, скопившаяся в вагоне-ресторане, еще не уселась за столики и войти туда было пока невозможно.

У входа в ресторан метрдотель, с галуном на воротнике жакета и с карандашом за ухом, спрашивал билеты на завтрак.

Полковник в круглой дорожной шапочке дал билет метрдотелю и проскользнул в ресторан, но когда супруги Ивановы подали свои билеты метрдотелю, тот не принял билеты и супругов Ивановых в ресторан не впускал, заговорив что-то по-французски.

– Me коман донк?.. Дежене… Ну вулон дежене… Вуаля биле…^[10] – возмутился Николай Иванович. – Глаша! Что же это такое!? Навязали билеты и потом с ними не впускают!

– Почем же я-то знаю? Требуй, чтобы впустили, – отвечала Глафира Семеновна. – Экуте… Пуркуа ву не лесе на? Вуаля ле билье^[11], – обратилась она к метрдотелю.

Опять объяснение на французском языке, почему супругов не пускают в ресторан, но из этого объяснения они опять ничего не поняли и только видели, что их в ресторан не впускают.

– Билеты на завтрак были двух сортов и, очевидно, двух цен, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Ты по своему сквалыжничеству взял те, которые подешевле, а теперь дежене за дорогую плату, и вот нас не впускают.

– Да нет же, душечка… Ведь мы об этом спрашивали.

– Однако видишь же, что нас не впускают. Должно быть, гарсон, который приходил к нам в купе, наврал нам. Ах, и вечно ты все перепутаешь! Вот разиня-то! Ничего тебе нельзя поручить! Ну, что мы теперь делать будем? Ведь это скандал! Ну, куда мы теперь? – набросилась Глафира Семеновна на мужа. – Не стоять же нам здесь, на тормазе… А в купе к себе попасть нельзя. Ведь это ужас что такое! Да что же ты стоишь, глаза-то выпучив?! Ведь ты муж, ты должен заступиться за жену! Требуй, чтобы нас впустили в ресторан! Ну, приплати ему к нашему красному билету… Скажи ему, что мы вдвое заплатим. Но нельзя же нам здесь стоять!

Николай Иванович растерялся.

– Ах, душечка… Если бы я мог все это сказать по-французски… Но ведь ты сама знаешь, что я плохо… – пробормотал он. – Все, что я могу, – это дать ему в ухо.

– Дурак! В ухо… Но ведь потом сам сядешь за ухо-то в тюрьму! – воскликнула она и сама с пеной у рта набросилась на метрдотеля: – By деве лесе…^[12] Не имеете права не впускать! Се билде руж, доне муа билле бле… Прене анкор и доне…^[13] Мы вдвое заплатим. Ну сом рюсс…^[14] Прене дубль… Николай Иваныч, дай ему золотой… Покажи ему золотой…

Рассвирепел и Николай Иванович.

– Да что с ним разговаривать! Входи в ресторан, да и делу конец! – закричал он и сильным движением отпихнул метрдотеля, протискал в ресторан Глафиру Семеновну, ворвался сам и продолжал вопить: – Протокол! Сию минуту протокол! Где жандарм? У жандарм? Он, наверное, заступится за нас. Мы русские… Дружественная держава… Нельзя так оскорблять дружественную нацию, чтоб заставлять ее стоять на тормазе, не впускать в ресторан! Папье и плюм!..^[15] Протокол. Давай перо и бумагу!..

Он искал стола, где бы присесть для составления протокола, но все столы были заняты. За ними сидели начавшие уже завтракать пассажиры и в недоумении смотрели на кричавшего и размахивающего руками Николая Ивановича.

К Николаю Ивановичу подскочил полковник в дорожной шапочке, тоже уж было усевшийся за столик для завтрака.

– Милейший соотечественник! Что такое случилось? Что произошло? – спрашивал он.

– Ах, отлично, что вы здесь. Будьте свидетелем. Я хочу составить протокол, – отвечал Николай Иванович. – Папье, плюм и анкр…^[16] Гарсон, плюм!

– Да что случилось-то?

– Вообразите, мы взяли билеты на завтрак, вышли из своего купе, и вот эта гладкобритая морда с карандашом за ухом не впускает нас в ресторан. Я ему показываю билеты при входе, а он не впускает. Вас впустил, а меня не впускает и бормочет какую-то ерунду, которую я не понимаю. Жена ему говорит, что мы вдвойне заплатим, если наши билеты дешевле… дубль… а он, мерзавец, загораживает нам дорогу. Видит, что я с дамой, и не уважает даже даму… Не уважает, что мы русские… И вот я хочу составить протокол, чтобы передать его на следующей станции начальнику станции. Ведь это черт знает что такое! – развел Николай Иванович руками и хлопнул себя по бедрам.

– Позвольте, позвольте… Да вы мне покажите прежде ваши билеты, – сказал ему полковник.

– Да вот они…

Полковник посмотрел на билеты, прочел на них надпись и проговорил:

– Ну, вот видите… Ваши билеты на второй черед завтрака, а теперь завтракают те, которые пожелали завтракать в первый черед. Теперь завтракают по голубым билетам, а у вас красные. Ваш черед по красным билетам завтракать при следующей остановке, в Орлеане, когда мы в Орлеан приедем. Вы рано вышли из купе.

Николай Иванович стал приходить в себя.

– Глаша! Слышишь? – сказал он жене.

– Слышу. Но какое же он имеет право заставлять нас стоять на тормазе! – откликнулась Глафира Семеновна. – Не впускать в ресторан!

– Конечно, вы правы, мадам, но ведь и в ресторане поместиться негде. Вы видите, все столы заняты, – сказал полковник.

– Однако впусти в ресторан и не заставляй стоять на тормазе. Ведь вот мы все-таки вошли в него и стоим, – проговорил Николай Иванович, все более и более успокаивавшийся. – Так составлять протокол, Глаша? – спросил он жену.

– Брось.

За столами супругам Ивановым не было места, но им все-таки в проходе между столов поставили два складных стула, на которые они и уселись в ожидании своей очереди для завтрака.

V

Супругам Ивановым пришлось приступить к завтраку только в Орлеане, около двух часов дня, когда поезд, остановившийся на орлеанской станции, позволил пассажирам, завтракавшим в первую очередь, удалиться из вагона-ресторана в свои купе. Быстро заняли они первый освободившийся столик со скатертью, залитою вином, с стоявшими еще на нем тарелками, на которых лежала кожура от фруктов и огрызки белого хлеба. Хотя гарсоны все это тотчас же сняли и накрыли стол чистой скатертью, поставив на нее чистые приборы, Николай Иванович был хмур и ворчал на порядки вагона-ресторана.

– В два часа завтрак… Где это видано, чтобы в два часа завтракать! Ведь это уж не завтрак, а обед, – говорил он, тыкая вилкой в тонкий ломоток колбасы, поданной им на закуску, хотел переправить его себе в рот, но сейчас от сильного толчка несшегося на всех парах экспресса ткнул себе вилкой в щеку и уронил под стол кусок колбасы.

Он понес себе в рот второй кусок колбасы и тут же ткнул себя вилкой в верхнюю губу, до того была сильна тряска. Кусок колбасы свалился ему за жилет.

– Словно криворотый… – заметила ему Глафира Семеновна.

– Да тут, матушка, при этой цивилизации, где поезд вскачь мчится по шестидесяти верст в час, никакой рот не спасет. В глаз вилкой можно себе угодить, а не только в щеку или в губу. Ну, цивилизация! Окриветь из-за нее можно.

Николай Иванович с сердцем откинул вилку и положил себе в рот последний оставшийся кусочек колбасы прямо рукой.

– И что бы им в Орлеане-то остановиться на полчаса для завтрака, по крайности люди поели бы по-человечески, – продолжал он. – А с ножа если есть, то того и гляди, что рот себе до ушей прорежешь.

– Это оттого, что ты сердишься, – опять заметила жена.

– Да как же не сердиться-то, милая? Заставили выйти из купе для завтрака в двенадцать часов, а кормят в два. Да еще в ресторан-то не пускают. Стой на дыбах два часа на тормазе. Хорошо, что я возмутился и силой в вагон влез. Нет, это не французы. Французы этого с русскими не сделали бы. Ведь этот ресторан-то принадлежит американскому обществу спальных вагонов, – сказал Николай Иванович.

– Но ведь гарсоны-то французы.

– То был не гарсон, что нас не впускал, то был метрдотель, а у него рожа как есть американская, только говорил-то он по-французски.

Подали яичницу. Приходилось опять есть вилкой, но Николай Иванович сунул вилку в руку гарсону и сказал:

– Ложку… Кюльер… Тащи сюда кюльер… Апорте… Фуршет не годится… Заколоться можно с фуршет… By компрене?

Гарсон улыбнулся и подал две ложки.

– Ешь и ты, Глашенька, ложкой. А то долго ли до греха? – сказал жене Николай Иванович.

– Словно в сумасшедшем доме… – пробормотала супруга, однако послушалась мужа.

Ложками супруги ели и два мясных блюда, и ломтики сыру, поданные вместо десерта.

Завтрак кончился. Николай Иванович успел выпить бутылку вина и развеселился. За кофе метрдотель, тот самый, который не впускал их в вагон, подал им счет. Николай Иванович пристально посмотрел на него и спросил:

– Америкен? Янки?

Последовал отрицательный ответ.

– Врешь! Америкен. По роже вижу, что американец! – погрозил ему пальцем Николай Иванович. – Не французская, брат, у тебя физиономия.

– Je suis suisse…

– Швейцарец, – пояснила Глафира Семеновна.

– Ну, вот это так. Это пожалуй!.. – кивнул ему Николай Иванович. – Всемирной лакейской нации, поставляющей также и швейцаров, и гувернеров на весь свет. Это еще почище американца. Нехорошо, брат, нехорошо. Швейцарская нация коли уж пошла в услужение ко всей Европе, то должна себя держать учтиво с гостями. Иль не фо па комса^[17], как давеча.

Метрдотель слушал и не понимал, что ему говорят. С поданного ему супругами золотого он сдал сдачи и насыпал на тарелку множество мелочи.

– Что ж, давать ему на чай за его невежество или не давать? – обратился Николай Иванович к жене. – По-настоящему не следует давать. Вишь, рожа-то у него!

– Да рожа-то у него не злобная, – откликнулась супруга. – А мы действительно немножко и сами виноваты, что, не спросясь брода, сунулись в воду… Может быть, у них и в самом деле порядки, чтобы не пускать, если в поезде такая цивилизация, что он бежит с рестораном.

– Ну, я дам. Русский человек зла не помнит, – решил Николай Иванович и, протянув метрдотелю две полуфранковые монеты, прибавил: – Вот тебе, швейцарская морда, на чай. Только на будущее время держи себя с русскими в аккурате.

Метрдотель поклонился и поблагодарил.

– Зачем же ты ругаешься-то, Николай? – заметила мужу Глафира Семеновна. – Нехорошо.

– Ведь он все равно ничего не понимает. А мне за свои деньги отчего же не поругать? – был ответ.

– Тут русские есть в столовой. Они могут услышать и осудить.

Часу в четвертом поезд остановился на какой-то станции на три минуты и можно было перейти из вагона-ресторана в купе. Супруги опрометью бросились из него занимать свои места. Когда они достигли своего купе, то увидели, что у них в купе сидит пассажир с подстриженной а-ля Генрих IV бородкой, весь обложенный французскими газетами. Пассажир оказался французом. Читая газету, он курил и, когда Глафира Семеновна вошла в купе, обратился к ней с вопросом на французском языке, не потревожит ли ее его курение.