Ультрамарин

Он был самый старший в их студенческой комнате.

Однокашники, Булат, из Улан Удэ, Аванесян Вовка – из Армении, А Федя – Феофан, прекрасный баянист – сибиряк. Его родина Тобольск. Центр костерезного промысла, где мастера режут клыки мамонта, и творят чудеса. Туда они потом вместе поедут, на преддипломную практику. А он, Костя, окончил Р.У.– судосборщик, громко, но шумно – судостроитель.

Его коллеги сразу многие обженились, получили жильё от завода, а он вот с этими семиклассниками, будущими художниками – мастерами, резчиками по кости бегают на этюды и вечерами вспоминают тоскуют, об ушедшем детстве, о своих мамах и друзьях.

Перед стипендией, почему то всегда вспоминалось, как хорошо и вкусно готовят дома свои национальные блюда. Костя готовил сам, крымские блюда и смачно зажаривал шкварками с луком…запах по всему общежитию, и, снова беседы. У нас дома, а у нас в Сибири. А сейчас они сидели в электричке и делали наброски с дремлющих пассажиров.

За окном мелькали серые, чёрные и полусгнившие деревянные дома. А вот и покосившиеся, затерянные в сосновых лесах, непонятные строения, это совсем не то, что таам, на юге, дома.

Непривычно было и то, что серо, дождливо. Сыро. Но вот перед самым большим городом, куда они приехали на спортивные сборы, вдруг выглянуло солнышко.

На берёзах, видно уже было развернулись клейкие листочки, а против света – контражур, они светились, как светлячки. Там. Дома. На юге.

Прибыли в старинный подмосковный городок к обеду, а вечером уже бродили смотрели и любовались старинными постройками, понравился им дом Чайковского.

Речка петляла по городку. Солнышко пригревало старые могучие сосны и, всё живое задышало, защебетало, запело. Город был скорее похож на заброшенный парк, или имение какого то сказочного, бывшего, и жившего давно. А сейчас бродит, ходит, а за ним ходят-летают птахи и поют, щебечут, наверное, так бывает только в Раю…

Костя ушёл далеко за город. Облюбовал себе песчаную косу.

Было тепло, и он стоял босиком, в одних плавках, как там, дома.

Речушка петляла, пряталась за лесными зарослями, а город светился синим ультрамариновым силуэтом.

Опять этот ультрамарин. Ребята в шутку иногда величали его так, за то, что он часто в своих этюдах, писал синие дали, такие же синие горы, и, от его работ, тянуло холодком. Как – то не уютно, но это зависело уже не от него… Сама рука, и его кисточка вносили в колорит этюда прохладу, – это же не юг, где прошло его детство.

… Но прошли годы, уже учился в институте. Радость.

Семья, родилась дочь, и, и тогда рука его и мысли увидели и показали дочери, хотя она ещё кроме мамы и материнской груди ничего не видела, не ведала, у него, ультрамарина, пошли и на выставке увидели, листы альбомные, листы ватмана,– акварели и гуашь, и, работы, где жили и радовали зрителя самого главного- дочь. Рука знала, что нужно пробудить в её и его душах – яркие, смешные, тёплые яркие рисунки, краски. А там, на этих листах уже одетых в рамы. Для выставки, Сказки. Зверюшки, птахи дивные, которых сам он гладил своими кистями и радовал зрителей. И первый ценитель – дочь. Знал – впитает вместе с молоком матери…этот праздник цвета и света.

… А теперь, сейчас…

Он, как всегда увлёкся – композицией, состоянием, блеском солнечных зайчиков на водной глади, прозрачных и призрачных далей, что не заметил, как на его острове появилась девочка.

Она церемониальным шагом принцессы из сказки, сделала круг почёта, в центре песчаной косы, где он стоял со своим этюдником.

Прошла между ним и солнышком и сумел, успел, увидел, как сияли завитки её волос выгоревших от света, на солнышке, её одуванчика – головы. Показалось, что он, одуванчик, беседует и смеётся с самим Светилом.

Отошла в сторонку, села. Села на песок. Цветное, цветистое, васильковое платьице, слетело, вспорхнуло бабочкой, летящей на цветок…

Молодое упругое тело, одетое в красоту, гладили весенние лучи тёплого солнышка.

Мотылёк – девочка, капельками воды и песка возводила крепости, замки.

… Время шло. Бежало. Остановилось. Был возведён дворец. С улицами, крепостными стенами, мостиками из сухих палочек… Защитный вал. И, канал, заполненный водой. Нет дороги для плохих пришельцев.

… И, вдруг, ой, совсем не вдруг… он услышал её голос. Голос- девочки. Девушки…

… Мелодия.

… Песня.

Костя вдруг вспомнил голос, голос обнажённой натурщицы, которая позировала на занятиях в училище, голос, надтреснутый, сиплыми звуками…старушки, про которую, ехидничали некоторые ребята, что бабуля с косой, где то пьёт водку с Кащеем и забыла куда шла… Потом самый весёлый студент продолжил…А, вот, как, сначала она в пластилине, колышет наши сердца, непонятностью задания по скульптуре, а. а её потом Мастер. В глину, размер, и, мрамор, и, уже будет возведена в кумиры, а он, мастер, как Роден, скажет и покажет миру, какая она была прекрасная Омиэр…

……………Нет. Это был другой голос. Ей вторили птицы, которые порхали, в траве на берегу и в роще, совсем рядом…

Волосы свисали на плечи, закрыли спину, казалось до самых ног, колечки, завитки, её одуванчика – головы, так же сияли как тот луговой цветок, против Светила…Она стояла сама против солнца, и вся её хрупкая стать, светилась.

Бликовала, вместе со сверкающей на солнце мелкими волнами – рябь, на синей волне, а чуть дальше контуры леса и отдельных деревьев – белые кружева облаков. А она парила, плыла вокруг своей крепости, – замка, вдоль берега нашего острова. Следы её босых ног оставляли на песке маленькие сверкающие прудики – озерца и они тоже сверкали голубыми и золотистыми зайчиками.

Она никого не видела. Ни к кому не обращалась, шла и щебетала. Пела. Пели птицы, ветерок и она. Шла, летела призрачным миражом.

А может это трели соловья?

– Жил был маленький остров. Он был далеко от людей.

– Не было трамваев.

– Не пылили автобусы.

– Жил был на этом острове небольшой замок. Его окружали заливные луга. Была там и гора, покрытая прозрачным лесом.

Птиц утренних, сменяли дневные – солнечные, а вечером щебетали грустные мелодии.

– Провожали солнышко! Ночь летом короткая.

Солнце садилось за гору, мерцая в прозрачном лесу, и птицы провожали его песней.

На лугах песни, хороводы, пляски русалок, звуки жалейки и скрипки кузнечиков.

В замке жил художник. Он любил одиночество. Много рисовал. Писал этюды. Картины. Долго ночью читал.

Художнику нужно много знать, видеть. Изучать мир. А потом создать такое, как никто другой, не смог увидеть и передать это. Не такой, как многие привыкли. Смотреть и не видеть. И он уходил в мир, созданный им. Даже на его острове не было такой сказки. Он населял свои этюды и рисунки, такими образами и сам жил этим.

Там, на острове жила девочка. Она пряталась, не хотела ему мешать, смотрела, любовалась. Удивлялась, как можно прикосновением кисти оживлять холст и передавать запах цветов сияние солнца, бескрайнее небо… Воздух. Настроение. Она иногда смеялась, реже плакала. Но он этого не знал, не видел и не ведал. А она этим уже почти дышала и жила, жила сейчас уже первую взрослую свою весну.

Смотрела на его руки.

Сегодня она проснулась вся в слезах. Ей приснился его поцелуй. И она поняла, что уже не может жить без него. Видеть его всегда, каждый день. Согревать его руки, своей заботой.

Подойти близко к нему она боялась. Когда работал, он казался таким строгим, сердитым, и, даже злым. Губы плотно сжаты в одну полоску, глаза устремлены вдаль, в бесконечность. Движения резкие. Точные. Ни одного лишнего движения. И ничего не видит, его взгляд только, туда, в далёкую бесконечность.

Она стала ходить с ним на этюды. Была с ним рядом. Садилась в сторонке, тихонечко мурлыкала мелодию и творила венок. Одевала ему на голову, когда он чуть отвлекался на птиц или мотыльков и уходила, улетала далеко – далеко. Далеко в песнях птиц и мелодиях – стрекотавших кузнечиков.

… Растворялась, сливалась воедино с песнями, трелями, бликами воды, с солнышком.

Голос затих.

Ушёл.

Звенящая тишина.

… Плещется, звенит вода, у её ног.

Тихие осторожные шаги.

Она рядом.

Совсем рядом.

– Принц, можно посетить ваш остров?

… Принц – столб.

Принц камень.

Он стоит и не знает, что ему делать.

Беззвучно. Тихо проплыла вокруг него.

Посмотрела ему в глаза…

… А её взгляд…

… Её волшебные глаза…

В них светился огонёк.

Погас.

Засиял лучезарной красотой…

Она … вся светилась счастьем, которое осенило и, и его…

На её юном, но уже не детском лице.

Это длилось мгновение.

Это было всегда.

Это была вечность.

Она обняла его.

Она обвила его своими руками – крыльями Ангела…

Обожгла его своей обнажённой упругой грудью…

Таким горячим, горящим поцелуем её сочных, медовых, вишнёвых девичьих губ…

Время остановилось.

… Непослушно оно, нам, землянам.

Время…

Время…

*

Разомкнулись, растаяли её руки.

Она сделала шаг назад…

Медленно стала отдаляться, уплывать.

Вот уже вытянутые навстречу друг другу руки.

Вот уже пальцы разомкнулись. Она ещё рядом. Она пока ещё с ним.

Отдаляется спиной вперёд.

Засветился сверкающий контур, её хрупкой воздушной фигурки.

Тело её трепетало и растворялось…

– Подари мне самую твою любимую краску.

…………………

– Сверкающий серебром тюбик ультрамарина лежал на её ладонях.

Прикрыла его, тюбик ладошкой. Прижала к сердцу.

Ты будешь помнить меня?

………………………………

Долго?

– Очень долго?

– Всегда.

И, она ушла.

Сначала плыла, летела. Потом превратилась в марево.

Мираж.

И, только светились на мокром песке следы её босых ног.

Вот уже её прозрачный силуэт.

Призрачный…

Зарябило в глазах, от золотистых бликов…

… Солнышко закатилось за прозрачный лес.

Её песня

Они целовались так, как будто целовались в последний раз.

Они целовались так, как будто утром ложиться на лавку гильотины.

Они целовались так, как будто целуются впервые, их могут увидеть папа с мамой и, тогдааа…

Из соседней кабины – ниши ресторана, уже изображали танец. Они не знали и не ведали, не видели себя со стороны и не могли даже догадаться…Партнёр был похож на кузнечика…с оторванной ногой, но пытался, нет, он видел себя испанцем – стройным, гибким и пластичным.

Она, его партнёрша – с перегрызенным крылышком, пыталась изобразить знаменитый и всем известный, полёт шмеля, Гане. Но, увы, шмель и не взлетал и не кружился. Не выдавал тех полётов, которые все так ждали.

Она била лапкой – крылом – рукой по месту, где бывает талия. Ноги выдёргивала, прилипшие к чему-то. Не было танца. Не было. Это была сцена петуха, который добивался любви и признания у своей самой любимой… двадцать пятой жены – Пеструшки, или курочки рябой – но самой любимой, из соседнего петушиного гарема.

У него …и взлёт и посадка, и снег и дожди – не получились. А посадка – он сел, нет, он упал…у ног своей возлюбленной, стал красиво на одно колено, поднял руку к небу, и пропел, известный классический романс,

– Хоть не догнал, да разогрелся.

Его соседи одобрительно заворковали, и, даже с дуру начали аплодировать.

Они целовались и не видели, что ресторан забит юбилейными компаниями.

Вот столики с пузатенькими, кругленькими старичками. И морщинистыми сухонькими, но интеллигентными старушками.

А!

Вот ещё уютная кабинка – гнёздышко, старички со своими старушками, но это другие старушки: юные, но старушки, ещё более дряхлые, чем те, чопорные и подтянутые, которые и беседы ведут о прекрасном, но прошлом и, увы, ушедшем. Тогда было всё не так, тогда было красиво. И музыка и танцы, и беседы. И, они, тоже.

Вон, сидят, каак сидят?

Взгляд. Нет. Пустота в глазах. Потухший взгляд. Как спящий, потухший Карадаг. Внизу горы, обломки скал. Камни у подножья. Но это горы, высота…

Оторваться, ужраться, ободрать. Только это и осталось, и то так глубоко, что и себе признаться сил уже нет.

Вот и они цвет тех, кто пьёт, танцует, орёт, шепчется, целуется, обнимается и, с дрожью в коленках шепчет – неужели это всё моё.

У больших, этих, большие дела, большие успехи – зелёные и друг – враг. Они это называют игры, игрищи. Ноо, это игра в одни ворота. Без ничьей. Ничья там и жизнь, как у гладиаторов. Не бывает аплодисментов, но реквием звучит. Звучит уже сейчас. И это не обязательно Моцарт. А пока звенит хрусталь, без увертюры. Сразу, основная не музыкальная тема. И, гранитный или белого мрамора стела. Очень шикарная, дорогая – Человеку в назидание.

Красивые, стройные, юные, и чуть постарше. Они впервые пришли встречать своего принца. Их приглашают. Танцуют, кружатся, почти вальс, как на балу или кино. Проходит час, потом другой. Уже вечер. Полночь. Перегар. Разговор ни о чём. Пустота, и, приглашения, но, нет. Это не принц. Принца в ресторане они не встретили. Ни одна.

Вот они, целовальники. Пьют. Но как. Так пьют хозяин и его гарем – петушиный.

– Опустит головку, пощёлкает клювиком, а посудина, или в ручейке с водой, наберёт сколько может водицы, ну капли три, потом долго тянет шею высоко -высоко.

– Уже на шее пёрышки редко, шею голую видно, а он её всё ещё тянет вверх. Стоп. Дальше не идёт. Чего доброго оторвётся, или свалится на бок от натяжения.

–Уже гребешок загорелся алым огоньком на солнышке, и вот теперь он, красавчик, снова постучит, пощёлкает клювиком и тогда только горлышко, кадычёк, проглотит живительную влагу. Подруга петушиная, ресторанная всё делала синхронно, но результат был один, на природе – петушинокурочкином.

И, только в перерывах между пощёлкиванием, он, петух обозревал окрестности Онежского озера. Но был полный порядок – обнажённой, Ольги…

И не было…

А что время. Его никто не считал. Потом. Но потом. Долго жили этим временем. А может в том времени.

Эстрада. Возвышение. Оркестр, и она, певица.

Нет. Оркестра не было.

Всё- таки ресторан. Серые музыканты. Серая певица. Серенько исполняли. Серенько пели.

И серенько смотрели.

Но…

Но. Среди них один, колоритная фигура. Его инструмент.

Нет.

Это не был Страдивари или Гварнери. Не был и 24 Каприз Николо…

И всё-таки он выдавал.

Самый обычный саксофон. Красивый, изящный, но звуки, скрип телеги, бульканье, и вздохи проснувшегося таинственного грязевого вулкана Керченского полуострова. Глубокие стоны, потом вдруг звуки гейзеров Камчатки.

Он, музыкант, обладал юмором, он хохотал, над подвыпившей публикой, потому, что, интересное, что было для него и немногих ценителей необычного, в их голову, сознание, никак не вошло. Как часть оркестра, или хотя бы ансамбля. Нет, это была хорошая, но хохма для себя.

А она пела и он красиво, ах как красиво показывал движения самого музыканта, и, конечно самого инструмента. Ах, как я изогнут, как изящно, но в руках держатель сварочного щитка он был и чужим, и скорее напоминал удава. Ах, закрутит он, музыкант, ох обовьёт, а потом сомкнёт колечки, проглотит. И выплюнет, как скорлупу яйца страуса. Но он работал, вдохновенно.

Его холёное лицо с подбородком, пышные бакенбарды, дедушки Крылова, прилизанные остатки волос, блестящей пушистой лысинкой. Аккуратный. Это был саксофон – кентавр, Саксофон – памятник. Его было видно, он также величествовал, как Пётр, на скале, взлетевший на вершину своей высоты и значимости. Ну, глыба. Ну, кентавр, сотвори публике и певице хорошее, большое.

Но нет. И он, и его великий удав переваривают что-то внутри себя.

И.

Она.

Стояла рядом – пела. Он её не замечал. И она его тоже. Странный симбиоз, дуэт.

*

Наш дружный столик пока ещё не дремал. Говорили, нет, пели один за другим.

Тосты. Дифирамбы. Говорили. Беседовали. Закусывали. И, конечно договаривались, встретиться на следующем юбилее, когда уважаемой Вере Герасимовне будет все ровненькие сто пятьдесят годиков. А Вале, впрочем ей всегда будет столько, как и сейчас, молодая, пышная, да гарная, гарнэсенька… Она и не очень сопротивлялась, комплиментам.

Была согласна. И разговор зашёл о музыке, искусстве, и, о…

– Валя, у вас в ресторанах все так поют?

– Вот у нас в посёлке, и то, если, Ласковый Май, так не хуже, чем сами они исполняют. Не хуже этих пацанов, хотя и талантливых…