Переселенцы

Сидит, гудит компания, ушами шевелит…

Михаил Иванович, преподаёт в интернате для заброшенных детей Крыма. Читает историю. Говорит, что Крым – это опереточная красота. И если бы не его возраст, получил бы затрещину, между рогов. Своих, конечно. Сидят и главные дегустаторы, Саня, и я. Первак у хозяина признали. Оценили. И почти уже душеньки запели, …ой, хорошо да весной на Волге… Саня родился там. Сидим, промываем, прополаскиваем кости себе и соседям, рядом живущих.

Судачим. В Соколином психоз. Переселенческий. Прибыли переселенцы с южных республик. Им разрешили вернуться в Крым. Цены на дома взлетели. А тут случилось в Чернобыле. И вот эти умники-разумники, дельцы-продавцы. Самоучки, местные, решили заработать и пожить круто. Продают свои дома и, уезжают в зону отчуждения.

Да там же радиация! Вопили мы тупым, но счастливым, такие деньжищи огребли… Кричали мы им в самое ухо. Тааам… радиааацияа.

Государство, говорят, не допустит, что бы нам было плохо.

– Дурни, вы не успеете эти деньги даже пропить. Не то, что бы пожить на них припеваючи, не проживёте даже пропиваючи.

Не послушали.

Уехали.

Купили дома. Почти бесплатно.

***

Не долго, музыка играла.

И, не пожили пропиваючи.

Не успели, даже пропить то на что надеялись.

Через год возвратились.

Не все.

Троих уже закопали. Там. В этой зоне.

Дома свои они хорошо продали, тогда.

А, податься им сейчас. Куда?

– Туда, только на горку.

Там холмики и к своей матери, теперь рядом будут бугорочки.

Где приют, хотя бы убогого чухонца?

Ребята за столом, пропустили ещё порцию своей панацеи домашнего вина…

***

… – Говорят, их определили в дом престарелых.

Повезло. Это огромное здание с бесцельно блуждающими стариками и инвалидами был здесь же, на окраине в их маленьком поселении-ауле.

Всех, кто ещё смог приехать домой… Теперь там. С трудом их приняли.

Они были безнадёжные.

Заработали.

И только один раз, наш сосед, Саша, приходил к своему бывшему дому и просил нас, чтоб похоронили его воон, таам, на горке, где упокоились его родители… Оттуда видно скалу Бойко и его, дом, бывший,– когда то его.

Вечер.

Мужики сидят в виноградной беседке.

Дегустируют.

Придирчиво смотрят на солнышко и в свои стаканы. Спорят у кого вино, ещё молодое, но светится рубином, и как его лучше выдержать. Сохранить, хотя бы год.

А тот безнадёжный, единственный, который ещё мог, с великим трудом ходить… стоял, держался за толстую ветку айвы, у калитки своего и, теперь уже, чужого дома…

Там, виноградная беседка, яблоня, вишня. Играли, чирикали как птички – детвора. Внуки. Ни его. Чужие…и, такие свои.

Как хотелось теперь, сейчас, погладить по макушкам их светлые головки…

На пригорке, у забора клевали зелёную травку куры. На вершинке стоял петух, – памятник. Огромный, алый гребень, серёжки, как рубиновые звёзды Спасской башни.

… А он, хозяин, бывший, стоял, как пугало, как чучело, на усохших ногах, пялил глаза на узорчатую красивую калитку, которую сам когда то смастерил.

… Чуть в сторонке – громко кукарекал голосистый и драчливый, маленький китайский петушок…

… Совсем рядышком, расхаживали, как на выставке, на международном смотре мисс красавиц, светились радугой семицветной, пёстрые цветастые красавицы цесарки…

1989 год.

Радикулит

Орёл в эту пору всегда был пыльный, шумный, и, нам уже никак не сиделось на месте. Прошла пора первой зелени, первых тёплых дней, и вот теперь нещадно жгло солнце, пылили машины, пускали сизые хвосты мотоциклисты, а мы с Эдиком тащили на спинах свои тяжеленные байдарки в сторону вокзала. Тогда часто ездили, ходили своей дружной компанией, но эта поездка была работой.

Нужно было пробраться узкими протоками Брянских речушек до деревни Нахаревка, где живёт глухой как пень – дед, но мудрый как профессор по части всяких болезней.

Из последней нашей радостной поездки на Байкал, мы привезли себе, много камешков, сушёных окуней, хариусов, красивых кедровых сучков – напоминавших разных зверюшек и рыбок. Потом, пошли деньки зимы, Эдик как то поделился с нами *радостью*, что ему повезло и он прихватил из этой знаменательной поездки ещё один сувенирчик, туристы его дразнят таак, радостно – трындикулит.

Мы и раньше знали наших ребят, членов туристического клуба Глобус, у которых в палатках стоял не только запах крепкого напитка, как у всех нормальных туристов, не лука, которым загрызают и занюхивают белую, красную, синюю, а запах терпких, вонючих растирок. И вот они ночью тёрли всё, что было можно и нельзя, этими растирками, а утром прыгали, бегали, показывая свои красивые бицепсы, а не истощённые тяжёлыми мешками, жилистые шкилеты…

Между тем, промелькнули последние стрелки привокзального Орла, потом Брянска, затем узкоколейка, и, наконец, пошли могучие леса Брянщины. Присели у ключа, приложились, попили. Размочили сухарики. И стали собирать байдарки.

Пятнадцать вёрст петляли по речушке Неруссе. Потом пошли по Десне, и тут началось.

Узкая, но течение медленное, пришлось грести, но самое приятное, было через семь километров. Когда Эдик взглянул на карту, сказал, что где-то здесь есть маленький ручей, по нему – то нам и нужно подниматься. Четыре, пять вёрст.

Действительно через два три поворота увидели барашки быстрого течения. Трижды пытались врезаться в речушку, но она со смехом откатывала нас обратно. Гудели стрингера, ударяясь о камни. Поругались, покричали. Высадили жён. Решили идти в одиночку.

Они радовались, наконец, не махать вёслами, не считать, рааз дваа, раз два. Резко бить веслом по воде, а байдарку несёт совсем в обратную сторону. Но облегчённую её совсем понесло, закрутило. И вот они обе блеснув стрингерами, показали подратое и клееное, переклеянное, много, много, много раз, – днище.

… Поплыли вещи, пускал пузыри…фотоаппарат чайка с цветной деапозитивной плёнкой, за рубль двадцать, почти отснятая, редкими ценными кадрами. Поплыло молоко белыми пятнами, купленное в Вязниках.

… Выловили. Собрали. Помолчали. Помчали…

Поееехали, как бурлаки на Волге, у Репина…– верёвочки… руки, плечи… и так четыре километра…бурлачили, батрачили.

Тащить мокрые байдарки на себе ещё хуже, чем на верёвочке.

Огоньки и собачки нас встретили дружно. Вот он, и домик, деда Митрофановича.

В середине села, из под горы, где дом деда – течёт сразу целый ручей – из одного родника. И ключи бьют всюду. На дороге вдруг станешь, песок мокрый, прыгающие столбики ручейка – ключа. А потом теряется в песке, тут же на дороге. Мостики, бабы полощут бельё. Бегают по ледяной водичке ребятишки, потом убегают домой.

У деда в доме пахнет травками. Висят берёзовые веники, кустики бессмертника, ромашки, чабреца. И, даже неизвестно откуда взял он полынь голубую, душистую, Крымскую.

Сначала поужинали, выпил с нами зеленухи. Походил по избе, и только потом спросил. Зачем добрым, мы пожаловали к нему? Да ещё с такими лодками. Мы тоже рассказали о себе, о городе, что путешествуем, что даже чуть – чуть рисуем, стали говорить так, вскользь, нехотя, о хвори, об этом чёртовом радикулите. И что годов то мало, эх обида – обидушка, какая. И, что хочется повидать Свет Божий. Да вот как вступит в спину, хоть ложись. Ан не всегда и ляжешь.

Долго мы ещё плакали о своей немощи. А он улыбался, слушал. А потом сказал.

– Ну, вам с дороги пора и поспать…

Утром сеновал пронизало солнце, а Эдик со своим этюдником уже ушёл в туманы, оставил две тёмных полоски… от ног… на росной траве.

Я уже ходил у поленницы, высматривая коряжины, капы и наросты. Сожалел, что не на самосвале приехали. А то бы много дров можно было бы нагрузить. Зимой руби себе на здоровье, всё что вздумается. Любой ковшик, черпачёк, уточку – ендову, хлебницу.

К полудню все собрались на холмике. Сидел дед, вытянув ноги, на тёплой земле, сидели мы вокруг него.

А внизу булькал, журчал, искрился на солнышке, ручей. Где то там, в горе, в тайнах земных глубин, где мы сидели, рождался ручей. Потом река. И, и море…

Дед подставлял солнышку то спину, то бока, а то вдруг вытягивал шею, подставлял к уху ладошку и прислушивался.

– Уж сколько лет плохо слышу, а как тёплышко приходит всё, кажется, слышу жаворонка. Это память слышит, я – то не слышу. Вот вроде бы поёт, поёт. В небо погляжу и не видать ничего. Глаза тоже чай не молодые. А вот чудится, что вижу, да слышу жаворонка. Бывало мать – покойница, к празднику пекла жаворонков, вы – то молодые, ничего не знаете. Ни праздников этих, ни жаворонков испечённых в русской печке, да и Троицу не знаете…Голые вы какие то. А на Троицу бывало зеелено, ветки пахнут, воздух в доме, услада Душе, и причём тут религия, дело твоё, верь хоть в партию или Бога, только вот так то лучше, и Троицын день, и Рождество и Пасха, и жаворонков печь. Вот ты про хворь, всякую говоришь, а почему? Да вы совсем – костям своим, покоя не даёте…

… – Вы бы не бегать, да не рвать, а потихоньку да ладком, да мирком, не ругайся ни с кем. Живи да радуйся, да приговаривай – солнышко нынче играет, – красота, или позавтракал, вот посижу, отдохну, потом построгаю чего или дровец наколю. Да и кости разомну, а Душа – то радуется, когда ты с Ней разговариваешь, да успокаиваешь.

– Что говоришь? Психотерампия?

– Эт правда, правда говоришь про психов – все, дорогуша, болезни от етого психа. Одна только гутарят, болезнь есть от радости и то срамная.

– Вот ты говоришь психа. У нас бабка Надориха, надысь за ягодой ходила, на болота, клюкву брать, аль чего там. Как прибегла запалённая, говорит гадину видела, так она Надорихину тень, грит, укусила, и, и пошла сыпь по теле, вся тела такая стала. В пупырышках, глянуть тошно. Пошла к фелшарке, та ей укол сделала. Прошло уже, а она ей говорила, что это от нервов с испугу. А старая заладила, грит всё тут, сделай укол, а то пропаду, от этой погани, говорит, ну ей соку виноградного и уколола.

– И потом, сама врачиха, говорила, что от него ни навару не припёку. А бабка выздоровела. Всё говорит потому, как нервы успокоила, она бабке. Этим уколом. И всё.

– А радикулит, дорогой, можно лечить и пчёлами и муравьями, и проволокой. У нас тут бабка лечилась.

– Сидит у ручья, а там пчёлы. Воду прилетают пить. И вот цап пчёлку, да в стакан. И, к боляшшему месту стакан. Она за тело и жиганёть, а бабка радуется. Так за лето и вылечилась.

– А то муравьи есть в лесе – рыжии. Рыжиии, кочку расковыряй чуток, и, и, насыпь их банку рукой, щепотью. Потом принеси домой, и держи два дни. Они там разозлятся. Вот тут и давай. Они голдныии. Ух, злюшшые…

– Привяжи ремешком банку к спине и пущай грызуть. Ох нажигають!

За неделю глаза выкатятся на лоб, а ежели выдюжишь, вытерпишь, то хворь как рукой сымаить.

– А то, Матрёна – капустница лечилась.

– Дедусь, а почему капустница?!

– Капустница. И всё тут. Я почём знаю.

– Так ента, полтора месяца с проволокой ходила, аж поясница позеленела. Тонкую проволоку намотала на спину, так катушкой и ходила. А что ты думаешь. Счас, прям молодая. Как, говорит, и не было.

– А слышали, что лечатся толчёными бритвами? А, дедусь?

Чаво, Чаво?!

– Э, эээ милок, собака лаить – ветер носить.

– Трепачи. Энто снадобье сразу на погост отправит. Не слушай.

– Ежели ето, как его, денатур. Ага. Это точно. Влезай на печь тёплую, красного кирпича, и ноги ставь в таз, и, туда бутылку денатуру. И укроишь тряпицей, а там снизу мой и мой ноги. Пока увесь не упитается в ноги. Разомлеешь. Кости размягчеють, терпи, каждый день и всё сразу пройдёть.

… Пригрело закатное солнышко. По селу пошли коровки. Хозяйки их разбирали по дворам своим.

… Мы смотрели на деревню, на её мудрую жизнь, на деда, и думали, как нас завтра понесёт, по бурному ручью.

Как врежемся в широкое русло Десны. А потом тихие повороты с затонами, всплесками бобров. Рыбы.

И так не хотелось возвращаться в душный пыльный город. А вот так. Плыть и плыть по спокойной и живой Неруссе.