Звёздная пылинка в глаз попала – слёзки на колёсках побежали…
Звездочёт Звездомирович остановился, протирая глаз.
Синеватое облако зацепилось за лестницу-поднебесницу. Соколинский постоял на облаке, приятно покачиваясь. Дальше стал подниматься.
Родная земля перед ним распласталась – ненаглядная и такая любимая, аж сердце щемит беспокойством, тревогой за эту прекрасную землю; столько нечисти ходит по ней, столько дурохамцев, столько захребетников…
Колокол внизу расколоколился – громко, радостно.
Звездочёт улыбнулся ему… И вдруг услышал тихний стон, скрежет и падение большого колокольного «царя».
Звёздная пыль на ступеньке сырая после ночного дождя. Соколинский поскользнулся – чуть не рухнул с такой высоты, где даже орлам перехватывает дыхание в зобах.
Ветер мимо летел по делам. Поймал Звездочёта за воротник, свистнул возле уха: будь, мол, осторожен, братец; голубым огромным оком подмигнул ему и дальше поспешил – паруса надувать на морях-океанах, запрягаться в хомуты крылатых мельниц, отары облаков пасти на высокогорных пастбищах и перевалах. Да мало ли! Ветер вечно в работе, только успевай мотаться на все четыре части света!
Звездочёт слинял с лица. Испугало не то, что он мог бы разбиться, – костей не нашли бы на грешной земле.
Широко раскрытые глаза, обращенные к небу, заледенели ужасом… «Звезда Алголь! – ударило в мозгу. – Алголь? О Боже, где она? Как я раньше не заметил?»
Созвездие Персея – на привычном месте. Но загадочная и страшная звезда Алголь – звезда дьявола! – запропастилась куда-то. Блеск ее постоянно меняется. Примерно двое с половиной суток Алголь полыхает очень ярко, затем помаленьку зажмуривается, напоминая зверя, готовящегося к прыжку, прицеливающегося кровожадным оком к своей жертве. Игра в такие жмурки давно перестала волновать старика Соколинского: никуда эта «зверюга» не спрыгнёт с неба, никого не покусает, как боялся он в молодости.
Звезда Алголь сегодня должна была снова с полною силою вызвездиться. И вот, пожалуйста… Куда она пропала, чертовка?
В душе у Соколинского жила ещё надежда, слабая надежда на туман, после дождя роившийся в поднебесье и, может быть, укрывший звезду Алголь.
Торопливо поднимаясь вверх – за полосу туманов, он услышал странное, самодовольное похрюкивание. Повернулся, пригляделся… И так ему сделалось дурно – чуть не упал с лестницы-поднебесницы. Что это? Видение в небе?
Сердце гулко ударилось в рёбра, сдавилось ужасом и не смогло разжаться. В глазах потемнело. Виски холодным потом окропило…
Соколинский нашёл в себе силу и волю… Подтолкнул помертвевшее сердце – кровь опалила виски, грудь обожгла… Он перекрестился, протёр глаза… Но страшное видение продолжало маячить в небе.
Поросячье копыто пропечаталось на небосводе, как будто грязный широкий месяц.
«Бред! Не может быть! Как раз на этом месте должна гореть звезда Алголь. Что всё это значит? О Господи, прости… Значит, сатана спустился к нам на землю? Бред…»
Охран Охранович схватил Соколинского за воротник – сдёрнул с последней ступеньки лестницы-поднебесницы. «Тигровый глаз» отчаянно горел, так горел, что, кажется, палёными ресницами запахло, присмолённой бровью.
Звездочёт возмутился:
В чём дело? Что за наглость?!
Где наш Будимир?!
В курятнике. Жемчужное зернышко потащил в свой гарем. А что случи…
За мной! – Охран Охранович круто повернулся, хрустя подковками. Шагал широко – не угнаться. Соколинскому было видно гневом побелённую щеку, чёрный ус, трепещущий вороным крылом.
Свежая кровь курилась на полу неподалеку от лестницы-поднебесницы.
Полюбуйся! Чья это работа?
Боже мой… кошмар!
Ты не крестись, не охай. Все равно придётся отвечать перед царём. Он души не чаял в этом петухе, а ты… подлец!
Соколинский был так взволнован случившимся – пропустил мимо уха это страшное оскорбление. Стоял, растерянно смотрел на старинную икону Пресвятой Богородицы «Благодатное небо».
– Как же так? – пробормотал. – Где же оно, благодатное?
Он перевел глаза на розовую лужицу, ещё горячую, слегка дымившуюся – жизнь пролилась недавно. Рядом лежало перо, изогнутое белым полумесяцем, чуть порозовевшим от кровавого пламени. Неуловимое дуновение ветра гоняло пушинки – перебирая паучьими ножками, они пробегали по крови, но оставались сухими.
Кабалистический кровавый знак был нарисован вокруг «Благодатного неба». И такими же знаками расписаны лазоревые камни, служившие опорой для поднебесницы. Посередине замысловатого знака – отрубленная голова Будимира с жемчужным зерном, намертво зажатым костяными ножницами клюва. Кровь на горле загустела арбузной мякотью; чёрным семечком виднелась перерубленная жила. Под красным лоскутом роскошной бороды, откинутой набок, янтарной пуговкой поблескивала бородавка, незаметная при жизни. Глаз глядел в небеса – не мигал.
Кружащиеся пушинки запутались в дебрях усов охранника. Отдуваясь, он прокричал:
– Ну-ф-ф?.. Что-ф-ф… скаже-ф-те?
Я потрясен! А где же тело?
«Тигровый глаз» наполнился ехидством.
А вы-ф-ф… не знете?
Понятия не имею.
Съели тело. Скушали. И не подавились.
Кто?
Охра помолчал, бурея от злости.
Перестань дурацкие вопросы задавать! – заорал, хватая правую усину и выдирая оттуда пушинки. – Ник-го-ф… никто не знает, где петух! Ты, может, скажешь? Куда подевал?
Побойся Бога!
Сам побойся! Почему рука в крови?
Где? Ты что, сдурел?
А ну-ка, покажи ладонь!
А-а… Это? Это петух проклюнул.
Ой ли? – не поверил Охра. – Уж не тогда ли он проклюнул, когда ты башку ему взялся руби…
Нет! – перебил Звездочёт. – Когда жемчужину с ладони давеча давал ему. И вчера была рука в крови. Вот, гляди, сколько шрамов. Каждый день почти клевал.
– И ты ему за это решил башку снести?
Соколинский помолчал. Вздохнул.
– Слушай, Охра, ты, когда молчишь… похож на умного.
Рассвирепевший «тигровый глаз» охранника наскочил на соколиные зрачки. Завязалась борьба, молчаливая, мрачная. Как в детстве когда-то в гляделки играли…
Охран Охранович краснел от напряжения и внутреннего жара – благородный гнев пылал в груди. Усы на щеках заплясали. Кончики пальцев тискали рукоятку пистоли, торчащей из-за пояса.
Соколинский был спокоен – привык; наблюдая за небесами, не смаргивал, бывало, и час, и два. Правда, звездная пылинка, не вымытая слезами, продолжала беспокоить. Правый глаз чуть зудел. Хотелось почесать, моргнуть, но раз такое дело – дело принципа – можно и потерпеть. До вечера. До завтрашнего.
Он усмехнулся.
Не лопнешь, Охра? Молчит. Сопит.
А то, гляжу, надулся ты, как бычачий пузырь.
Охран Охранович хотел что-то сказать, но губы свело напряжением воли. Потужился ещё, попыжился, жутковато выкругляя «тигровый глаз». В уголке слеза набрякла. Задрожала на ресницах, готовая брякнуться…
Часы на башне прозвонили «четвертинку». Очень кстати прозвонили – выручили.
– Некогда мне тут… – с наигранной бравадой сказал начальник. – Надо к царю на доклад. Что за напасти в последнее время? То печать пропала, то петух теперь!
– Нашли? Печать-то?
Охра пожал плечами.
– А ты что, сомневался? Да-а, петух, петух… Кто же мог это сделать? Кто петушатину любит?
– Бедняжка Доедала.
Начальник отвернулся, тайно вытирая «плачущего тигра» – слезы прошибли от игры в гляделки.
Давай, – заворчал он. – Все валят на Бедняжку Доедалу. И ты…
Ничего я не собираюсь валить. Ты спросил, кто любит петушатину, я ответил. Доедала любит, аж трясется.
Начальник панибратски похлопал по животу Соколинского, перехваченному кушаком с серебристыми блестками:
И ты покушать не дурак!
Так-то да… А так-то нет.
Это как же понять?
Не люблю петушатину. Царь, между прочим, знает об этом. – Соколинский наклонился над петухом. Красный бархат помятого гребня расправил. Предсмертным ужасом распяленное око смотрело далеко-далеко – сквозь небо, сквозь вечность.
Как ты мог подумать, Охра? Я столько лет учил его утренним распевам. Горло всякими настоями лудил, укреплял. Зёрнами жемчужными кормил, чтобы голос катился жемчужиной по святогрустным просторам. А ты меня в убийцы записал. Не стыдно ли?
Стыдно, – вдруг выдавил начальник. – Я человек ууровый, но справедливый. Всех подряд приходится подозревать. Служба. А как ты хотел?
Куры внизу клокотали, почуяв неладное. Две или три – самые сильные и отчаянные – перелетели заграждение курятника. Бегали по сырому булыжнику. С тревогой наблюдали рождение новой кровавой зари.
Крутым желтком из облаков-белков вывалилось медленное солнце.
– Кто это сделал, говоришь? – задумчиво переспросил Звездочёт Звездомирович. – Нечистая сила боится петушиного крику, вот она и сделала. Больше некому.
Царская карета несколько минут назад влетела в распахнутые ворота Кремля. Из кареты поспешно выгрузили кого-то – в лазарет унесли.
Седой врачеватель мелкими шажками пробежал по двору. Фалалей уехал. Суета затихла.
И вот теперь внизу опять запели-заскрипели двери. На каменное крыльцо лазарета вышел утомлённый эскулап. Соколиные зрачки Звездочёта разглядели банку с пиявками в руке врачевателя. Извиваясь, ползая по стеклу, пиявки ползали как будто между пальцами, к фалангам «присасывались» (он даже увидел треугольную челюсть пиявки).
Соколинский брезгливо поморщился, подумал вслух:
Палач! К нам приехал палач!
Где? – охранник быстро оглянулся. – Где он?
Во дворце.
Не может быть! Кто посмел идти против царёва указа? Палача отправили на порубку строевого леса для кораблей!
Так-то да… А так-то нет.
Что ты мне мозги морочишь? – занервничал Охра.
Заболел наш дурохамец по дороге. Вот и пришлось карету во дворец пригнать.
А ты откуда знаешь? – «Тигровый глаз» опять загорелся тайным подозрением.
Мне сверху видно, – Соколинский пальцем потыкал в небо.
Усы охранника на секунду безвольно обвисли от растерянности, затем подскочили волосяными пружинами, сильно вибрируя.
То-то я смотрю на петушиную башку… Очень ровненько перья обрублены. Без топора не обошлось тут, нет, не обошлось! Пойдем, Звездомирыч, проведаем хворого. Ты не серчай на меня. Я человек суровый, но справедливый. А-а? Не серчаешь?
Так-то да… А так-то нет.
«Бархатный» Фалалей с большим недоумением встретил царскую грамоту, сверкающую золотыми печатями и вензелями – словно почуял фальшивку. Однако подчинился – делать нечего; свистнул, гикнул и погнал карету на вершину Пьяного Яра. Возле кабака остановился, недовольный. Руку сунул в карман – пригоршню отборного овса отправил в рот и чуть не поперхнулся, увидев на крыльце «боярина».
Кабатчик появился на крыльце с дубовыми перилами. Физиономия Кабатчика, припухшая с похмелья, показалась кучеру подозрительно знакомой, но красное боярское платье сбивало с толку: Савва Дурнилыч был неузнаваем; и говорил он совершенно неузнаваемым голосом; так лебезил, так лакействовал, что даже самому противно было.
Проходите, Топор… Ну, то бишь, Топтар… – Кабатчик смутился. – Ну, короче, хлеб-соль вам!
Спасыба.
Присаживайтесь.
Нэкада. Я ластаим.
Нехорошо, нельзя так.
Пачиму? Я харашо стаим.
Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего. Так у нас говорят.
Палач всегда баятпа. Хоть сидым, хоть лэжым.
И все-таки – прошу. Мы не надолго.
Топтар Обездаглаевич подумал. Потоптался, глядя на дверь кабака. Присел к дубовому столу и, нервничая, побарабанил квадратными ногтями, испытывая странное чувство недоверия к царской грамоте, предъявленной боярином. Однако взволновало его не только это. Ему вдруг показалось, что тайное задание – «секир башка царю!» – стало каким-то образом известно святогрустным людям. И не случайно эти «бояре» появились у него на пути, ох не случайно…
Жареным запахло. Он оглянулся и увидел Агафью с дымящимся блюдом в руках. «Вай, вай, какой девка!» – подумал. Глаза палача загорелись… И он облизнулся.
Агафья поняла это по-своему.
Проголодались?
Вай, вай, проголодался… такой красивый никогда не кушал! – признался он, жадными глазами поедая белое тело святогрустной бабы.
Да чего тут красивого? Я на скорую руку сготовила, – ответила Кабатчица, все ещё не понимая плотоядного заморыша.
Зато Серьгагуля моментально сообразил. Подошёл к ней, быстро шепнул:
Слышь! Посиди с ним рядом!
Это ещё зачем? – шикнула Агафья.
Посиди, сказал. Так надо. Понравилась ты, дура!
Да он же страшнее холеры!
Топтар Обездаглаевич нахмурился, услышав этот разговор. Достал часы – дорогой подарок падишаха. Квадратный ноготь кнопку тронул, крышка распахнулась и… два железных плоских человечка подскочили, серебристыми секирами стали колотитьрубить по золотому пеньку, торчащему посреди циферблата; на месте каждой цифры была нарисована голова.
– Сем голов нарубили уже, – сказал палач.
Большеглазый Савва Дурнилыч бестолково посмотрел по сторонам.
– Где? Кто нарубил? А-а, это? На столе? Это свиные головы для холодца.
Дурохамец показал на циферблат и пояснил:
– Вот. Сем часов по-вашем.
Кабатчик склонился.
– Ух ты, какая штука! В жизни такую не видел!
О проекте
О подписке