Топтар Обездаглаевич-Ибн-Обуглы на далёкую святогрустную землю отплыл с потаённым заданием. «Секир башка царю!» – вот какой у него был приказ.
Кроме того, в каюте палача стояла железная клетка с крылатым «чёртом»; в клетке терпеливо томился здоровенный чёрный ворон – Черноворец. Был он не простою птицей. Сам чёрт, наверное, ходил в родителях этого хищного злобного Черноворца.
Когда в море-океане шторм закончился, Топтар Обездаглаевич клетку распахнул, и Черноворец полетел в сторону Царь-Города. В голубоватых рассветных сумерках бесшумно опустился на золотую крестовину колокольни; воровато избоченил голову, прислушиваясь.
Уже скрипела лестница внутри, внизу – старый звонарь поднимался, бормоча молитву. Смолистое перо на вороне вдруг стало выстветляться под действием молитвенного слова. Так, чего доброго, глядишь, и в белую ворону превратишься. Торопиться надо, подумал Черноворец, появляясь в проеме звонницы.
Колоколов здесь много. Большие, гулкие, таящие в крепких телах отголоски недавней грозы, – ворон услышал это, когда уселся на округлое колокольное темя: живая дрожь металла предавалась когтям… Дрожали дождевые серебристые капельки, перебегая одна к другой. Как будто с испугу дрожали. Чёрный глаз варначины вспыхнул огоньком злорадства.
Опуская голову, прицелился к червоточинке, образовавшейся ещё во время плавки.
Ударил клювом и отскочил, изумленный; колокол вместо привычного «бом, бом!» вдруг стал выговаривать:
– Бог! Бог! Бог!
Черноворец собрался с духом и снова оседлал центральный колокол. После третьего удара крепким клювом раздался характерный сухой щелчок – трещина скользнула в глубину металла.
Ступени стонали поблизости. Седая шевелюра звонаря выплывала облачком из открытого квадратного проема колокольни.
Расправляя крылья, Черноворец упал на ветер – скрылся. Черную грудь распирала чёрная радость. Чероворец крикнул в тихий сумрак. Эхо помножило картавое карканье, будто сатана захохотал…
Старый звонарь – дед Колокольник – содрогнулся. Недоброе что-то почуял.
До мелочей знакомая, родная колокольня пахла отсырелым камнем, мокрыми тесовыми стропилами, из которых торчала сухая трава – птичьи гнезда. Слюдяной фонарь в углу – остался вчера после вечернего звона. В другом углу, на деревянном гвоздочке, мохнатая шапка – надевает, чтобы не оглохнуть от громоподобной музыки.
Все как будто на месте. Звонарь успокоился.
Синеватый пар клубился над колоколами, словно только что их из плавильни подняли – за ушко да на солнышко.
Светлой бахромою на веревках наросли дождевые гроздья. Сверху откуда-то капля за каплей колотится в колокола, напоминая приглушенное сердцебиение…
Живут, живут, родимые! Дышат полной грудью, синеватый пар – свидетель могучего колокольного дыха.
Звонарь заулыбался, тёмную дыру в зубах погладил языком. Припомнил далекую молодость, когда происходило священнодействие и всенародный праздник – рождение колоколов. Желая причаститься к доброму делу, всякий святогрустный человек старался бросить в кипящую лаву свой скромный дар: кто серебряные серьги, кто золотое колечко, кто ожерелье, кто браслет; чем богаты, тем и рады были поделиться… Когда отлили колокола – звонарь стал видеть временами такие чудеса, о которых лучше никому не рассказывать: засмеют и посчитают сумасшедшим.
Но потом и другие, слава богу, заметили, стали рассказывать ему, смущаясь и пожимая плечами – что это, дескать, за диво дивное.
Во время золотого и серебряного благовеста по горам и долам святогрустного царства перекатывались драгоценные колечки, браслетики. Более того. У скромных и целомудренных святогрустных девчат в пору колокольных перезвонов появлялись на ушах сережки изумительной красы. А в монастырях, в нагорных кельях Свято грустной Пустыни загорались золотые колечки огня над свечами и лампадами.
Дурохамцы, захребетники и заморыши люто ненавидели этот христианский чистый перезвон: все черти падали с полатей, с печей – рога сворачивая, копытъя ломали. Болотной грязью, тиной, мхом пробовали уши затыкать, но где там – слышно. Переговоры налаживали с Царём Государьевичем. Выкупить хотели колокола, да не по карману оказалось. Цена им – горы золота.
Вот и решили попробовать Черноворца чёртова послать. Клюв у него был не простой, не костяной – крепче кремня, прочнее железа.
Дед Колокольник перекрестился на красный угол горизонта, где уже стояло солнце в золотом окладе. И перекрестился-поклонился на все четыре части света. Мохнатую шапку надел, ощущая, как она забирает тепло с головы – охолонула за ночь.
Многопудовый язык раскачался и вымолвил первое звонкое слово, а за ним второе, третье:
– Бог! Бог! Бог! – бросался в поднебесье басовитый голос.
А дальше – совсем чудеса. Подголоски начинали выбивать-выговаривать молитву «О живых».
Спа-си, спа-си, спаси, Господи, раб твоих! – говорили одни подголоски, а вторые и третьи подхватывали: – И всех, и всех православных христиан!..
И даруй им, даруй здравие душевное! Здравие телесное!
Бог! Бог! Бог!
Хоть всю Землю обойдите вдоль и поперёк – нигде такого благовеста не услышите.
Тишина разбудилась, голуби вышли в зенит, восторженно и громко заплескали крыльями в лазоревой глубине. Городские стрижи стриганули над крышами. Деревенские ласточки ластились к потухающим звёздам и проплывающим облакам… Умываясь радужной пыльцой, оставшейся в воздухе от раноутренней радуги, Божьи птахи смеялись в полете, пересыпая воздух живым серебрецом, словно бы тоже задорно звонили, благовестили под куполом страны Святая Грусть.
Звонница в небо уходит – теряется в головокружительной вышине.
У подножья, как всегда по утрам, столпился христианский люд. Бабы в праздничных нарядах. Дети в чистых рубашонках. Старики. Молодежь.
Устя Оглашенный стоял, прикрыв глаза. И почему-то кривил губу. Иконописное лицо юродивого стало мрачнеть.
– Царь-колокол нынче с надрывом поёт, с картавинкой.
Старушка рядом возмутилась:
– Ты наболтаешь! Где это видано, где это слыхано, чтобы святогрустный колокол картавил?
Ларион (гренадёр отдыхал после службы) прищурил синие глаза на колокольню, согласился:
Служить, так не картавить, а картавить, так не служить!
Колокола никогда не картавят! – заметил юродивый. – А в энтого как будто картавый бес вселился!
Бродячий музыкант с хорошим «длинным» ухом сказал, сомневаясь:
Кажется, не врет…
Кто? Колокол?
Нет, Устя Оглашенный.
Правду, правду говорит он! – вздохнула баба, подходя к соседке. – Видишь, какое колечко от первого удара откатилось?
Погнутое?
В том-то и дело. Не к добру это!
А во дворце, говорят, поросята ходют по потолку. Следы кругом. Поймать не могут.
И петуха порешили!
Кого?
Ну, Будимирку-то нашего.
Ой, да што ты?
Нечистый завелся!
Вот и колокол наш закартавил!
Тихо! Сорочье племя! – грозно крикнул Устя Оглашенный, не открывая глаз, а только поднимая к небу длинный старческий перст, похожий на свечу с темными фитилями-жилами. Покачиваясь в такт колоколам, юродивый ногою прихлопывал. Росистая муравушка под лаптем в зелёное мочало изжевалась. Муравей поднимался по серой драной штанине.
Ну? Дак чего там? – не выдержала баба. – Попал пальцем в небо? Скорей говори, не томи.
Порча на ем! – подытожил юродивый, открывая ресницы, дрожащие от напряжения. – Эй, кто скорый на ногу? Дуй на колокольню, упреди…
Ларион побежал, рассекая толпу крепким острым плечом.
Теперь уже многие слышали: воздух по-над ухом звенел с надсадным дребезгом, царапал уши, души; с каждым ударом царь-колокол говорил все глуше, глуше, будто опускался в глубину преисподней.
Гренадёр замешкался на колокольне – ногу подвернул.
Однако дед Колокольник и сам расслышал порченую музыку. Шапку скинул. Охнул… В проёме звонницы мелькнула седая голова.
– Православные! – предупредил звонарь. – Берегись!
Кто-то внизу (кто не понял ещё) откликнулся в недоумении:
Ты что блажишь? Чай не горим?
Колокол треснул! Беда!
Народ пошатнулся единым испуганным телом. Затрещали кусты на пригорке. Поломалась тонкая берёза, роняя косичку, заплетённую молоденькими листьями. Кто-то со страху явил необычайную прыть – словно горный козёл заскочил на белозубую кремлевскую стену.
Ребятишек не стопчите, ироды!
Не давите! Стенка сзаду… по стенке размажете, ох твою, прости, Господи! Баба, ну чего ты лезешь на меня, на молодого, неженатого?
Убери свои лапищи, дурень старый, тоже времечко нашёл…
Стоны и звоны перемешались в воздухе над колокольней. Народ бестолково кружился, образуя воронку.
Чёрный ворон пролетел над головами – Черноворец. В лапах у него было зажато золотое гнутое кольцо. Ворон кружился над колокольней, истошно, радостно картавил.
Колокол бился в предсмертной судороге. Трещина прорезала голосовые связки, но колокол ещё сопротивлялся, гудел перехваченным горлом, ускоряя свою погибель.
Многопудовый язык, расходившийся от края до края, последний раз дотронулся до колокольной губы – разбил до крови, сверкнувшей медно-алыми каплями. Хриплый бас захлебнулся, противненько взвизгнул. Внутренняя трещина молниеносно вырвалась наружу – располовинила «царя» колоколов. Серебристо-сахарный кусок металла заблестел, обнажаясь. С колокольни по ветру просеялась тускло мерцающая пыль.
Сердцевина отвалилась от материнского тела.
Деревянные перила затрещали в проёме звонницы – ощетинились длинными занозами.
«Ухо» оторвалось…
Колокол – ухнул…
Люди – едва-едва успели расступиться.
Земля у подножья колокольни содрогнулась, точно и взорванная. Вороньёй стаей в небо полетели рваные куски, трава, обломки берёзы… И вдруг из этой «стаи» выпорхнул настоящий ворон… Восторженно хлопая крыльями, Черноворец раскаркался-расхохотался, низко кружась над поверженными обломками.
Добросовестной работою разгоряченный колокол – уже убитый, но ещё не остывший – шипел на сыроватой «силе, словно силился что-то шептать. Сизый пар отлегал от колокольного «царя», как душа отлетает.
Крестообразная фигура Черноворца вдруг заслонила солнце над колокольней – страшно огромная крестообразная тень упала на головы святогрустных людей.
Гренадёр Ларион, подвернувший ногу на колокольне, прихрамывая, шёл к разбитому «царю». Выхватил пистоль и выстрелил не целясь.
Пуля попала в золотое кольцо, зажатое в лапах Черноворца. Ворон вскрикнул, уходя в зенит…
Кольцо упало.
Пожилая баба, вздыхая, подняла его. Повертела в руке и сказала:
Похоже на мое колечко. Бросала в плавильню, когда ещё в девках была.
Бери на память, – разрешил ей дед Колокольник.
Чужое? Нет, не хочу.
Устя Оглашенный взял кольцо. Насупился.
– Это моей дочуры, – глухо выдохнул, пряча.
Много лет назад у жизнерадостного башковитого святогрустного мужика Устина Оглашина случилось большое горе: и дочь погибла, и жена; с той самой поры он и сделался юродствующим странником.
– Спасибо, Лариоша, – благодарил он, обнимая гренадёра. – У меня ведь все тогда сгорело. Ни крошечки на память не осталось. А теперича – кольцо. Гайтан к нему приделаю, носить буду под сердцем.
О проекте
О подписке