Лазоревый шёлковый штиль разрисован отражением бурых опрокинутых скал. Береговою прозеленью подкрашен, светло-звёздчатой россыпью чаек и жёлто-красными блестками зари: длинной строчкой заря прострочила от горизонта, налитого прорвой солёной влаги, до малой капелюшечки, задремавшей на камнях у причала. Жалко, ах жалко чудную эту картину!.. Вот так бы стоял на крутом берегу и смотрел бы, смотрел, да только где там…
Как будто скребком по холсту – по свежим лоснящимся краскам – проскрёбся неуклюжий громадный галион. Разодранная холстина за кормой лоскутами захлопотала. Размазанные краски перемешались, прилипая к бортам чужеземца.
Ослепительными иглами и солнечными нитками замелькал на воде потревоженный свет, «зашивая» косой и длинный разрыв, обезобразивший идиллическое полотно под названием «Утречко среди Фартовой Бухты».
Чайка загалдела, поднимаясь и прижимая к животу два розовых цветка – мокрые лапы, роняющие солоноватые росы.
Послышались команды на гортанном языке:
Брасос кранбер!
Анго!
Кронкур!
Моряки на реях замелькали, убирая паруса. Капитан рискованный попался. Громадный галион похож был на деревянный айсберг с тремя высоченными мачтами, с полубабой-полурыбой, мастерски вырезанной на бушприте и на корме. Заряженный страшною силой – неукротимой инерцией – галион, приближаясь к причальной стене, мог мимоходом её покорежить и примять, как слон приминает траву… Галион мог пойти по сухому, далеко мог пойти, если вовремя не остановишь.
У кого-то нервы сдали на берегу. Раздался душераздирающий крик:
– Отдавай!
Капитан засмеялся, хорошо владея здешним языком:
Ни за что не отдам!
Отдавай, заморыш ё… Куда ты прёшь?!
Якорный канат слетел со стопора. Многопудовый разлапистый якорь шумно обвалился – брызги над причальной стеной взлетели зеленоватым крупным виноградом.
Мальчишки-ротозейники ловко ловили мокрый «виноград», глотали, причмокивая, хвалились:
А у меня-то ягодка повкусней была!
Зато моя крупнее!
Ничего подобного – с одного куста.
Грубый голос грянул сбоку:
– Эй, мелюзга фартовая! Поберегись!
С высокого борта канат полетел – над головами зашипела «змея пеньковая», раскручивая смоляные кольца. Петля захлестнула дубовую толстую кнехту, почерневшую от времени, от непогод. Канат ложился узловатыми «восьмерками», натужно скрипел между кнехтами – помаленьку потравливался, не в силах удержать гарцующую громадину. Вода плескалась между бортом и причальной стенкой, на дыбы вставала и похрапывала.
Ребятня глазела на швартовку, отступала под напором взрослых, гомонила там и тут:
Какой корабель, ух ты!
А знаешь, как зовут его?
Знаю. Голиаф.
Не голиаф, а галион, понятно? Тятенька сказал мне.
А какая разница?!
Большая. Голиаф – человек, великан такой был.
А это разве не великан? Вон скоко пушек на бортах натыкано.
Это скоко же ему надо пороху с собой таскать?
А чугунных ядер?
Целу гору!
– Не-е, с ядрами потонет он, как заштормит.
– А што ему? Три дня болтался в окияне и хоть бы хны. Все паруса, все веревки на месте.
А зачем он к нам приплыл?
Плавает г… Мне тятенька сказал.
Отвали ты с тятенькой своим.
– Ясно дело, торговать причапал. Скупцы пожаловали.
– А тятенька сказал, на ём палач приплыл. Заморыш.
– Не-е, дурохамец.
– Будто своих нельзя поставить с топором на площади.
– Своих нельзя, мне тятенька сказал.
– Почему это?
– Свои слишком добрые. А дурохамцы эти… хоть петуху, хоть человеку срубят голову, не охнут.
И я срубил бы!
Ну, конечно, потому как папа у тебя из Дурохамского Дуролевства. Хоть ты и скрываешь, но я-то знаю.
А по сопатке хочешь?
Мимо проходил моряк, вмешался.
– А ну-ка, прекращай! А то с причала прогоню. Свалитесь в воду, драчуны, потом отвечай за вас.
Чёрный силуэт галиона нагромоздился на солнце.
Вода, зажатая между бортом и причальной стеной, поскулила и замолкла, разбегаясь к носу и корме… Густая тень упала на причал, неся прохладу. Терпко, таинственно и чудно запахло просоленными просторами и ароматными лепестками загадочной «розы ветров», которую по многу раз на дню с удовольствием нюхает каждый моряк и любой путешественник, только никто ещё не видел, где она растет и как цветёт.
Ребятишки и подростки продолжали гомонить:
Говорят, заморыши петуха заморского нам привезли.
Говорят, что он поёт куда как лучше Будимира-Будисвета!
Не заморский петух, а морской. Он петь не умеет.
Как это так – не умеет? Всякий петух поёт.
Да это не петух, а рыба. Триглотит… Или как её звать-величать?
Рыба тригла, – подсказал моряк, стоящий рядом и весело щурящийся на бестолковый разговор мелюзги.
Вы, дяденька, скажите им, скажите, разве эта тригла может кукарекать?
Обязательно, – серьёзно сморозил моряк. – Когда морского петуха кладут на раскаленную сковородку, он кукарекает громче любого сухопутного.
– Неправда ваша, дяденька.
Моряк засмеялся, ушёл.
На широкой палубе галиона дымил таганок. Запахло напитками из пережаренных кореньев и желудей. Доносило порохом от бортовин, поцарапанных железным абордажным когтем, порубленных секирами – глубокие шрамы видны там и сям. Чугунная бомбарда стоит на нижней палубе – каменные ядра в пирамиду сложены.
Заскрипели вязовые плахи: сходни гнулись деревянными пружинами, выталкивали на причал.
Заморыши там и тут появились. Дурохамцы табачными трубками закудрявили воздух. Тарабарщина горохом затрещала по святогрустным ушам:
Конгур бари…
Дебир куна кварнер…
Цветные шаровары замелькали. Тюбетейка. Чалма. Кольцо в носу (строптивым бугаям такие кольца вставляют в селах и деревнях святогрустной стороны). Посеребрённые пистоли, ручки кинжалов сверкают за поясом. Кривые сабли волочатся по земле. Кусками рафинада белеют ослепительные сладкие улыбки. Косоглазый чёрный уголь под ресницами горит в прищуре, дымом заволакивая чужеземный взор: попробуй, пойми, разбери, что затаилось в этих глазах. Народ всё больше мускулистый, загорелый до бронзы. Подойди, постучи по груди – зазвенит, окаянная… И где только солнце такое печёт?
– Эх, Васятка, уехать бы с ними! Там, говорят, не бывает зимы никогда! – вздохнул какой-то горемыка.
Бородатый «Васятка» резонно ответил:
От добра добра не ищут. Бога не надо гневить. Живём неплохо. Винцо, да хлеб, да крыша над головою. Чего тебе надо ещё?
Надоела мне Святая Грусть! Грешного Веселья сердцу хочется!
Дурохамец тут как тут. Подошёл, воркует:
Ломами барзас кваркуш…
Васятка, что он говорит?
Поезжай, говорит, если хочешь. Двух моряков во время шторма смыло за борт, так что им люди нужны.
Мастеровой человек Богдан Богатырь – с младшим сыном Коляней – оказался в этот день в Фартовой Бухте.
Коляня с интересом наблюдал, как местные мальчишки суетились на причале, шило на мыло меняли у захребетников и дурохамцев. И взрослые дядьки – контрабандисты – не теряли времени: из-под полы друг другу совали что-то, напряженно поглядывая по сторонам.
На бортах галиона протопилась между плахами смола, затвердела чёрными сосульками. А на ближайшей мачте – на месте срубленного сучка – пузырьками надулся янтарь, перекипев, под южным солнцежаром.
Смотрел мальчишка на корабль и чувствовал, какая, должно быть, огромная Матушка-Земля, какая заманчивая. В этой бухте недавно ледяной припай отодрался от берега, только-только снежная короста с гор сошла, в логах ещё стоят подснежники, синея от холода и приплясывая на тоненьких ножках… А где-то уже солнце пробирает землю на пол-аршина – яйца можно печь в песке, а на камнях глазунью можно жарить, говорят, как на раскалённых сковородках.
Завидует мальчишка заморскому житью-бытью и, поддавшись мимолетному влечению, мечтает бросить милый святогрустный берег.
Богатырь подошёл и погладил сынка по светлорусой голове. И точно угадал, какие мысли в ней.
– Коляня, там хорошо, где нас нету, – вздохнул он, пристально глядя в туманную даль. – За морем телушка полушка, да рупь перевоз.
Дрожащее чёрное облачко витало над головой палача, – расплывалось под лучами яркого солнца; кто-то заметил, а кто-то нет… Зато почти что все в одно мгновение почувствовали дурной дух, исходящий от заморыша. Особенно те, кто поближе. Особенно – мухи. Не долетая до палача, муха замертво падали…
– Идёт! – закричал мальчишка с дерева, растущего на берегу.
Разноцветная толпа шарахнулась и загудела пчелиным роем.
Идёт! Эй, расступись!
Дохлятиной что-то завоняло!
А где же красная рубаха? Где топор?
Тебе так прямо сразу всё и подавай: и топор, и голову отрубленную.
Богдан Богатырь, возвышающийся над толпою, не удержался от замечания:
– Ну-у, сморчок! А я-то думал…
– Тише, а то он тебя сделает на голову короче!
– Пускай попробует. Кишка тонка.
Толпа расступилась, ненадолго затихнув.
Показался палач. Горбоносый, плешивенький. Совсем даже не страшный.
За палачом семенили три косолапых пигмея, похожие на постаревших детей.
Как, ты говоришь, зовут его?
Топтар Обездаглаевич-Ибн-Обуглы.
Топор Обезглавыч? Так, что ли, по-нашему?
А что? Тоже красиво.
– А кто это с ним?
– Видать, с детишками приехал.
Палач – небогатого росту, незавидной осанки. Плоский широкий затылок серо-бурым бревном распирает грубую дорожную рубаху. Правое плечо косит вперед и вниз; видно, топор оттянул – профессиональная издержка. Лицо палача рыжеватое, словно кровью забрызганное. В глазах – вселенский холод, равнодушие. Белки с кровяными накрапами: то ли от морской болезни, то ли от бессонницы, то ли от водки. Сапоги сияют тупыми лакированными рылами, шаровары чёрную искру пересыпают на солнце. Будничное рубище с коротким рукавом – видны сухие костлявые руки, напоминающие продолжение топора. В зубах зажата трубка в виде человеческого черепа. Чёрный гниловонький дым над малиновой макушкой черепа – точно волосья дыбом.
Шагает важно, медленно. Ледышки глаз поверх голов скользят.
Ишь ты, как себя несёт!
Как на продажу!.. Сурьёзный дяденька.
Такому палец в рот не клади.
Да и в задницу тоже.
Мужики засмеялись. Невесело вышло, натужно.
А зачем он пожаловал? Царь как будто раздумал казнить.
А ты разве не знаешь, кум? Царь палача позвал карандаши чинить.
А может, язычок тебе окоротить?
На какое-то время в толпе стало тихо. И надо же такому приключиться: над головами, перелистывая воздух, пролетел брюхатый баклан – морской ворон; хвостом задёргал, опорожняясь…
Топтар Обездаглаевич содрогнулся, голову в плечи втянул и так наморщился, будто кислым кулаком получил по морде.
Кто был поближе и увидел – захохотали, заглушая волны и стаю чаек, стонущих вдали.
Не поднимая головы, палач погнал зрачки под брови и скуксился ещё сильнее. Руку сунул в карман – за платком.
Оглашенный Устя оказался неподалеку. Поинтересовался в недоумении:
Сынки, а что вы ржете жеребцами?
Баклан, баклан, дедуля… Ха-ха-ха…
А что – баклан?
Кучу добра набакланил на башку дурохамца. С высоты, как говорится, птичьего помёта!
Устя Оглашенный заюродствовал:
– Ай, как нехорошо встречаем гостя! Обос…
Толпа единой глоткой выдохнула хохот; на ближайшей мачте галиона опущенный парус ударил крылом, и забрехали собаки во дворах, уступами уходящих в гору.
И тут раздался выстрел, покрывающий всеобщее веселье.
Люди затихли и замерли, широко раззявив хохотальники.
Баклан споткнулся на меткой пуле и, теряя светлое перо, тяжело спикировал на береговой песок. Запахло дымным порохом; ветер смял синеватое облачко и протащил над причалом.
Кто это срезал его? – зашептались.
Боярин какой-тось.
Ловко, чертяка!
Навскидку стрелял, я заметил.
Боярин в богатом платье, в черной лисьей шапке подошёл к палачу. Бросил птицу под ноги. Слегка поклонился и что-то сказал на дурохамском наречии:
– Конда мезитол никиш.
Морской ворон трепыхнулся. Песчинка прилипла к открытому глазу. Из-под крыла на камень выкатилась тёплая рубиновая бусинка. Перепончатая лапа судорожно «бегала» по воздуху; потом обмякла, опускаясь на перо, взъерошенное ветром.
Палачу смотреть на смерть – всё равно, что мёд хлебать.
Топтар Обездаглаевич вцепился глазами в подыхающего баклана. Ледяные зрачки потеплели и даже слезою слегка отсырели.
Жизнь отлетела от птицы. Глаза палача улыбнулись. Он протер плешину бархатным платком – солнце на макушке заблестело.
Презрительно бросив утирку, Топтар Обездаглаевич дальше двинулся, поскрипывая лакированными сапогами. Раскочегаривая трубку, сплюнул, зачмокал серыми губами. На руке его, держащей трубку, странные пальцы – квадратные, будто поспешно и грубо вытесанные топором.
Боярин сбоку шёл. Терпеливо и подобострастно царскую грамоту держал перед собой.
И наконец-то палач соизволил повернуться к нему. Взял грамоту, прочёл, присмотрелся к печати и даже понюхал её. Сунул грамоту себе за пазуху и покачал головою: хорошо, мол, согласен.
Что за боярин шапку перед ним ломает?
Царский прихвостень.
Кто поближе был, засомневался, а кто-то узнавал:
Э, мужики, да если он боярин, то я князь, мордой в грязь. Это же фартовый парень – Серьгагулька.
Брось болтать, у него царская грамота с печаткой.
Боярин постарался – дорогими коврами устелил дорогу палача. Топтар Обездаглаевич доволен был: суровая рожа отмякла.
Слободские бабёнки с завистью смотрели, как палач попирает сапогами узорчатый мягонький путь: по таким коврам не только в сапогах – босиком-то жалко было бы топтаться бережливым бабёнкам.
Фу, какой вонький табачишше, – зароптала одна из них, прикрывая нос платком. Стоящая рядом молодка наклонилась к ней, глаза по ложке сделала и зашептала:
Кости человеческие в ступе натолкеть, натолкеть, насушит, с табаком перемешает…
У бабы от страха глаза – в пол-лица.
– Ой? – перекрестилась. – Брешешь?
Горилампушка протолкнулся в первые ряды. Ладонью отломив от глаз утренние лучи, разглядывал гостя. Сухо сплюнул, отходя.
– Одно слово – заморыш. Сам чуть больше топора.
Права была бабка Смотрилиха. Только зря карасин перевел на маяке. Знал бы, дак не светил…
Три косолапеньких пигмея, похожие на постаревших детей, вызывали в народе жалость. Седые волосы пигмеев никак не подходили к мальчишескому росту. Уродливо-миниатюрные лица, помятые морщинами, казались шутовскими масками.
– А это что за огрызки?
Оруженосцы. Видишь, бандуру несут.
Это не бандура, а скорей бандурак. Ишь, какой дорогущий футляр.
– У него серебряный струмент, я слышал. Один раз наточит – на сто лет хватает головы крушить.
О проекте
О подписке