Сводка 2

Я горжусь тобой.

Вопреки твоему одиночеству, сохранить любовь к миру – большое достижение. В каком-то смысле я понимаю, что значит быть не в том месте и не в том времени. Ощущать мир вокруг себя не столь пустым, сколь чужим. Тут впору прорастание ненависти к этому чуждому окружению, но вновь случилось неожиданное – странное принятие с постепенным воспитанием любви. Любви странной, не однородной, порой неправильной, но все же, опять-таки, искренней. Создать эту любовь к чужому миру – большой труд, заслуживающий признания и скромной гордости. Мимикрия произошла по твоей воле. Но это было нужно не для выживания. И это для меня тайна. Причин уже и нет, но ты любишь, я знаю это. Любовь есть в тебе вопреки презрению и ненависти. Я увидела это в тебе на Колыбели. Такое не спутать. Я не думала, что есть в этом мире нечто способное так меня удивить. После ужасных событий на Опусе наблюдать тебя на Колыбели стало чем-то неоднозначным. Поначалу это было неоднозначным. Но теперь я понимаю, ты – надежда на светлое будущее. Это то, во что я верю. И никто не смеет упрекать меня в этом. Ты это знаешь, вопреки роли, моей власти достаточно для собственной позиции. С оглядкой на опору, разумеется. Да и истина и вера – не одно и то же. И одно другому не мешает. Как минимум для меня это развитие – конфликт веры и истины. Все это важно мне написать, чтобы донести главное – все меняется. И твое одиночество, жуткое, гнетущее, болезненное, изменится также. Я верю в это. Я знаю, что это одиночество несправедливо. Теперь я твердо это обозначаю. И я хочу это исправить. Исправить несправедливость от непонимания потенциала. Исправить понесенную в жертву перспективы любовь. Что такое дом? Дом – место, где есть самые важные в твоей жизни умы и сердца. Даже если их нет сейчас, влияние на окружение все еще присутствует, память не позволит отсечь одно от другого. Место, где даже в одиночестве отсутствует то самое одиночество. Потому что каждый предмет и угол все еще живут воспоминаниями о тех, кто является семьей. Удивительное свойство памяти. Человека уже нет, но то место, где он был, продолжает держать его след пребывания, будто бы часть этого человека все еще живет здесь, общается и окутывает все вокруг своим вниманием. То, как исказили твой дом, – несправедливо. Я согласна с тем, что это осквернение памяти тех, кто был с тобой, тех, кто был семьей. Но вывод и такой ярлык делают не те, кто отсутствует. Я прекрасно понимаю твою боль, задетое чувство причастности к дому. Возможно, от этого и было твое путешествие тобою же принято. Желание отвязаться от связи с домом. Потому что связь эта – не только сила, но и слабость. Слабость перед страхом потери и болью осквернения. Там, на Колыбели, еще вчера я наблюдала за тобой и видела тоску. Твое одиночество стало сильней, ведь, как оказалось, даже в доме, где обитают тени семьи, остается лишь тосковать по былому. Такой дом становится памятником лучшему и незаменимому. Монументом тому, что дороже всего, ибо оно – опора. Ощущать себя чужим в мире – не то же самое, что ощущать чужой мир. Все зависит от угла. Думаю, это противостояние и мучает тебя. Потому что в одном случае самостоятельности нет, в другом – есть. Так и хочется, чтобы мир стал похож на тебя, да? Чтобы он подстроился ради тебя. Чтобы изменился по твоему примеру, что, в свою очередь, доказывает твою состоятельность. Но с другой стороны, порой хочется измениться ради мира и стать его частью, чтобы быть наравне с другими, на кого ранее, объективно или нет, был взгляд сверху вниз. Твой выбор так и не был сделан, как я видела. И это самое болезненное. Уступить или заставить уступить других. Что принесет меньше боли? Что приведет к общности? Что будет иметь настоящий результат? Не то место, и не то время – такие мысли в тебе были почти всегда, я права? И ведь в этом нет злобы или обиды, простая потерянность и одиночество. И это то, почему я горжусь тобой. Выдерживать такое и все еще любить – это и есть то, что дает мне веру в лучшее завтра. Раз есть такой человек, как ты, переживший так много, сохранив любовь на несправедливом балансе, значит, есть в этом мире то, что еще не изведано. А ты меня знаешь, прагматичный взгляд был основой всегда. Но отныне появилась вера, которую я медленно изучаю. Вера появилась там, где недавно образовалась пустота. Больше нет ни Клендата, ни Кассандры. Мир остался без Отца и Матери. Теперь мы сами по себе. Дети тех, кто вложил в нас лучшее от себя. И единственный для тебя выход я вижу таким – создать новый дом, потому что ты знаешь его ценность и ценность его отсутствия. Моя гордость черпается еще и из веры в твой опыт и потенциал. Но я ничего не требую и не ожидаю. Это важно указать. Никаких обязательств. Даже если ты решишь все бросить. Я буду верить в лучшее. Потому что ты – явление, доказывающее, что границ мы пока не достигли. Твоя история и ты – уникальны не меньше, чем твои решения сейчас. А во Вселенной, как мы с тобой знаем, ничего не бывает в единственном числе. Надеюсь, когда ты дочитаешь до этого момента, то будет понимание того, что я просто хочу сказать спасибо, сказать, что горжусь тобой, сказать, что приму любое твое решение, ибо даже будь оно трактоваться ужасом, связь этого ужаса с чем-то настоящим и хорошим нераздельна. Великий ужас создает лишь тот, кто может создать и великое добро. Одиночество и свобода в твоем случае – равнозначная сила. А теперь, когда нет ни Клендата, ни Кассандры – нет больше и цепей, нет ни границ, ни преград, ни, что самое важное, бремени следования пути, который навязан был ими. Дыши свободно и честно, как и я, веруй целиком и открыто.

8

После того как на выходе из комнаты утром Анна и Ковак встретили встревоженного пропажей Банкера Адаму, было решено первым делом сходить в его лабораторию. Раз уж жилой уровень он со вчера так и не посетил, то либо сейчас у своего рабочего места, либо, думать о чем хотелось меньше всего, случилась трагедия. Так что, спускаясь на лифте, Анна первым делом написала Ире – подруге Банкера, спрашивая у нее о его статусе, умалчивая о серьезном опасении, преподнося интерес с легким намеком на сплетни. Двери лифта открылись, Адама и Ковак вышли первыми, Анна, плетясь позади, проверяла, нет ли от Иры ответа.

– Ну, я думаю, это хорошая новость – двери заперты снаружи. – Ковак уперся в стеклянную преграду, должную открыться либо владельцу лаборатории, либо при наличии допуска, но в обоих случаях требовалась дезинфекция.

– Раз нас еще не окутало паром для очистки, значит, Банкер даже не спускался сюда, иначе система распознала бы гостей.

Адама говорил свои мысли вслух, словно забыв о том, что рядом кто-то есть. Он внимательно вглядывался в составляющие рабочего места: слева и справа вдоль стен все отсеки закрыты и заглушены, дабы сокрыть содержимое от лишних глаз, стол в центре с компьютером загроможден книгами, папками и блокнотам, а сам Рассекатель – установка Банкера – мирно закрыт за дальней перегородкой.