Никто из общины не обрадовался лишнему рту. Когда охотники притащили обмороженного человека, перекинув через круп лошади, старейшины немедленно велели выбросить его обратно.
Стояли лютые морозы, полегла большая часть коз, а оставшихся загнали под крышу хижины, и они жались к огню вместе с людьми. Тяжело было прокормить детей и женщин, скулили голодные собаки, раскапывая в углах землю в поисках старых запасов. Поэтому еще один человек, к тому же требующий ухода, оказался ни к чему.
На защиту его встала девочка, напомнив о духах зимы и их подарках. На милость Богов обмороженный мало походил, но упоминание духов заставило совет все же засомневаться.
Человек был благодарен этой крохе, высказавшейся наперекор всей общине. От всего сердца пожелал ей счастья.
Так остался среди людей.
Поправил здоровье он на диво скоро, и уже через неделю, завернувшись в наспех сооруженную одежду из шкур, собирался на охоту вместе с мужчинами.
Прожил в общине до самого лета и за это время к нему успели привязаться все, от детей, висевших на его ногах, до стариков, охочих до долгих бесед. Дал немало ценных советов, указал места сбора трав и ягод, был тих и доброжелателен со всеми без исключения, будь то старуха или девица, заглядывающая из-под ресниц.
Пока ему не начали сниться сны. И ночь не стала ему врагом, а чуть погодя – и ужасом для остальных людей.
Вначале будили, успокаивали. А спустя время, пряча глаза, попросили спать отдельно. Тогда он уходил в ближайший пролесок. Но и оттуда слышны были его кошмары.
Он начал вспоминать. И ничего не мог поделать, выпадал из мира смертных и оказывался во власти своих видений.
В одну из ночей он исчез. Без следа. На месте его ночевки обнаружился ворох огромных перьев, принадлежать которые не могли ни одной известной людям птице.
* * *
Свалился в воду точно перед носом шлюпки, подняв фонтан брызг. Лодочка шла против ветра, потому гребцы просто бросили весла, перегнувшись через борт, и посудина закачалась, замедлилась, а после потянулась обратно, управляемая течением и ветром.
На волнах спиной, обращенной к жарившему солнцу, переваливался человек. Верх, вниз, с головой уходил под воду и вновь показывался на поверхности. Не двигался, не пытался барахтаться. Утонул, решили моряки и невольно подняли глаза кверху, так и не поняв, с какой такой высоты тот летел, что залил все дно шлюпки соленым дождем. Облачка, небольшая тучка, которая быстро унеслась дальше. И слепящий жар. Более ничего над головами не происходило.
Человек тем временем дернулся, взмахнул руками. Гребцы, уже его похоронившие, оживились. Веслом зацепили за длинную косу и подтянули ближе к шлюпке. Поднатужившись, перевалили через борт, и чужак шлепнулся затылком о просоленное дерево ближайшей банки. Резко вдохнул, согнулся, закашлялся.
Рассмотрев добычу, распахнув его порядком изодранную одежду, моряки заметно повеселели.
Боцман распорядился обрезать волосы морскому подарку во избежание различных насекомых, дать отлежаться, а после заковать в цепи. Места гребцов пустовали, рабов косила непонятная хворь, так что пара крепких рук оказалась как раз к месту.
Косу, однако, обрезать не вышло, будущий раб озверел, стоило только поднести нож к его волосам. Пришел посмотреть капитан, чего орут под палубой. А, увидев пятерых своих матросов раскиданными по веслам и лавкам, приказал принести ружье. Буйному прострелил ногу, его сразу и усадили на ту же лавку, куда упал.
Соседи его по веслу уверены были, что помрет, ночь не пройдет. К их изумлению, утром раб не только не отдал концы, но и выглядеть стал получше.
Он работал как вол. Судя по шрамам на его теле, не впервой столкнулся с плетью и острием железа. Довольствовался морской водой для купания и, в отличие от других гребцов, ни на что не жаловался. Лишь с тоской смотрел на людей и выслушивал насмешки тех, кто замечал это непонимание злобы, беспричинной по сути.
Пока ему не начали сниться сны.
Тогда стали жаловаться его товарищи по несчастью. Раб получал все больше ударов, все чаще его спина кровоточила, а корка, не успев еще подсохнуть, начисто срывалась плетью надсмотрщика. Просыпался от тычков соседей. И смотрел в звездное небо, пытаясь понять, почему именно туда он стремится. И что тянет вниз.
Исчез он так же, как и появился. Даже сидящие рядом с ним гребцы не могли пояснить, куда делись тяжеленные цепи с лавки, и что за перья усыпали пол.
* * *
Слишком красив, физической силой он обладал невероятной, противоестественной, а потому его не мешкая признали одержимым духами и приговорили к чудесному исцелению. Думалось, что в свете непрекращающихся бед, засух и голода селянам требовалась отдушина, какой и стали прилюдные пытки во имя исцеления.
Чужак же, не свой, таких не жалко. Сам приплелся по дороге и попросился на ночлег. Остался помогать. Работы не чурался никакой, жилье принял с благодарностью, хоть и были то четыре покосившиеся стены да худая крыша на окраине.
Село жило своими порядками. Отказ приносить жертвы перед кривыми столбами, установленными на небольшой площади, стал для пришлого ошибкой. Еще и на девок не смотрел, одну краше другой, что ходили рисоваться под крыльцом его лачуги, от реки прогонял, когда купаться ходил. Знай хмурил свои черные брови, да взгляд его, вызывающий дрожь, устремлялся не на прелестниц, а мимо, сквозь них.
Подозрительный оказался. Селяне начали его побаиваться. Еще и стоны жуткие по ночам стали доноситься из его жилища.
Скрутили его, полубеспамятного, несколько мужиков покрепче в одну из таких ночей, когда невмоготу уже стало трястись, гадая, человек ли воет или призрак взывает к своим. Приволокли к столбам, к одному и примотали. Так крепко, что веревки врезались в тело. Оставили до утра, а, как село проснулось, так и объявили свое решение.
Исполнителем обряда стал староста, что пришлого и спасло: у почтенного просто сил не хватило вытрясти из него душу.
Девки бормотали, шептались, пальцем показывали, а мужи стояли хмуро, настороже, как собрались злого духа ловить, стоит ему только покинуть одержимого.
Мужчина изнемогал под лучами палящего солнца, хрипло кашляя, давясь тошнотой. Просить ничего не просил, доказывать и подавно не стал, понимая, кого сейчас в нем видят. Удивлялся только, как стремительно меняется расположение вчерашних доброжелателей, стоит только шаг сделать не в ногу с ними. Хотел бы почувствовать иное, хоть немного ласки измученному телу, руку на лбу, объятия, что утешат боль.
Что-то мелькнуло, воспоминание. Раннее пренебрежение к подобным порывам, от которого сейчас потянуло все внутри.
Память вернулась в конце концов, она никогда надолго его не покидала. Тогда только смог дозваться до Алигоса. Обнять его шею, прижаться щекой к мягкой гриве. И, стоило только немного прийти в себя, как конь в очередной раз его сбросил.
* * *
Он видел их постоянно. Не мог бы вспомнить ни единой ночи, когда бы они оставляли его в покое. Повторяющийся горячечный бред, который братья заглушали горьким варевом. Но чтобы получить его, приходилось орать часами в своей крохотной клети. Тогда они появлялись, злые спросонья, скупые на разговоры. Иногда пинали в темноте ведро, разражались тихой бранью. Зажигали свечу и тайком морщились. Развязывать они его не развязывали, потому как ночью вселял опасения в добрые сердца. Но вот напиться давали вволю.
Под действием травы он мог не видеть и не слышать. Сворачивался калачиком и смотрел, сотрясаясь в ознобе, пока веки не смыкались. В такие ночи память огрызалась, но вынуждена была молчать.
Этот безумный три года назад попал под колеса машины преорха. Появился, по словам свидетелей, внезапно, и упал в жидкую грязь грунтовой дороги. Как зашвырнул его кто, с силой, лицом точно в жижу. Преорх и придавил его. Остановиться не успел, проехался по ногам. Бедняга остался жив, на счастье ли, на беду себе, потому что ниже колен кости оказались раздроблены. В ужас пришли все, кто видел, обнаружив человека еще и в сознании. Он молчал, сжав побелевшие губы, лишь щека его, исчерченная старыми шрамами, дергалась. А, когда он открыл глаза, испугались уже иного. Пронзительного взгляда мужчины.
Преорх, стремясь избежать толков, велел забрать покалеченного, устроить в обители, с тех пор он там и проживал. Ноги ему хотели отнять, но он не дался, лечился самостоятельно, и вскоре кости его срослись, к огромному удивлению всего городка, в первый месяц о незнакомце только и судачившего. После тоже упоминали, но уже по другому поводу: принялись ходить со своими болячками. Трапезы в обители с тех пор разнообразились благодарственными подношениями.
Немногословный, тихий, покорность его, как не раз замечали братья, да и сам преорх, граничила с оцепенением. Любые порученные ему обязанности выполнял исправно, будь то вспахать окружавшее обитель поле либо на коленях с щеткой драить каменные полы. Не жаловался, не просил награды, выслушивал обожавших его больных и ничего не рассказывал о себе. Даже имени, оправдавшись тем, что не помнит. Так и звали его – Аскет.
Хотя лицом он был бледен, но ночные оттенки так и липли к нему. Одна только коса, как вороново крыло, приводившая в отчаяние стриженных братьев и в восторг – приходящих на лечение девиц, чего стоила. Каждый раз преорх, проходя мимо, про себя грозился обрезать и сэкономить на этом мыло; да и часть больных отвадить, чтобы время зря не занимали. Но то было больше ворчание, а так ничем работник не давал повода для недовольства.
Продолжалась слаженная жизнь до тех пор, пока однажды ночью не разбушевалась гроза. Достаточно сильная, но все же никто не понял, отчего так тоскливо воет в своей клети флегматичный Аскет.
С той грозы ему начали сниться сны.
Не приятные, чудесные видения, в которые хочется зарыться и погрузиться еще глубже, а навязчивый кошмар. Начинался как нечто смутное, неосознанное, от чего сердце колотилось быстро-быстро, а глаза не смыкались после до самого утра. Со временем он становился реалистичнее, тяжелее, обрастал слоями, обретал краски. И вот уже казалось, что ночь не спит вовсе, а сон – все то, что приходит с рассветом и длится до заката.
На узком тюфяке, расстеленном на полу, Аскет метался, крича в голос и пытаясь спастись от того, что тянуло его все ниже и ниже, тогда как всеми силами рвался вверх, выворачивая кости.
– Да ты болен совсем, душа твоя страдает, – бормотал преорх, вызванный братьями. Заглядывал внутрь клети, а после накрепко запирал дверь снаружи и шептал перед ней молитву. Вскоре и это перестал делать и наказал связывать, чтобы не выбрался буйный среди ночи. Что в голове Аскета происходило – не понимал. Но боялся, как и все, кто слышал безумные вопли.
Причем врагом несчастному была лишь ночь, в светлое же время суток смущенно отводил глаза и опускал голову еще ниже, понимая, что наводил ужас в обители. Сам себе варил траву, тушившую разум, только не всегда братья имели желание вскакивать по первому зову. Уработавшись, спать хотели все.
Происходило нечто, Аскету непонятное, и в то же время до боли знакомое. Тревожило и зудело, не давало расслабиться ни на миг. Иногда все мышцы болели, так сильно напрягался, как готовился рвануть с места в любую минуту.
И снова в забытье мерещилась ему россыпь осколков, которые собрать необходимо во что бы то ни стало. И вновь он резался, пытаясь поднять их, сложить вместе. Все затягивалось паутиной, покрывалось пеплом, а он спешил так, как не торопился даже дышать вытащенный из воды утопающий. Моменты проносились, в которых смысла не отыскивал: дрожь в снегу, замерзающее дыхание, свист плети, разочарование, столб и отчаяние, взгляды, в которых не было ни следа теплоты. Люди, рядом с которыми хотел быть. Люди ли? Они странно выглядели.
Женщина. Или мужчина. Что оно такое, закутанное в плащ, тоже не мог ответить. Оно высветилось так ярко во время… грозы? Вспышки молнии, скорее. Так отчетливо, что этот лик отпечатался и сразу обуглился в памяти. Не помнил.
Казалось, вот-вот, только сильнее постараться, сосредоточиться – и все узнает.
Очнулся от собственного вопля, а братья уже заливали в рот варево из дурманящей травы.
От рева вжимался в стул приглашенный в обитель молодой знахарь.
– Милосердные Боги, – шептал, оглядываясь на дверь. Преорх, замученный бессонными ночами и совестью, чуть ли не на коленях умолял дарование из соседней деревеньки поглядеть на человека. Приволок его лично на своей машине среди ночи и теперь сторожил, чтобы парнишка не унес ноги, напуганный предстоящим осмотром. – Я ведь так, рану полечить, от кашля или несварения избавить. А ваш больной, судя по тому, что слышал, в этом не нуждается.
– Он сейчас тих станет, – увещевал преорх, считая про себя секунды. Трава должна подействовать, Аскет уляжется, наконец. – Я тоже слышал, что не только этим ты занимаешься, Уил знахарь, а еще и по лесам бродишь, со зверьем дело имеешь и с духами.
Уил вытаращился на преорха, святого человека, который запросто признавал не признаваемые преорхатом знания.
– Да я… Да…
Преорх поднял руку, прерывая лепет.
– Неплохой человек этот Аскет. Худа никому не причинил за столько времени, только добро от него и видели. Уж не знаю, кто его истязал так, что шрамами покрыт с головы до ног, за дело иль ради забавы, но… – прислушался к шагам за дверью. – Даже если и за дело, то он сильно старается искупить грехи. Вера учит меня не отталкивать, а поощрять такие стремления.
Один из братьев постучал в покои преорха. Знахарь и вовсе стал белее мела.
– Он скоро уснет, – сообщил брат через дверь. Преорх встал.
– Спасибо, брат. Вы все хорошо потрудились, теперь идите отдыхать.
Уилу ничего не оставалось, как плестись за стариком, почти наступая на полы его длинного облачения, и быть благодарным, что о его увлечениях уже не понеслись докладывать куда повыше. Разглядывал плиты на полу и все вздыхал, на самом деле не зная, что должен сделать с больным душей, как описал благодетельный преорх. Простодушное лицо его все мрачнело.
– Не уверен…
– Никто в этом мире не может быть ни в чем уверен, – философски заметил преорх и остановился у клети Аскета. Открыл дверь, заглянул первым. Удовлетворился тем, что руки у человека связаны за спиной, а сам он лежит неподвижно. В углу братья оставили свечу, крохотное жилище освещалось прыжками неровного света. – Прошу.
Уил заставил себя переступить порог. Лицо горело, то ли от понимания своей никчемности в данном случае, то ли от боязни вывести несчастного из прострации. Каменные стены угнетали, сужали клеть вообще до размера тесной норы, отчего знахарь поймал себя на мысли, что не так уж и плоха его деревянная лачуга, как думал. Сделал еще шаг и остановился. Прокашлялся.
Человек, лежа на полу, казался огромным, и страшно было представить, какой он в полный рост. Если разозлится, то худо станет всем.
– У вас что-то случилось? – спросил, на деле же робко просипел. Прикрыл глаза и едва не шлепнул себя по лбу. За спиной преорх что-то пробормотал нелестное. Уил покраснел еще сильнее, начал надеяться, что больной уснул. Но нет.
– Ты готов все бросить и помочь мне? – произнес голос. Спокойный, глухой, как неподвижность слоев океанских вод на самом дне.
– Э… нет, я…
– Тогда не спрашивай.
Уил судорожно сглотнул и повернулся к своему сопровождающему.
– Он не хочет! – выпалил поспешно.
Преорх ступил в клеть.
– Аскет, – произнес укоризненно. – Прошу, поговори со знахарем.
Фигура зашевелилась, и тут только Уил увидел связанные запястья человека, исключающие его активность. Это должно было ободрить, только вот привело в волнение. Вытянул шею в вопросе.
– Дитя трясется от ужаса, отец, – пояснил Аскет, недоумевая, как преорх может не слышать колебания спертого воздуха. – Отпусти его. Мне в любом случае не стоит здесь оставаться. Вы все были добры ко мне. Несмотря на это, – пошевелил головой.
Тогда только знахарь разглядел помимо пут виток косы на полу, поползшей при движении. Удивился такой длине, подошел ближе.
– Ого! – Казалось, они вызвали у него восхищение.
Человек повернул к Уилу лицо. Устремил на него глаза, смутно блестевшие в полумраке. И, разглядев стоящего у его тюфяка человека, напрягся, приподнялся, выворачивая локоть. Знахарь отпрянул назад.
Запутался в тунике, свалился на пол, настороженно глядя на искру оживления, преобразившую больного как луч солнца темную поляну. Проследил за его взглядом и машинально прикрыл родимое пятно, уродующее лоб.
Преорх бросился между ними, не зная, чего ожидать.
– Я знаю тебя, шаман, – прохрипел Аскет, прежде чем упасть на спину.
* * *
Знал ли я, что так все сложится? Конечно же, нет.
Я часто задаю себе вопрос: что заставило меня обокрасть саму Смерть? К чему нужны были мне эти волосы, утратившие свое значение в тот момент, когда покинули своего носителя? Теперь выглядят они иначе, предназначены для других целей.
Загубленные души, отрезанные от Вечности.
Не сказал бы, что у меня много времени, напротив. Кажется, теперь его стало совершенно не хватать. Ни на что. Иногда мне даже некогда подумать о своем грехе.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке