слепота

утро проспит нашпигованный жестью будильник.

моё слово в каждом находит эхо.

люди мечтают, чтобы их полюбили –

я больше провала всегда опасаюсь успеха.

радужку тренирую не отличать друг от друга

молибденовость ночи/электрические гитары;

зрачок – не следить за стрелкой, склоняющей к югу

север, в сединах скрывающий свою старость.

и чтобы слепой как крот, тупик или выстрел –

различал только взмах, а не цвет окровавленной тряпки.

от быка я хочу унаследовать «гибнуть быстро».

от людей – утверждения «всё в порядке».

мир слепых – это молочный привкус горячей кожи,

откровение бронзы, венчающей чью-то трость.

я уверен: за закоптелыми линзами можно

скрыть шрапнель неудач и исходную злость.

стагнация

продолжает писать мне: «тебя люблю»,

если это вмещается в смс.

продолжаю кончать под отменный блюз,

если это имеет какой-то вес.

начинаю предчувствовать пустоту,

ибо время почти выходит.

у неё начинает горчить во рту,

ибо горечь есть вкус свободы.

завершаю роман небольшим костром,

т.е. дань отдаю бумаге.

завершает искать себе новый дом,

т.е. найдя почитателя в праге.

неохотно ложимся в одну постель,

засыпаем, боясь признаться,

что кончилось время для новостей.

и началось – для стагнации.

тссс

когда тебе больно до крика, а потом замолчи… тссс!

так не умеет выть ни одна из волчиц.

чувство, у которого нет берегов, нет границ,

зато несравненно много оттенков и лиц.

ты уже мечтаешь перевалить за отметку края,

тем самым признав, что ничуть не иная,

вытащить себя из себя хрипотой и лаем.

так ты кончаешься, а я начинаю.

glen morangie

беспомощностью к тебе пропитываться сквозь сон.

никогда не найду согревающие слова.

новый год, проступающий соком, так невесом…

и понятен, и сладок, как дважды два.

опасения кроя извечным «всё хорошо»,

улыбаюсь, как раньше бывало давным-давно.

и тоскую по временам, когда ты пришёл.

так прозрачно, что скоро увижу дно.

разбиваешься чайкой о ломкий проём окна,

барабанят в ушах неуёмные перепонки.

боль опознана вереницей «иди ты на»

будильникам/утешеньям. колюче звонкий

голос ложки, вмещающей сахар в чай.

в тон сминаемому в руке письму.

до скорого никогда. надеюсь, что будешь скучать,

прописывая в минувшем тьму.

позвоночник тяни, как кошка, навстречу льду.

наше предназначенье спит головой к востоку.

я бегу туда, куда никогда не приду

хозяйски небрежно. ни раньше, ни позже срока.

обожествление не выходит из головы,

ютится в коробке с пафосным glen morangie.

допрыгнем до потолка, перейдём на «вы».

я никогда не забуду, как пригубляется жизнь.

неформат

она утверждает, что каждый наш поцелуй

распечатан в формате А3.

и вроде никто не видел ещё,

но ты рискни – посмотри.

и когда улыбаться давалось едва-едва,

она утыкалась в точку над “i”,

мысленно превращаясь в формат А2.

ну, никто не видел ещё – смотри.

подругам напевала, что временный брейк

ею придуман, предложен – и все дела.

не вода, мол, из крана, а вечный рейв.

затем так вздыхала, будто давно ждала

такого как я – свою лучшую из половин.

ей повезло, как ветру на высоте моста.

мои редкие появления, залитые в А1,

довелось лицезреть сотне людей из ста.

домой возвращалась ускоренно как йо-йо,

доставала из шкафа бритву и чёрный зонт.

гостям непременно бросала, что всё моё,

а потом не провожала. за горизонт

под пристальным взглядом катилась точка над “i”.

мне раньше думалось: нам не хватило перца.

а оказалось – прозрачных стен из слюды.

одежды прикрыться, а не согреться,

формата А0 и высокого рейтинга.

[девочка]

из-под палки бегут лоси

в незнакомые города.

[девочка] лучше бери такси,

чтоб не успеть никогда.

долго петляй во тьме

с востока на самый юг.

и навигатор не смей,

лучше используй нюх.

верь, что в жести вино,

а значит – Христова кровь.

нащупай такое дно,

чтобы не видеть снов.

не пристегнув ремень,

мечтай о кюветных рвах.

и знай, как отбросить тень

на суть своего естества.

путай следы слюной,

полной идей-отрав,

и претворяйся хной

или стогами трав.

дырявь себе пальцем грудь,

прикуривай у тиши.

и, наконец, забудь,

что было, куда спешить.

кто кого

знаешь, малыш, время – это большой питон.

раньше я грел себе молоко,

а теперь прошу тебя сменить тон.

и мне не совсем легко.

время нас поглощает, как всё вокруг.

представь себе большой дом,

вот только от моих рук

пахнет вскипевшим льдом.

денег стало так много, что перебор.

всех интригует их статус вич.

том сойер так долго красил забор,

что травку забыл состричь.

время играет со мной в «кто кого».

ты вырос из своих кед.

всё обращается в статус кво,

в количество собранных лет.

и нам не по возрасту брить виски,

шататься всю ночь до утра.

то чувство, что мы оголённо близки,

сменяется преданным “брат”.

зато улыбаемся всем лицом,

всей мощью своих карат.

пространство сжимает нас плотным кольцом.

и это уже не мкад.

мой экшн

для девушки твоего характера-возраста-положения

семью не заменит даже роман со мной.

как ни скрывай, это печально. регресс движения

называется остановкой.

твой экшн – это пелёнки, кастрюли, быт.

а мой – по-прежнему виски, теперь двойной.

и каждой придумать рифму, потом забыть.

злость на тебя выходит басовой струной

через столб позвоночника.

мимо

случилось тебе проходить меня мимо?

просыпаться в моей постели? с кем не бывало.

и скучать по мне идиотом – почти терпимо.

и орать: много яда, а секса – мало.

так бывает со всеми, кто следует моде:

сегодня макси, а завтра – мини.

ну и что так орать? ничего не выходит

с женщинами? да ну и черт с ними.

за угол

интерес – вот где мёд в наших сотах,

полнокровность которого обусловлена тем,

что свобода трактуется спешкой кого-то

к кому-то. при всей простоте

утверждение истинно – в этом беда.

не поверишь – укромнее одеяла

ложился уставший мой голос тогда

на город, который сумятица смяла

в крутое яйцо. прозорливостью дней

казалась законная смена сезона.

и те, кто кичился воздушностью змей,

следили за ровностью чьих-то газонов.

тарифы на небо росли, падал свет

на трусость расстаться чужими, по сути

не ставши родными. как не было – нет –

в схожденье нужды. превращаемся в судей

друг другу. итог аксиом –

нерушимость, заброшенный улей.

печаль, воплощенная в том,

что бежишь, отличимый от пули

лишь возможностью свернуть за угол.

последнее танго

о чём речь вообще? ты не видел её под рубахой.

этот нелепый факт даёт мне смешную фору.

когда засыпаешь с ней – у неё глаза больше, чем у любого страха.

а потом до неё не идёт ни один здешний скорый.

ты не знаешь этого. о чём с тобой говорить?

не знаешь, как играет её сердце в кулак,

замолкая настолько, что мясистая нить

рвётся в твоих руках, дурак.

вот так мы взяли и прошли рядом друг с другом, мимо.

латиница её слов льётся сквозь руки гангом.

такой чёрно-белый не очень удачный снимок.

мы с ней в париже. и никакого последнего танго.

отбой

на брутто не хватит цезаря, на нетто суда нет.

мама, мне страшно не родиться гением.

да и как мне родиться? куда мне?

я уже показался. красивый? ну, более-менее.

мой кровепровод будет ещё артерией города.

мёртвое море внутри обрело покой.

ты сейчас встанешь-уйдешь. охygen-нo гордая,

что койка нас не сроднила, что я никакой.

таксист обгрызёт удила, но не тронется с места.

капли из носа на кафель – твой красный рот.

ну что тут раздумывать, город? кради невесту.

я пересек эту лету и брассом, и вброд,

но не полегчало. тротил укрощаю. и в клюв

поломанной птицы его загоняю с лихвой.

девчонка сбежала. теперь все спокойнее сплю.

кукушка с часов с полным ртом объявляет отбой.

я не слышу.

прятки

греть кошек на сердце, плясать под дудку

кого попало, кормить огонь своим бредом.

не считаться твоим любимцем (которые сутки)

сидеть напиваться с покойным соседом.

не делать вообще ничего. болею.

учусь стрелять из простой рогатки

по фонарям. я не стал смелее.

хожу на курсы шитья, на прятки.

тебя по-прежнему нет, как славы.

вчера познакомились с твоим мужем

в одном борделе. он, в общем, славный.

но мне от этого только хуже.

без вести

пропавший без вести там,

где находится любой мёртвый,

а на чужое «отдам»

бросается каждый четвёртый,

мои мысли и боль встречаются в одном русле.

и я бы врагу не желал своей грусти.

в моей голове, налитой брусничным соком,

с запада суховей, муссоны – с востока.

под напряжением каждый грамм,

и вряд ли дойдёт до шага.

так плотно застрявшему там

нужнее всего отвага.

навечно запаянный в прошлом,

не оккупант, не заложник.

а нечто, как часть интерьера,

среди неуслышанных слов и беспочвенной веры.

голевой пас

британцы скорбят, размывая всю боль

по сереющим полосам автобана.

мне плевать на британцев, но что-то с тобой,

что-то не так… и мне странны

попытки полётов из резких падений

и душные ночи верёвкой на шее.

ты меня оставляешь; я, видно, не гений.

а рваные раны – попробуй зашей их.

не хочешь? не стоит. гуляю по шпалам

и носом в осоку ночую на поле.

трагично?! да что ты… с английским накалом

британцы скорбят. промахнулись в футболе.

в полный рост

до колик сердца нарушая путь,

бежать к тебе, срываясь к шоку трижды.

дрожит в зубах. давно не продохнуть…

какой тут флирт? теперь бы выжить…

июнь дробит межпозвонковый слой,

июнь нахально стелет мне гортань.

он любит шлюх, он воровато злой.

а я люблю одну. и грубым «перестань»

ему кидаю сочный повод вдруг

уйти, оставив середину где-то.

так судорожно лгал: она мне друг.

так ядерно хотел и не дожил до лета.

твой город серо-прост

и мал настолько, что я касаюсь неба,

вставая в полный рост.