мёд в моём теле

я – лев, а ты – патока в моём теле.

жизнь без надежды, суда и следствий.

в раю, говорят, кто-то ждёт, как в постели,

как мама из школы в детстве.

я обязуюсь окунать слова в твоё имя,

как новорождённых – в купель.

револьвер приставляй аккурат под родимым,

там, где кадык. и в метель

загоняй непридуманных верховых

в погоне за моей тенью.

окропи, наконец, чешую мостовых

кровью. как все хотели

видеть в тебе мессию, отца, пророка.

а ты – мёд в моём теле.

и нам на двоих одиноко.

моссад

мой дом перевёрнут вверх дном –

здесь кто-то искал тепло.

меня опровергло стекло,

не отражая всё зло

с моей безнадёжностью в нём.

мой восьмой гном,

воображаю, что ты из моссад.

волосы – кофе, глаза – виноград.

кожа нежна, камуфляж грубоват.

нечем дышать. бессон

вечер тянет к утру.

твой голос хранится меж струн,

я необязательно вру,

что каждый в петле невесом.

а вода превращается в лёд,

твой профиль встаёт маяком.

во тьме каждый жест незнаком.

сушу крутит юлой, море – волчком.

время сегодня ждёт

восемь круглых часов

прежде, чем спустить псов.

ножница

словом, друг друга почти исчерпали.

мы порознь легко без причин засыпаем.

миловать-невозможно-за-это-казнить.

искры не даёт зажигалочка пьезо.

между нами такая тончайшая нить,

что я не найду, где разрезать.

прага

йозефов завтра сотрут с земли,

кафка не встанет уже с постели.

ты вообще не рождалась, ты – амели.

мы не пили с тобою на брудер, не пели.

вот еще один миф: прага к 6 утра

скорей верна голему, чем демократии.

пиво спасает от мыслей, абсент – в сто крат.

я обещаю понравиться твоей матери,

девочка без фамилии. девочка залюбименя.

календарь на стене обрывается пятым мая.

бредни всё это. только не прыгай во влтаву.

я тебе не герой, говорю, я тебя не поймаю.

говорю: я уже позади, я миную заставу

с полной горстью тоски,

с недоношенным белым флагом.

я тебе молюсь, я тебя прошу:

залюби ее за меня, прага.

говори ещё

расскажи мне, как спится на шёлковых простынях,

как красить ресницы, не думая о плаксивых днях.

как высчитывать калории на обедах,

что фитнес по четвергам, а английский по средам.

как тебя дурачит правительство про всяких шахидов,

а соседку по этажу зовут женечка или лида.

как она приходит на чай с печеньем и остаётся с тобой до утра.

что у тебя полное сердце, а у меня внутри дыра, дыра.

говори со мной исключительно о ерунде,

ведь уже очевидно: не быть беде.

и как на седьмой раз вы играете в морской бой,

как живущие на madison street тебя называли boy,

а в солнечные деньки, бывало, и dude.

и снова как всех нас дурачат, пока не убьют.

мол, всё, что осталось стрелку – передёрнуть затвор.

что твой шеф, несомненно, бессовестный вор.

а у тебя до сих пор хранится мой подарок на первое рождество.

от таких разговоров одни дуреют, другие сходят с ума.

третьи от них заражаются, будто они чума.

а меня преследует этот голос даже во сне:

все твои интонации, восходящие к «нет»,

протяжённость шипящих, не знающих себе счёт.

говори со мной снова. говори ещё.

par avion

влюблённая в ворох осенних клёнов,

шепчешь в ладони, сминаешь платье.

париж. полусонный таксист удивлённо

повторяет за тобой адрес. хватит

уже. поберегись.

цвета слоновой кости туман превращает в олово

слёзы. не залечу тебя самолётом назад.

как я хотел тогда твою голову

сжимать оголтело руками, ловить глаза.

и дождило за городом, север вползал в карман,

тебя доставало ужинать в тишине.

недоросшая ещё до глубоких ран,

даденная не Богом, а случаем мне.

потом за рассветом приближалась твоя печаль,

начинаясь крикливыми снами, холодным лбом.

ну а если ты продолжала скучать,

к обеду присоединялась и боль.

фасовали россию конвертами пар авион.

не спасали ни водка, ни молоко.

ты предпочитала играть с огнём,

нежели с детским «к тебе далеко».

а затем началась зима

неожиданней прошлых бед.

я не успел к тебе.

и никогда не успею.

хоспис

врачи играют с тобой в молчанку, мой храбрый кролик,

кормят пилюлями какую неделю кряду.

ты мне расскажешь больше меня о боли,

я положу тебя в снег и останусь рядом.

волки будут носить нам брюкву, медведи – мёд.

мы заснём невозможно близко, и сладкий бред

станет ниткой в рубахе Бога. нас не убьёт

какой-то не тот лотерейный билет.

а теперь засыпай, пингвин, обо всём забудь

в своей сказочно-тёплой таинственной колыбели.

от неё прямо в небо разлит млечный путь.

это – дорога в вечность, и мы её одолели.

остаточное

лёд, приложенный к голове, теряет и вектор, и прежнюю силу.

а мне ещё хочется размозжить тебе череп.

хотя опоздал: твоя смерть как всегда подкосила,

сбила с толку. и я вот хожу только через

подземные переходы, чтобы не видеть автомобили.

знаешь, как страшно остаться в живых и метаться

как мальчик, забытый отцом в супермаркете билла?

я был таким тогда – дрожа, глотал metax’у.

я и сейчас такой. твой старый ортодонт…

единственный тебя узнал в той горке мяса.

я пил тогда вино, я мямлил «don`t».

я ничего не знал. мне до сих пор не ясно,

как ты посмела без меня бежать.

когда мне жмёт весь мир,

он мне и раньше жал.

луиза

та сука ждёт щенят, пока я здесь.

пока я ранен, наголо острижен,

прописан в лепрозорий весь, как есть,

та сука… впрочем, где-то под парижем

тот дом, где я остался целым.

где молоко не стынет до утра,

где каждый верно дышит под прицелом

тугого солнца. травы от ковра

не отделить. смерть отравляет быт –

забрызганные простыни есть ад,

напоминание о нём. и я забыт,

пока та сука где-то ждёт щенят.

смиф

смерть – это миф. это то, чем пугают в детстве.

у неё нет запаха, нет симптомов.

мы ещё выпьем, когда бродскому стукнет двести.

смерть – это война и мир. третий том.

принято молчать как один, но тебя уговариваю.

смерть – это ласковый мальчик, солёный лоб.

смерть – это винт, сноубол и какое другое варево.

смерть – это как сейчас. смерть – это вовсе нет слов.

а пока ты пьёшь молоко, просыпаешь работу,

улыбаешься мне, несёшь всякий бред,

играешь в мальчишку, любишь субботы,

смерти нет для меня. и для тебя – нет.

как швы

думаешь, больно? тогда посмотри сюда:

прошитый какой-то влиятельной пулей

я тебе больше не сдался. была среда.

твой мегаполис превращался в улей.

снег всё не шёл, я упирался в сталь

немым лицом – придатком головы.

хотел тебе поводырем – не стал.

мы расходились, как наложенные швы

от резкого движенья. снежный ком

покорно таял в шахте пищевода.

я целовал тебя в висок виском

в последний раз. на площади свободы.

нас_всегда

чую тебя спиной, подернутой плавниками,

упрямым хребтом, равномерным подвздошьем.

жизнь превосходит кинутый в небо камень

и скоростью, и ударом. оставить в прошлом –

все равно, что оставить пиджак таксисту.

не похвастаюсь памятью на номера.

на перекрестке диастол-систол

регулировщик сбит насмерть. внутри дыра,

схожая с ней же в сухом колодце.

неоспоримость вреда алкоголя

нас вынуждает начать колоться.

мой циник давно породнился с горем.

убивая в тебе своего близнеца,

нахожу нас чужими, как будда и брут.

но по-прежнему чую изнанкой лица.

навсегда – это слово, которым врут.

блефу-ю, -ешь, -ем

апперкотом в постель со мною уложен

март.

финиш ещё, но уже невозможен

старт.

денег осталось на вечер

плюс взять такси.

крыть твои карты нечем –

без сил.

прошлого много. но гуще твоих

обид

постоянные боли, наркотики, мать их,

спид.

и это всё я, представляешь?

овец до ста

за ночь считаю трижды.

и так устал.

прошлого тени длиннее рельсов

метро.

по крови среди разномастных тельцев

гуляет тромб.

и никак не доходит до сердца.

мой мёртвый

когда этому мёртвому в который раз снится,

как лето сплавляется по течению в осень,

как снег большие камазы привозят,

как по орлятам тоскует орлица.

как его мотоцикл пролетает по чьим-то птенцам,

как они умирают. как умирает он сам.

как его словами разжигают большой костер,

и хароном представляется билетёр.

он силится скинуть тяжёлые руки сна

и возвращается раньше. ещё весна.

из его планов возводится небоскрёб.

и вот ему снится: приходит его черёд.

и бесполезность денег, беспомощность докторов.

обезболенность сушит/ломает рот.

у лабиринта морфея ни дверей, ни ворот.

никогда не проснуться, не выйти, не избежать.

все, как один, по нему скорбят

бесконечно тоскливым “мне очень жаль”.

а я просыпаюсь.

и узнаю в нём себя.

квиты

ты больше не встанешь. я сяду. теперь мы квиты.

понятые, очные ставки, допросы.

спокойные ночи, обмененные на папиросы

«беломор». и кровью заляпан свитер.

одиночество предприимчивей, чем хотела.

ты мне не снишься сороковой день кряду.

а снятся машины, клубы и автострады.

и опознание твоего тела:

её истерика, нашатырь, наконец, «узнала».

сломанный таксофон, деловитый почерк.

мои разговоры с Богом от ночи к ночи

добавляют страстям особенного накала.

а в целом я честно до колик довольна,

что всё получилось без криков и боли.

что воля внутри порождает неволю,

что мой адвокат – лоботряс-алкоголик.

что кончено. всё.

утро

после вскрытия весь мир возликует,

что яд попал изначально в мою слюну

от предутреннего её поцелуя,

который я невозмутимо сглотнул.

не угадают, как было вязко и сонно

ступать в меняющий запах душ.

зато ей припишут связь с пентагоном

и прошлое в мулен руж.

очень скоро ищейки из интерпола

испортят нюх о её следы.

а я буду спать отвратительно голый

в земле, не меняющей температуры воды.