4.2

На весенних каникулах я притворяюсь больной и не иду на факультативы по ИЗО. В надежде, что за неделю мой позор забудется, я валяюсь в постели, периодически макая градусник в горячий чай для поддержания легенды, и часами пялюсь на фиолетовый цветок на подоконнике в поиске вдохновения. Все бутоны-граммофоны распустились и вместо музыки источают сладкий аромат, который теперь проник в каждую клеточку комнаты.

Днем, пока родители на работе, я выбираюсь на крышу нашего дома и в лучах теплого мартовского солнца ищу вдохновение там. По правде говоря, это единственное место, где мне бывает спокойно. Здесь, на самом краю девятиэтажного мира, никто меня не найдет, даже если вдруг очень сильно захочет.

Крис шлет сообщения. Но я ни на одно не отвечаю. А потому что не надо лезть ко мне со своим «все будет хорошо». Ей никогда не понять, что такое провал. Все, что задумывает Крис, всегда получается. Зачем она вообще дружит с такой неудачницей, как я?

Смотрю на белый лист, пытаясь его загипнотизировать или хотя бы призвать на помощь высшие силы. Осталась всего одна попытка, чтобы создать нечто грандиозное. Последняя возможность выиграть грант на обучение в Академии искусств. Но если внутри разъедающая пустота, чем я могу поделиться с миром?

Я подхожу к дальнему краю крыши. Сжимаю кулаки, чтобы острые ногти вдавились в кожу и мозг переключился на боль физическую. А затем разворачиваюсь и бегу. Останавливаюсь возле края, схватившись за парапет, и просто смотрю вниз. У меня кружится голова, что-то давит в груди, а в животе – ощущение тошноты. Чувствую, как подгибаются коленки, и я вот-вот упаду. Нужно всего лишь отпустить руки и медленно сползти по парапету обратно на крышу. Но я не могу. Мои пальцы крепко вжимаются в ржавый металл, жадно хватаясь за жизнь.

– Не делай этого! – раздается знакомый голос за моей спиной.

И я оборачиваюсь. Так и есть – это Чудик. Он подходит ближе, словно коп из американского фильма, спасающий очередного психа, и тянет руку вперед.

– Не делай этого, – повторяет Чудик. – Пойми: самоубийство – это не выход. Самоубийство – это вход.

Ну вот, еще один человек всерьез решил, что я не хочу больше жить. С другой стороны, подыграть этому чокнутому – неплохой способ развлечься.

– Почему ты меня останавливаешь? – спрашиваю я.

– Потому что самоубийство – это не выход, – повторяет он. – Самоубийство – это вход.

– И куда же ведет этот вход?

– В Ад, – на полном серьезе отвечает Чудик, и ни одна мышца на его лице не вздрагивает. – Взойдя на парапет и сделав шаг вперед, ты переступишь порог Ада. Другого Ада.

– Какого такого другого Ада?

– Прошу, сначала отойди от парапета, и я все расскажу.

Пока я не смотрю вниз, мое дыхание успокаивается, голова перестает кружиться, и я легко разжимаю пальцы, отпуская металлическую опору. Главное – не смотреть вниз. Я отхожу от парапета, делаю шаг навстречу Чудику, смотрю ему прямо в глаза и не замечаю, как наступаю на белый лист бумаги для акварели.

– Ну, – говорю я и скрещиваю руки на груди.

– Ад, он на Земле. Нет никакого подземного царства, котлов и чертей, которые перемешивают суп из тебя. Люди вокруг – вот кто настоящие черти. И они сделают все, чтобы твое пребывание в Аду стало невыносимым. Души грешников рождаются снова и снова, чтобы страдать и все свои жизни мучиться от боли. За что мне это? Что такого я совершил? Почему я? Они не знают, не понимают – и это часть наказания. Ад на Земле. Просто когда ты живешь, ты знаешь, что рано или поздно это закончится. А после смерти понимаешь: это навечно.

– Кажется, что-то подобное было в «Гоблине». Самоубийцы становятся Жнецами Смерти. Странно, но они же забывают свою прошлую жизнь…

– Мы не в корейской дораме. Это все по-настоящему: Ад на Земле. Но самоубийцы не становятся никакими Жнецами Смерти. Они просто живут вечно, перерождаясь снова и снова.

– Все, с меня довольно, – говорю я, разворачиваюсь и подхожу к парапету, просто не смотрю вниз.

Чудик становится рядом, будто боится, что я вот-вот сигану.

– Самоубийцы попадают в Ад без очереди. Шаг в пропасть – бум – и ты начинаешь жизнь сначала. Никакой комнаты ожидания. Никакого суда и заседания, на котором проанализируют твою жизнь и решат, чего ты заслуживаешь. Никакой надежды на Рай. Никакого шанса. Ты просто сразу попадаешь в Ад и помнишь каждую секунду всего.

– И ты знаешь это, потому что… – я поворачиваю голову в его сторону и замолкаю.

Чудик выдерживает длинную паузу. Драматично, как в кино или телешоу перед объявлением победителя. А затем говорит:

– … 54 года назад я… В общем, не важно, как это произошло. Я лишил себя жизни и за это расплачиваюсь вечностью.

– Прости, но ничего глупее я еще не слышала.

На меня накатывает приступ смеха. Может быть, я и ку-ку, но не настолько, чтобы поверить в такую бредовую историю.

– Тебе сколько? – спрашиваю. – 17?

– Почти.

– И давно тебе почти 17? – не думала, что когда-нибудь смогу задать этот киношный вопрос в реальном мире.

– Мне почти 17 уже четвертый раз. И я не вампир, если что.

– Но все равно звучит бредово. Не находишь?

– Я и не надеялся, что ты мне поверишь.

– Тогда зачем это все рассказываешь?

– Чтобы ты не лишала себя жизни. Чтобы не повторила моей ошибки. Поверь, Ад – это отстой.

– Ты странный, – говорю я и поднимаю с пола бетонной крыши уже не белый лист для акварели – на нем отпечаток моего ботинка. Кажется, это лучшее, что я сотворила за последнее время.

Я рву бумагу в клочья и бросаю с крыши. Ветер подхватывает обрывки моей гениальности и разносит их по двору.

– Уходи, – говорю Чудику, – я не собираюсь заканчивать жизнь самоубийством.

Я складываю маркеры в пенал и поднимаю с земли папку для акварели. Родители вот-вот вернутся с работы, а значит, надо успеть залезть в постель и снова изображать недомогание.

– Забавно, правда? – говорит Чудик и садится на бетон рядом со мной. – Люди ищут смерти, а в наказание получают вечную жизнь.

Вздрагиваю от неожиданности, и порыв ветра выхватывает папку из моих рук. Я думала, что этот псих уже ушел.

– Почему ты все еще здесь?

Чудик поднимает рисунки, что рассыпались по грязному бетону, и вертит в руках то одной, то другой стороной.

– Твои работы… – говорит он.

– Да, они ничтожны, ты как-то уже говорил об этом.

И я снова вспоминаю Весенний фестиваль. Как кричала на учителя. Как отрезала волосы. Как притворно улыбалась перед Крис.

– Ты знаешь, что я живу в доме напротив? – Чудик резко меняет тему.

– Я даже не знала о твоем существовании. И предпочла бы не знать и дальше.

Я рассчитываю, что моя грубость его оттолкнет. Что Чудик уйдет и больше никогда в жизни не подойдет даже на три метра. Но по какой-то непонятной мне причине он не уходит.

– Вон там бордовые занавески на двенадцатом этаже, – говорит Чудик и показывает на окно дома напротив.

Даже не собираюсь смотреть в ту сторону.

– И что?

– Я часто вижу, как ты приходишь сюда. Рисуешь. Но чаще всего просто стоишь и смотришь вниз. Всегда думаю: неужели никто не понимает, что задумала эта девчонка?

Почему-то люди думают, что знают меня лучше, чем я сама. И почему-то считают, что обязательно должны сказать все обо мне. Поэтому я молчу и слушаю очередную версию о себе. Которая не имеет ничего общего с реальностью.

– Ты изо всех сил стараешься. Результат так себе, будем честными. И каждый раз, когда я вижу тебя на этой крыше, меня посещает мысль: может, сегодня?

Значит, так это выглядит со стороны? Моя попытка что-то создать напоминает скорее разрушение, нежели творение. А я всего лишь хотела написать картину. Картину, благодаря которой все это окажется не зря.

Меня пугает, что кто-то за мной наблюдает. Меня пугает, что этот кто-то – странный Чудик. Он перебирает мои рисунки. Рассматривает, как будто эксперт и вообще хоть что-то понимает в искусстве. Но я-то знаю, что он – никто. И я не обязана слушать того, кто сам ничего не сделал в своей жалкой жизни.

– Это не плохо, – говорит Чудик и протягивает мне рисунки. – Просто в этом нет тебя.

– Ой, все! – кричу я и выхватываю свои рисунки. – Вали уже и больше никогда не подходи ко мне.

– А что, если у меня есть то, что тебе нужно?

– У тебя есть то, что я хочу?

– То, что тебе нужно.

– Говори яснее. Ты можешь повлиять на кого-то в школьном жюри, и я получу первое место?

– Не совсем так. Но первое место ты получишь.

– И взамен ты хочешь мою…

– … душу.

Он произносит это настолько пафосно, что, возможно, именно в этот момент я начинаю верить. Душу за славу? Душу за признание? Душу за вечную жизнь в истории? Да, пожалуйста, возьми сразу две. В моей душе нет ничего особенно. Ничего такого, что стоило бы оберегать. Она жестока, завистлива, ревнива.

Но серьезность сходит с его лица, и Чудик смеется. Он хохочет, а когда немного успокаивается, говорит:

– Не нужна мне твоя душа.

– Чего же ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты назвала меня своим другом. Просто выслушай мою историю и поверь в нее. Это, правда, все реально! Но никто никогда не верил мне. Меня всегда считали ненормальным. Каждому человеку нужен кто-то, кто встанет на его сторону. Встань на мою. Прошу.

– Но ты ненормальный! Ты – псих! Тебе надо к врачу.

– Я думал, ты особенная. Но ошибся. Ты такая же как все. Это не обвинение, нет, скорее разочарование. Прости, значит, я не смогу тебе помочь. И больше не подойду даже на три метра.

Признаться всем, что я дружу с Чудиком – упасть в глазах всей школы. Со мной перестанут общаться. Вся школа отвернется от меня, как когда-то отвернулась от Чудика. С другой стороны, никто и никогда не говорил, что у меня может получиться.

Итак, что мы имеем: я создаю потрясающую картину, выигрываю грант на поступление в Академию искусств и осуществляю мечту стать художником, но теряю всех своих друзей. Или: продолжаю греться в лучах славы Крис и терпеть неудачи.

– Постой, – говорю я. – Что конкретно мне нужно сделать? Просто поверить в твои слова?

– Поверить по-настоящему. Безусловно.

Знать бы еще, что такое безусловно.

– Ты просишь о невозможном. Сам бы поверил?

– Я бы нет. Но ты – не я.

Стою в раздумье еще одну минуту. Неужели я не смогу притвориться чьим-то другом ради своего искусства? Нужно всего-то делать вид, что слушаешь, и кивать головой в нужных местах.

– Ну, давай, – говорю я.