3.2

Тик. Тик. Тик. Уродские часы на уродской стене уродского кабинета капают мне на мозги. В этой могильной тишине, пока очередная психологиня листает на компьютере «историю моей болезни», движение секундной стрелки становится просто невыносимым. Еще чуть-чуть, и я точно поеду кукухой. И санитаров вызывать не надо – вот же они, прямо напротив. Как она сказала ее зовут? Лиза? Лана? Леля? Замечаю на столе визитку, наклоняюсь вперед, чтобы рассмотреть мелкий шрифт, и случайно читаю вслух:

– Лилия Тризна.

– Александровна, – добавляет она, не отрывая взгляда от монитора.

– Ненавижу отчества.

Лилия поднимает на меня глаза и смотрит так, что приходится ответить.

– Ну старит же! Как будто вы 60-летняя учительница. А вам 40 – слишком рано для отчества. Разве обращения на вы недостаточно, чтобы выразить официозное уважение?

Она усмехается и возвращается к невероятно захватывающему чтению моей биографии.

– Мне 32.

– Ааа.

Я снова и снова проверяю телефон, но никаких сообщений нет. Даже Крис не спрашивает, почему я пропустила школу. Все это настолько утомительно и скучно, что мне ничего не остается, как крутиться туда-сюда на стуле до головокружения.

Откуда-то доносятся звуки музыки. Я напрягаю свой слух, пытаюсь разобрать слова. Музыка совсем рядом. Она звучит в этой комнате. Waiting… here… for you… О нет, это Richard Marx «Right Here Waiting». Терпеть не могу эти сопли. Но музыка становится все громче и, смешиваясь с тиканьем секундой стрелки, превращается в адский коктейль для моих ушей.

– Выключите! – кричу я и вскакиваю со стула.

– Что выключить? – спрашивает Лиля.

– Музыку! Выключите эту чертову музыку!

Лиля щелкает мышкой и отрывается от монитора. Наконец-то она готова увидеть меня, а не чужие буквы обо мне.

– Ты слышишь музыку? Прямо сейчас?

– Да. А вы нет?

Я успокаиваюсь и сажусь обратно на стул. Если музыка играет только в моей голове, об этом нельзя говорить. Это уже пахнет шизофренией. А значит, меня точно заберут в дурку.

– А все, больше не играет, – говорю я. – Вы бы сходили к врачу, слух что ли проверили бы. В таком возрасте уже пора.

– Откуда у тебя синяки, Соня?

От резкой смены темы мне становится неуютно. Музыка, что только что разрывала на части, затихает и только секундная стрелка нарушает тишину.

– Все зовут меня Софа, – говорю я.

– Хорошо, Софа. Так откуда у тебя синяки?

Я молчу.

– Тебя бьют родители? – спрашивает Лиля.

– Нет, – отвечаю я и делаю вид, что рассматриваю лиловые цветочки на обоях. Это единственный кабинет в больнице, который не пахнет больницей.

– Ты сама причиняешь себе вред?

– Нет.

Да.

– Ты боишься прожить свою жизнь зря?

– Нет.

Да.

– Тебе кажется, что ты постоянно кричишь, а тебя никто не слышит?

– Нет.

Да.

– Тебе кажется, что твои потребности игнорируют?

– Нет.

Да.

– Хм.

Лиля открывает блокнот и что-то пишет, но я не вижу, что именно. А затем снова возвращается к допросу.

– Так откуда у тебя синяки?

– Я не знаю! Сколько еще раз повторить? – говорю и погружаюсь в телефон, делая вид, что листаю ленту.

– Почему твой школьный психолог считает, что у тебя есть склонность к суициду?

– Не знаю.

Лиля встает и подходит ко мне. Она выхватывает из моих рук телефон и кладет его на стол экраном вниз.

– Софа, я, правда, очень спокойный человек, и вывести меня из себя практически невозможно. Но есть одна фраза, от которой я просто зверею. Это – я не знаю. Потому что, Софа, люди все знают. Ты можешь обмануть кого угодно, даже меня можешь обмануть. Только себе не соврешь, понимаешь? И пока ты замалчиваешь свои проблемы, мы не сдвинемся с места. Мы будем встречаться снова и снова, я буду наступать на твои мозоли и танцевать на них чечетку до крови. Если хочешь, чтобы это все поскорее закончилось, просто начинай говорить.

Я хочу, чтобы это все поскорее закончилось. Поэтому сглатываю и говорю как есть:

– Это из-за моих рисунков.

– Что на них изображено?

– Люди, животные, природа, дома.

– И что же с ними не так?

– Они…

Я тянусь за своим телефоном, нахожу в галерее фото и протягиваю Лиле.

– Они мертвые.

Лиля рассматривает рисунки, приближая их на экране телефона. Она не истерит, не кричит от ужаса и не хватается за волосы. В ее взгляде нет ни осуждения, ни страха.

– Красиво, – говорит Лиля, после чего возвращает мне телефон и садится обратно за стол.

– Правда?

Она делает какие-то пометки в блокноте и, игнорируя мой вопрос, спрашивает:

– Откуда ты берешь эти сюжеты?

– А вы не понимаете?

– Нет.

– Повешенный черный кот ни о чем не говорит? А похороненная девушка с выдранными зубами? Нет?

Лиля качает головой:

– Просвети меня.

– Это, – говорю я, – это истории Эдгара По.

– И никакого подтекста?

– И никакого подтекста!

Никакого подтекста. Мне просто нравится такое рисовать. Но разве это объяснишь школьным учителям? Для них любое отклонение от нормы – это звоночек. Потому что в случае чего всегда виновата школа. Если кто-то решит сброситься с обрыва, первое, что скажут: «А куда смотрели учителя? Почему никто ничего не заметил?» Им проще отправить ученика на принудительные встречи с психологом, которому по большому счету все равно, что творится в голове у подростка. Зато будет алиби: «Мы сделали все, что могли».

– Но почему тебе нравятся такие жуткие картинки?

Потому что это я. Но вместо признания всего лишь пожимаю плечами.

– Ты думаешь о самоубийстве?

О, начинается реальная тема. Какой человек в здравом уме признается в том, что он думает о самоубийстве? Неужели такие вообще есть? Думаю, ложь слышат не только диетологи, но и психотерапевты. Слишком много мыслей, которые никому нельзя показывать. Никому.

Я откидываюсь на спинку стула и забрасываю ноги на стол. Там все равно бардак. Так какая разница? На столе разбросаны бумаги и карточки пациентов, кружка с остывшим кофе и отпечатком алой помады, ручки вот-вот скатятся на пол. Во всем этом хаосе я нахожу цель – канцелярскую кнопку ржавым острием вверх. Непростительная оплошность для того, кто работает с психами. И нарушение правила номер один – не держать на виду ничего, что можно использовать как оружие.

– Постоянно, – говорю я.

Одним движением Лиля сбрасывает мои ноги со стола и как ни в чем не бывало продолжает свой допрос:

– И что ты об этом думаешь?

– О самоубийстве?

– Мг.

– Что это очень глупо.

– Глупо – убить себя?

– Ну да.

– Почему же?

– Потому что никто не думает умирать. Когда человеку плохо, он не хочет умереть. Он просто не хочет жить так, как живет на данный момент.

Это не мои мысли. Прочитала в каком-то паблике. Не думала, что выпадет шанс козырнуть интеллектом.

– То есть ты не собираешься лишать себя жизни?

– Нет! Я не собираюсь лишать себя жизни! Могу поклясться на томике Фрейда. Все? Я здорова? Могу идти?

– Тогда давай начистоту. Все дело в родителях, да? Чего ты хочешь? Привлечь их внимание?

Лиля затрагивает настолько больную тему, что меня парализовывает. Я не могу пошевелиться, ком в горле не дает вымолвить ни слова.

– Мне вот что интересно, – продолжает она, и я понимаю, что ее метафора про мозоли никакая не метафора. Она знает, где больно, и бьет точно в цель. – Если ты не собираешься расставаться с жизнью, зачем оставляешь прощальную записку?

– Откуда вы знаете про записку?

– Твоя мама сказала. Мы общались немного перед нашей встречей.

Она знала! Все это время мама знала про записку, но даже слова не сказала.

– Разве это вообще этично – обсуждать пациента?

– Вообще не очень. Но родители, правда, беспокоятся о тебе.

– Вы, наверное, общались не с моими родителями.

– Они считают, что тебе не хватает ремня.

– А нет, все-таки это были мои родители.

– Но я предпочитаю другие методы. Обещаю, что отныне все сказанное в этом кабинете останется между нами. Хочешь, могу поклясться на томике Фрейда?

– Хочу.

Лиля достает с книжной полки большую красную книгу с портретом Фрейда на обложке, прикладывает руку и говорит:

– Клянусь, – а затем добавляет: – Хотя Лихи мне нравится больше.

Она возвращает книгу на место и готовится задать следующий вопрос.

– Так, что тебя беспокоит?

Кажется, впервые в жизни кто-то спросил о моих тревогах. Чувствую, как глаза наполняются слезами. Но я не могу показать свою слабость. И тогда со всей дури бью ладонью по ржавой кнопке на столе.

Крови почти нет. Просто кнопка торчит из ладони. Я почти ее не чувствую. Это даже не больно. То есть не настолько больно, чтобы заплакать, как при разговоре о моих тревогах.

– Мы еще обсудим это, – говорит Лиля и выходит из кабинета за медпомощью.

Пока Лиля ищет медсестру с бинтами, я открываю свой paperblanks и пишу здоровой рукой: наше творчество – это мы сами. Если я рисую чудовищ, значит ли это, что внутри я и сама чудовище? Может, все доброе и прекрасное, что было во мне, уже давно умерло? Что, если я – плохой человек? Я – чудовище?

Я не знаю ответов на многие вопросы. Но одно знаю точно: я не собираюсь убивать себя.

Глава 4. Глициния

4.0

Когда на сцену выходит Ника и забирает приз зрительских симпатий, незаметно для посторонних глаз я вонзаю металлический кончик пилочки себе в бедро. Когда на сцену выходит Мия и забирает главный приз, усиливаю нажим. До самого конца Весеннего фестиваля я не подаю вида, что что-то идет не так. Крис поглаживает меня по спине и шепчет что-то типа «в следующий раз». Только я не хочу следующего раза, я хочу сейчас!

А затем происходит то, чего все так сильно боялись – учителя, психолог, Хеллин. После фестиваля я останавливаю в коридоре Сосновского – учителя информатики и по совместительству ответственного за интернет-голосование – и начинаю неистово кричать прямо ему в лицо:

– Вы подделали результаты!

Мой крик заполняет узкий коридор, расходится по школе и эхом отдается в конце Березового острова. Я ору какие-то ругательства, посылаю всех во все известные места и не замечаю, как ладонью ударяю учителя прямо в грудь. Нет, я не перешла границу. Я переехала ее на максимальной скорости Harley-Davidson.

– Вы подделали результаты! – выпаливаю снова и снова, как будто эта фраза может что-то изменить.

Сосновский замирает. Даже мой толчок не выводит его из себя. Стоит и не понимает, что делать. Он знает. Все учителя про меня знают. Поэтому они так осторожны. Никто не хочет оказаться в прощальной записке с пометкой «в моей смерти прошу винить…». А может, они думают, что я способна причинить вред кому-то, кроме себя? Но я просто хочу победить в этом дурацком школьном конкурсе. Хоть раз. Разве лучшие не должны быть первыми?

– Софа, – говорит Сосновский и медленно делает шаг назад. – Все было честно.

– Это подстава! – мой крик переходит в визг.

С Мией все понятно. Ее мама – школьная психологиня. Естественно, первые места всегда будут за ней, ведь членам жюри не нужны проблемы на работе. Но Ника? Нет, за нее не могло проголосовать большинство. Я не знаю, каким влиянием обладает она или ее родители, но точно знаю, что это нечестная победа.

– Никакой подставы нет, – все так же спокойно говорит Сосновский.

– Вы действительно будете убеждать меня, что все голоса за Нику настоящие? Они накручены! Вы их накрутили!

– Зачем мне их накручивать?

– Потому что моя работа лучше! Но вы не хотите этого признать. Ваш конкурс – фальшь, подтасовка, игра для своих. Без денег и связей здесь никому нет места.

Я не вижу, что происходит вокруг, но могу поспорить, что все ошарашены. Представьте, ученица орет на учителя, а он воспринимает это как должное. Да, черт возьми, я сама ошарашена своим поведением, будто внутреннее чудовище наконец-то вырвалось наружу. Меня бы за шкирку и к директору. Вот только кто осмелится?

Они думают, что я сошла с ума. Может, так и есть. Когда долго и безрезультатно бьешься головой о стену, легко можно лишиться рассудка. Меня как будто никто не замечает. За моей спиной пусто. Ни родители, ни друзья, ни учителя – никто не защищает мой талант. Никто не доказывает, что я достойна первого места. Кажется, пришло время сдаться. Признаться, что этот путь не для меня. Что никакой я не художник.

И тут снова звучит эта дурацкая «Right Here Waiting». Песня давит на виски, и я хватаюсь за голову, чтобы заставить ее замолчать. Но становится только хуже. Мелодия стекает по венам в самое сердце и заставляет его пульсировать. Я отпускаю руки, и все вокруг вдруг замолкает, пока сзади не раздается голос:

– Они обвиняют судей в необъективности…

Я оборачиваюсь и прямо перед собой вижу того самого Чудика, который обещал отправить меня в Ад. Он точно обращается ко мне. Но смотрит в другую сторону.

– … в нелюбви к ним, – продолжает Чудик. – Они с пеной у рта доказывают, что хакеры взломали сервер и накрутили голоса. Но это всего лишь оправдание. Ведь на самом деле они просто не заслуживают быть ни первыми, ни вторыми. В выигрыше остается тот, кто не считает себя проигравшим. Вернувшись домой без медалей и дипломов, он продолжает работать над собой, чтобы стать лучшим в следующий раз. – Чудик переводит взгляд на меня и добавляет: – Так почему же ты не можешь признать, что ты не лучшая?

Не понимаю, почему никогда раньше я не сталкивалась с Чудиком, а в последний месяц он то и дело появляется в моей жизни. Какое вообще ему дело? Я привстаю на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица и кричу:

– Потому что я и есть лучшая!

Затем толкаю Чудика в грудь и прохожу мимо самой гордой походкой, на которую способна в этот момент. А когда никто не видит, бросаюсь бежать.

4.1

Спустя пару минут я обнаруживаю себя в школьном туалете с растекшимся каялом под глазами. Васильковые кляксы вперемешку со слезами стекают по щекам. Я включаю кран, брызгаю в лицо холодной водой и пытаюсь прийти в себя. Но внутренний мандраж не отпускает. Все это было как будто не со мной. Нет, я не могла устроить истерику, не могла наорать на учителя. Что-то вселилось в меня и завладело рассудком. Точно, это заклятие. Мия наложила его, чтобы я позорилась как можно чаще.

В помутненном состоянии я совсем забыла о Тиме. Был ли он в толпе зевак? Видел ли меня такой? Я хочу провалиться сквозь землю и больше никогда не появляться в школе. Сейчас – лучшее время, чтобы исчезнуть. Какое позорище! Фля, фля, фля! – кричу внутри себя и оттягиваю волосы оттенка глицинии, сжимая пальцы в кулаки. Я хочу их выдрать. Все, до последнего волоска.

Еще раз провожу влажными руками по лицу и выключаю воду. Смотрю на себя в забрызганное зеркало и пытаюсь понять, что со мной не так. Почему я не могу быть нормальной? И где вообще эта грань нормальности?

Перевожу взгляд на туалетную стену и среди прочего художества сразу замечаю надпись кровавым маркером: «Муравская – …» Ну, сами знаете кто. Мия! Уверена, что это ее рук дело. Открываю рюкзак в поисках чего-нибудь пишущего, достаю помаду и сочным сливовым штрихом закрашиваю свою фамилию. Затем бросаю металлический флакончик обратно в рюкзак и замираю. Тонкий звук продолжает звенеть в ушах. Что там? Я выворачиваю содержимое рюкзака прямо на пол и обнаруживаю ножницы.