Глава 3.

Обедали у Баташова дома.

Денис Осипович пригласил и Кобякова, так как знал, что жена того уехала в город в больницу, и тот остался в одиночестве, да и поговорить можно было без свидетелей.

Закончив свои дела, заехал и Поленников.

Жена Баташова, накрыв на стол, ушла на ферму, оставив мужчин одних.

– Ну, мужики, хотел бы я услышать от вас личное мнение каждого о некоем человеке с болот, – Дубовик обратился к своим собеседникам, когда приличествующие данному месту и времени разговоры иссякли.

– Что это тебя так заинтересовало, Андрей Ефимович? – удивился Поленников. – Давненько никто не слышал о нем.

– Да, но мы же подозревали, что он мог тогда встретиться с Анфисой, – осторожно вставил Кобяков, – только следователь в это не поверил… Да и сами всё же сомневаемся…

– Подождите, – Дубовик приподнял ладонь. – Раньше, если я правильно понял, он никого не убивал, только пугал, так? Что случилось в этот раз? И вообще, кто это? Что это? С каких пор появился здесь? И не выдумки ли это?

– Ну, я здесь дольше всех живу, – произнес Баташов. – Что хочу сказать?.. Хотелось бы, конечно, посмеяться над всеми этими россказнями, да только слишком много свидетельств присутствия какого-то… чёрт его знает, как назвать! До революции на болотах жил отшельник, с этим не поспоришь, он существо из плоти и крови. Его видели, с ним общались, хоть и в одностороннем, так сказать, порядке: он молчал, видимо, обет какой принял… Ходил всегда в сером плаще с капюшоном, потом, скажем так, плащ остался, а старик исчез, то есть в его плаще стал появляться другой человек, по свидетельствам очевидцев, в странном, даже страшном, обличье, но приходит он с тех же болот. И вот, до сих пор стоит вопрос: кто это, так как никто не может на него ответить.

– А что, Степан Спиридонович, не пытались проникнуть туда, на болота, где жил отшельник? – обратился Дубовик к участковому.

– Ну, к самому отшельнику никто никогда не лез, уважали избранное одиночество старика, а вот потом… Те, кто знали дорогу, прокладывали гать, ушли из этой жизни ещё до того, как появился другой человек вместо отшельника, а те, кто народились, уже не могли самостоятельно отыскать тропу… Да и гать уже сгнила. Даже если знать, где она проходит, без проводника не пройдёшь. А уж когда стали встречать какого-то… правда, не знаешь, как его и назвать-то, так вообще перестали ходить к болотам. Я пытался найти хоть остатки этой гати, вроде, по службе положено, да куда там!..

– А лесник, егеря?.. – не унимался подполковник.

– Егерей уж с царского времени нет, лесник был, медведь его позапрошлой зимой задрал… Но и он тропы не знал, особо, по-моему, и не стремился! Его, по рассказам, тоже этот… напугал. Так с тех пор никто и не идет, поработают немного и уходят, – посетовал Баташов, – чем только не приманивали!.. У нас вот Яков Харитонович, на общественных началах, – он кивнул на Поленникова, – единственный, кто живет в лесу, ну, и кроме него, никто лесом не заведует… Да с леспромхоза, что в десяти километрах от нас, лесник иногда забредает, а избушка так в лесу и пустует… – председатель обреченно махнул рукой.

– Ага, Яков Харитонович, значит, вы за лесника?

– Я-а-а… И за егеря… И то!.. Только по необходимости!.. – поднял палец Поленников. – Лес, Андрей Ефимович, не моя стихия, хотя, понемногу привыкаю, ну, а уж болота!.. – он сокрушенно махнул рукой.

– Но кто-то же из тех, кто хоть сколько-нибудь работал тут, наверняка, встречался с тем человеком?

– Да особо никто и не рассказывал об этом, – пожал плечами Баташов. – Говорят, что у края болот видели кого-то, а кого?.. Черт его знает!.. Скорее, не от боязни не идут, просто наши леса не прельщают – болот много, а зверь мелковат! Без нужды здешние мужики и не охотятся. Грибы, ягоды – это в достатке! Сюда и в войну никто не лез, партизаны южнее обосновались, благо, немца быстро отсюда погнали, – председатель вздохнул, вспомнив свое боевое прошлое.

– А что, зимой нельзя пройти к жилью отшельника? – выдержав паузу, с настойчивостью спросил Дубовик.

– А у нас в болотах теплые ключи бьют, потому так, ледком тонким покрывается только. Не пройти без тропы, – пояснил Баташов.

– Да-а… Всё, как- будто специально, здесь, для сокрытия преступников. Но, боюсь, что на эти самые болота лезть нам всё-таки придётся!.. – Дубовик с прищуром оглядел сидящих за столом мужчин: его слова произвели впечатление.

– А без этого никак? – поморщился Поленников. – Мои ноги с войны помнят болотную водичку – выворачивает так, что зубы скрипят!..

– Тонул? – с участием спросил Баташов.

– Обошлось… Но несколько часов при отступлении в сорок первом пришлось простоять, пока немцы не ушли с нашего следа, – Поленников в подтверждении своих слов ожесточенно потёр колени.

– Будем надеяться, что и у нас обойдётся, но вряд ли тот человек так просто покажется нам!.. Так что, думаю, идти всё же придётся.

Мужчины согласно закивали.

– А торфоразработки у вас, что же, не ведутся?

– Это по ту сторону болот. Там, говорят, торф «созревший», до нас пока не дошли. Торфодобытчикам и так работы хватит. Раньше и наши туда ходили по повинности, но теперь там кадры свои, постоянные. Даже поселок небольшой построили.

– А никто из них не может по болотам шататься?

– Нет, – твердо сказал Баташов. – Это от нас в двадцати с лишком километрах. Да и зачем?

– Ну, что? Тогда за работу? Я хотел бы поговорить с матерью Михея. Это возможно? – Дубовик посмотрел на Баташова и Кобякова.

– Я вас провожу, – поднялся участковый.

– А вас, Денис Осипович, я попрошу, если это вас не затруднит, подготовить списки всех, приехавших сюда после войны, если есть репатриированные – на них отдельный список, и на воевавших односельчан, – обратился Дубовик к Баташову на выходе.

Тот согласно кивнул, сказав, что в этом ему поможет Ситникова.

Воронцов с удовольствием уплетал борщ, густо политый сметаной.

Напротив него над большой миской горячей похлёбки сидел Павел Черемисин, огромный усатый мужик с большими руками. Ложка в его ладони выглядела игрушечной, да и миска была, казалось, мала для такого едока. Ел он молча, сосредоточенно. Хлебные крошки подбирал толстыми пальцами и также отправлял в большой губастый рот.

Задавать вопросы Костя не торопился: в этом крестьянском доме к еде относились с почтением, жена и две взрослые дочери здоровяка также, молча, постукивали ложками, аккуратно откусывая небольшие кусочки свежего ноздреватого хлеба от больших ломтей.

За борщом последовала жареная картошка, которую вся семья запивала сладким парным молоком. В больших мисках жена Павла поставила на стол вареные яйца и соленые огурцы.

Костя чувствовал себя не совсем уютно от немногословия хозяев, но потом понял, что они просто стараются не смущать его. После чая с пряниками хозяин, наконец, закурил козью ножку и обратился к гостю:

– Так, говорите, вас интересует тот день, когда мы встретили лешака в лесу? И чего это вдруг милиция заинтересовалась им? Или случилось что? Вроде о нем уж давно ничего не было слышно. Правда… Когда Анфиску убили, поговаривали, что мог и он это сделать, только зачем?

– Ну, почему-то же скрывается этот человек? – Костя вопросительно посмотрел на Черемисина.

– Скрывается, говоришь? Так я тебе отвечу: лицо свое он прячет. Это же не лицо, а страсть что такое! По нему будто каток проехался! Белый блин! На нем черные дыры! – Павел подкрепил свои слова красноречивыми жестами.

– Вы сами видели его? – Воронцов впился глазами в лицо хозяина.

– Брат видел! После этого заикаться стал! Вот такой же, как я, здоровый, а испугался! Кое-как пересказал мне, что за рожа была у того мужика. Сам я его со спины только видел, а вот руки запомнил – длинные, как у этого… Здоровая обезьяна такая?

– Орангутанг? – подсказал Костя.

– Вот-вот! И пальцы черные, когтястые!

– Это как же вы увидели руки со спины? – Воронцов подумал, что Черемисин приукрашивает свой рассказ, для убедительности.

– А он деревце пригнул, что у него на пути было, вот я и запомнил почему-то, – бесхитростно объяснил мужчина. – А больше-то и сказать нечего! – пожал он плечами. – Брата станете расспрашивать – ничего не добьётесь! От волнения ещё больше будет заикаться! Так что, уж поверьте моим словам!

– А как вы думаете, почему лицо у того человека белое? – спросил Воронцов.

– Да кто ж его знает? Брат сказал, что такое лицо было, будто кожа сгорела и натянулась. У нас жила здесь одна женщина с таким лицом. Мы ещё мальчишками были, когда она на пожаре горела. Так у неё кожа и на лице, и на руках стала будто бумажная, и такая нежно-розовая. А глаза и губы, как прорези, да и носик такой то-оненький стал, у-узенький! И дыры вместо ноздрей! Так может, и тот после пожара? – Черемисин повернулся к Воронцову. – Ведь может быть такое?

– Гадать не стану! Поживем – увидим! А как вы думаете, зачем он вдруг предстал перед вами? Вы ведь спали? Он мог просто пройти мимо?

– Да кто ж его поймёт? Напугать, может, хотел?

– А зачем? – настойчиво допытывался Воронцов.

– Да, может, прячет что там? Вот и отпугивает всех от того места.

– Да что ж он может там прятать? – удивленно спросил Костя.

– Клад! – Черемисин рассмеялся. – Думай, милиция! А мы что? Люди маленькие…

Воронцов поднялся: разговор дальше не имел смысла.

От матери Михея Андрей Ефимович вышел в полном смятении.

То, что он увидел в доме, где жил парень, очень поразило его и заставило в очередной раз утвердиться в мысли, что Михей не виноват в убийстве Анфисы.

Вся кровать и угол в избе, отведенный матерью своему ребенку, был заставлен и заложен игрушками, сделанными покойным пареньком. Все эти простые немудреные штучки были аккуратно расставлены по своим местам.

На вопрос подполковника женщина ответила, что сын плакал, если какая-нибудь игрушка ломалась или терялась.

Даже не будучи психологом, Дубовик понимал, что такой человек, в принципе, не мог не то, что убить, даже поднять руку на живого человека.

– Его можно было испугать, рассмешить, довести до слёз, но он никогда не злился ни на кого, – плачущая мать лишний раз подтверждала своими словами выводы подполковника.

Теперь можно было с чистой совестью вести расследование в правильном направлении без оглядки на выводы Моршанского, на которого Андрей Ефимович был сейчас необыкновенно зол, и в очередной раз желал посрамить «пингвина» за его профессиональную близорукость, или, правильнее сказать, за непрофессионализм. Подполковник знал, что теперь этого так не оставит. Смерть Михея – безобиднейшего существа, была, по мнению Дубовика, исключительно на совести Моршанского.

Шагая по сломанным доскам узенького тротуарчика, проложенного вдоль заборов, за которыми прятались избы колхозников, подполковник размышлял обо всем, что удалось узнать за один лишь день, проведенный в Потеряево.

«Есть ли кто-то на болотах или это, всё-таки, вымысел? Отшельник там жил, без сомнений. Таких людей по всей Руси раньше было великое множество. Потом он умер… «Остался плащ»… Кто же его на себя примерил? Примерил… Примерил… Стоп!» – от пронзившей вдруг его мозг яркой молнией мысли Дубовик остановился: «Или я всё правильно понял, или я полный кретин!» – и он зашагал ещё быстрее, перепрыгивая через сломанные доски.

У крыльца Правления на скамеечке, подняв сухонькое личико к солнцу, Андрея Ефимовича дожидалась благообразная старушка, которая при виде подполковника резво поднялась ему навстречу.

– Товарищ начальник, я к вам! Убитая Анфиса Гребкова – невестка моя была, с Гришкой, сыном моим, правда, не расписанная в Сельсовете, не успели они, а так женой ему была доброй. Она из-за Гришки-то в лес, на пасеку, тогда пошла, сынок-то мой шибко застужен, – зачастила старуха, не дожидаясь ответного приветствия, – из-за него, голуба, жизни лишилась, Гореловых каких-то поминала в последний вечер. Кто такие, не ведаю. А она про них меня спрашивала, смурная такая была! Вы уж узнайте, кто такие, эти Гореловы. Может, они и виноваты? Я следователю-то говорила, он рукой махнул! Она последнее время что-то и про войну всё поминала. О сестре своей говорила. А раньше редко такой разговор заводила.

– Вы меня, мамаша, совсем запутали! – улыбнулся Дубовик. – Давайте зайдём в помещение, там вы мне всё и расскажите.

Навстречу им выскочил бухгалтер Загоскин:

– Вот пришла одна старушка, что шепнет она на ушко? – произнеся фразу, он весело подмигнул. – Меня тоже будете допрашивать? Я к вашим услугам, – он ещё раз подмигнул.

– Если сочту нужным, – поморщившись, Дубовик отодвинул бухгалтера рукой, показывая женщине, куда идти.

Ему показалось, что в поведении Загоскина было что-то наигранное, неестественное. И рифмы корявые. По его мнению, должность бухгалтера мало сочеталась с поэтической фанаберией, выставляемой этим человеком напоказ. Но в своей работе он встречал немало людей с подобными отклонениями. И уж если всех здесь устраивало, так называемое, «творчество» местного поэта, то самому подполковнику тем более это было глубоко безразлично, только амикошонство с подмигиванием выходило за рамки приличий.

В кабинете свекровь Анфисы рассказала о последнем своем разговоре с невесткой. Но это ничего не прояснило, а лишь добавило вопросов.

– Вы не знаете, где в войну жила Анфиса? – спросил Дубовик у старушки.

– Знаю, что сестра её жила в Молдавии где-то, Фиса гостила у неё аккурат перед войной, называла она место, да я не помню, – посетовала женщина. – Вроде и войну там встретила. Не любила она много говорить об этом, только вот в последнее время… – вздохнув, повторила она.

– Сестру её как звали? Не скажете?

– А Любовь! Так Фиса её называла! У нас и карточка Любы-то этой есть! Если надо?.. – старушка засуетилась, поднимаясь.

– А ваш сын? Он может что-то знать? – Дубовик движением ладони показал ей на стул.

– Про Горелова она у меня только спрашивала. Я ещё тогда пытала Гришку, ничего он не знает. Дочка вот теперь Фисина с нами осталась. Маленькая ещё…

– А кто был её первым мужем? Где он?

– На сплаве бревном придавило… Давно уж… Здешний он был, с Фисой тут после войны поженились, в соседней деревне…

Андрей Ефимович сделал пометки у себя в блокноте и отпустил женщину.

К вечеру ему удалось побеседовать ещё кое с кем, но сколько-нибудь существенного он сегодня больше не узнал.

Воронцов тоже прошелся по домам и, кроме уже рассказанного раньше бабой Дусей, ничего не услышал.