«Мы все способны ошибаться,

Ошибками пленяя смерть»…

Постепенно забываются лица и голоса, но опять приходят картины прошлого:

Анфиса спит в спальне сестры Любы за такой же ситцевой занавеской, за которой спал сейчас её муж Гриша, только те цветочки ярче, крупнее. Ей тогда почему-то представлялся сарафан из такой ткани. Анфиса даже сестре сказала об этом, вызвав веселый смех Любы.

Раздается тихий стук в дверь – румыны уже месяц, как в городе, после десяти часов вечера объявлен комендантский час. Иногда наезжают и немцы – отбирают людей на работы.

Потом слышится тихий говорок: сестра шепчется с каким-то мужчиной. Слов не слышно, но в один момент Анфиса уловила приблизившиеся к занавеске шаги. Она прикрывает глаза и сквозь полусомкнутые ресницы видит, как невысокий мужчина отодвигает пальцами ситцевую ткань. Девушка успевает заметить перевязанное горло и бледное лицо человека с большими усами, едва различимое в темноте спальни.

Он что-то тихо с хрипотцой спрашивает, Люба так же тихо отвечает:

– Там сестра спит, приехала до войны в отпуск, эвакуироваться не успела.

Опять тихий вопрос, и ответ:

– Да, товарищ Горелов, она комсомолка, но о моей деятельности ничего не знает.

Дальнейший разговор становится совсем не слышным.

Незнакомец по фамилии Горелов приходил ещё дважды.

Анфиса всё так же лежала тихонько за ситцевой занавеской, прислушиваясь к тихим голосам сестры и припозднившегося гостя.

Девушку удивлял настойчивый вопрос мужчины о том, что известно гостье об антифашистской деятельности Любы.

То, что сестра состоит в подполье, Анфиса догадалась уже давно, хотела поговорить об этом с Любой, может быть, даже вступить в эту организацию, только сестра старательно уходила от подобных разговоров, оберегая Анфису от серьезного шага, о чем и говорила незнакомцу. Но тот повторял свой вопрос, будто забывал ответ.

Что-то в этом человеке настораживало девушку, но она не могла понять, что именно.

Самого незнакомца тогда Анфиса не видела, лишь слышала его хрипловатый голос: видимо, у того всё ещё болело горло.

Однажды она встретила у комендатуры какого-то человека с повязкой на шее. Тогда девушка догадалась, что это и был их ночной гость. Лицо мужчины показалось ей очень неприятным: он с каким-то подобострастием наклонялся к уху сидевшего в машине румынского офицера и что-то горячо шептал тому. Офицер откровенно морщился, но мужчину выслушивал. Анфиса сразу же рассказала об этом Любе, но та разом отмела все её подозрения, сказав, что Горелов возглавляет местную примарию, входящую в жудец – административную единицу, созданную румынами-оккупантами по согласованию с фашистами. И тихо добавила: «Так надо…». Анфиса догадалась, что хотела этим сказать сестра, так как и сама она работала буфетчицей в комендатуре. «По заданию», – понимала Анфиса, ведь не могла же комсомолка по своей прихоти ублажать врагов. Ей же Люба строго наказала поменьше появляться на улице, надевать платок, скрывая лицо, и платье похуже, чтобы не привлечь к себе внимания румынских солдат, чувствующих себя в Бессарабии, как дома. Да и то сказать: прошел лишь год до начала войны, как Молдавия стала советской республикой, поэтому многие жители городка относились к оккупантам не так радикально, как в других областях большой страны.

Вечером по улицам сновали жандармы. Проверяли светомаскировку, вылавливали прохожих, и всех «нарушителей» порядка тащили в полицию, где били до потери сознания.

Горелов же, как теперь понимала Анфиса, потому и мог приходить поздно вечером к Любе, что был наделен румынами властью, хотя и сам держал ответ перед префектом.

И всё же… Анфиса не могла отделаться от неприятного чувства, которое у неё вызывал Горелов… Было в нём что-то лживое, и девушка удивлялась близорукости своей сестры и её товарищей…

В один из вечеров Люба прибежала домой очень взволнованной.

На улице шел дождь. Девушка, сбросив мокрую одежду, вся дрожа от холода и волнения, схватила поданную сестрой кружку с горячим морковным (настоящий закончился) чаем и едва проговорила:

– Арестовали двоих наших ребят…

Анфиса, молча, смотрела на Любу, не зная, как себя вести и что сказать. Потом, собравшись с духом, проговорила:

– Возьми меня с собой, к своим товарищам. Люба! Я ведь комсомолка, почему мне надо прятаться от врагов, уходить от борьбы с ними? Разве я не смогла бы расклеивать листовки? Это ведь для вас тоже важно?

– Нет! Ты не представляешь, как это страшно! До истерики, до обморока! Тебе туда нельзя! Нет и ещё раз нет! – истово замотала головой сестра, роняя крупные слёзы и всё ещё дрожа.

– Но ведь ты можешь? Если даже и страшно!.. И другие могут!

– Молчи, молчи! Я хочу, чтобы ты жила, ради памяти родителей! И запомни: если вдруг со мной что-то случится, и сюда придут фашисты, не важно – немцы, румыны, прикинься дурочкой, слепой, глухой – кем угодно, но не признавайся в том, что тебе что-то известно обо мне. – Люба помолчала, потом тише добавила: – Как только у меня появится возможность, я отправлю тебя к партизанам. Они сумеют переправить тебя на Большую землю.

Анфиса чувствовала, что сейчас спорить с ней и что-либо доказывать бесполезно, но очень надеялась, что сама, в конце концов, сможет убедить Любу в своей правоте. И потому задала лишь один вопрос:

– Ваших ребят кто-то предал?

– Никто этого не знает, но когда они пошли на задание, их там уже ждали, – тяжело произнесла Люба.

– Это они взорвали станцию? – очень тихо спросила Анфиса.

– Нет, у них было другое задание. Взрыв организовали другие, может быть, партизаны.

Сестры некоторое время сидели, молча, думая каждая о своем.

– Люба, ты сказала, что отправишь меня к партизанам, как только появится возможность. Значит, её может и не быть?

Сестра внимательно посмотрела на девушку:

– И не надейся! Просто связь с партизанским отрядом у нас поддерживает лишь один человек. Для надёжности. Кто он, знает только наш командир. А если среди нас есть провокатор, то узнать о том, кто связник, я пока не могу.

– Вы кого-то подозреваете в предательстве?

– Если подозревать, то мы не сможем работать… Просто пытаемся понять, как получилось, что ребят взяли…

– Люба, скажи, а почему Горелов постоянно интересуется мной? Он боится?

– Мы все чего-то боимся… – задумчиво произнесла сестра. – Бедные ребята, как они сейчас там?..

– А если они не вынесут пыток и расскажут о вас?

– Не смей! Не смей так думать о людях, которых ты не знаешь! – Люба вскочила в возбуждении.

– Хорошо, хорошо! – успокоительно произнесла Анфиса и поспешила уйти спать, чтобы ненароком не расстроить сестру ещё больше.

В этот момент ей показалось, что за окном мелькнула какая-то тень.

Девушка вернулась в комнату и сказала об этом Любе. Та поспешила выключить свет и приложила палец к губам, но на улице было тихо, лишь где-то вдалеке раздавались одиночные выстрелы.

Больше до утра ничто не потревожило сестёр, но Анфиса долго ворочалась в постели и слышала, что Люба тоже не спит: на душе обоих было неспокойно.

Жить вместе им оставалось совсем немного.

– Взяли ещё двоих! – Анфиса услышала эти слова, произнесенные кем-то громким шепотом. Голос девушке был не знаком, и принадлежал молодому человеку.

– Как? Они не выполнили задание? – Люба почти кричала, но это был бесшумный крик, крик души, крик сердца…

– Дед передал… – дальнейшее Анфиса не могла расслышать, так как гость и сестра говорили совсем тихо, только изредка Люба всхлипывала, и незнакомый голос тихо успокаивал её.

Потом заговорили громче:

– Мне надо срочно отправить Анфису в лес! Поговори с Дедом, тебе он скажет, через кого можно это сделать. Я не могу рисковать её жизнью, она ничего не знает! Драгош, я прошу тебя, помоги мне!

– Хорошо, я постараюсь. А ты будь осторожней! – и опять стало тихо.

Анфисе почему-то показалось, что пауза в разговоре означала поцелуй, и ей вдруг стало невыносимо страшно за сестру, которая вот так, у края пропасти любила и была любима, боялась за неё, и, наверняка, за этого, невидимого девушкой, Драгоша.

Он же представлялся ей высоким черноволосым и очень добрым. И его Анфисе стало жаль до боли в сердце. Хотелось встать рядом с ними и быть такой же, как они…

– Анфиса! Анфиса! Быстро собирайся! – Люба тяжело дышала, лицо покрылось красными пятнами, руки дрожали.

Она накинула ничего не понимающей сестре на голову платок, сунула ей за пазуху документы, схватила за руку и потащила за собой. Остановившись у забора, выходившего на поле, она отодвинула доску и насильно впихнула в образовавшийся лаз Анфису:

– Беги до конца улицы к деду Захария, у него изба с зелеными наличниками и забор такой же! Беги, милая моя, беги! Скажешь ему: «Грибы оказались червивые, хочу набрать хороших». Он проводит тебя к партизанам. Передашь командиру, что Горелов, слышишь, Горелов – провокатор! Идут аресты! Взяли Деда – нашего командира!

– А ты? Люба, как же ты?! – Анфиса попыталась схватить сестру за руку, но та лишь досадливо оттолкнула её.

– Да беги же ты! Нельзя мне! – она бросилась обратно в дом.

Анфиса услышала треск мотоциклов и, уже не помня себя от страха, помчалась по тропинке к крайнему дому.

Дед Захария вышел ей навстречу, будто ждал.

Девушка, задыхаясь, повторила слова сестры и в изнеможении упала на ступеньку крыльца.

– Вставай, девонька! Не время рассиживаться! – Захария насильно потянул Анфису за руку. – В лес тебя проводит Заграй – он дорогу знает.

Дед тихонько свистнул и откуда-то из-за сарая выскочил огромный черный пёс.

Анфиса вскрикнула и попыталась спрятаться за деда, но он погладил девушку по плечу и сказал:

– Его не бойся, он теперь тебе за самого близкого друга. Заграй! К Тудору! – пёс остановился, внимательно посмотрел в глаза хозяина, развернулся и потрусил к лесу.

Захария прикоснулся губами к Анфисиному лбу, потом мягко отстранил её от себя и сказал:

– Беги!

В висках стучало молоточками: «Горелов, Горелов, Горелов…»

Пёс бежал, не оглядываясь, Анфиса едва поспевала за ним. Глаза заливали соленые слёзы и пот, а в висках всё стучало: «Горелов, Горелов, Горелов…» Во рту появился привкус крови. А пёс всё бежал и бежал, и пути этому не было конца…

Далеко позади остались звуки выстрелов: дед Захария не хотел сдаваться, его сожгли вместе с избой… Но об этом Анфиса узнала позже, от партизан, узнала, что и Любу вместе с Драгошем арестовали в её доме. Как их пытали, как разрывали их объятья под виселицей, как вешали растерзанные тела, рассказали местные жители.

А пёс всё бежал и бежал…