Читать книгу «Бусы Мнемозины. Роман-лабиринт» онлайн полностью📖 — Натальи Викторовны Белинской — MyBook.
image

Первые воспоминания

Удивительно яркая картинка, как моментальный цветной снимок: красивый молодой брюнет с вьющимися волосами, в ярко-желтой шелковой рубашке-апаш, смеется и поднимает меня, совсем маленькую, над головой…

Я помню себя с очень раннего возраста. Моя мама говорила, что это невозможно, но я ей рассказывала то, что ни от кого знать не могла. Например, про эту картинку, которая стоит у меня перед глазами до сих пор. И она с удивлением подтвердила: да, такая рубашка была у моего отца, но на нее случайно попало вишневое варенье, и ее пришлось выбросить, когда мне было меньше года…

А вот еще: большая комната, полутемная, хотя за шторами – яркий летний день; тяжелая старая мебель. Меня за ручку подводят к какой-то старой даме, сидящей в высоком кресле, как на троне, с клюкой вместо скипетра и шалью вместо мантии… До сих пор не знаю точно, кто это. Возможно, бабушка моего отца, о которой мне ничего не известно. А вот о деде его мне рассказывали: серб по национальности, он жил в украинском селе, где его все боялись и называли ведьмаком…

И опять летнее воспоминание. Мне года два. Мы с мамой в гостях в Москве, где живут ее двоюродные братья, красавцы-фронтовики, с семьями. Взрослые разговаривают и смеются в комнате. Я, кругленькая и важная, сижу на балконе. Жарко. Сижу. Жарко. Сижу. Двигаться не хочется, но жарко. Все-таки переваливаюсь через порожек балкона и объясняю свое появление:

– Сидела-сидела, потела-потела…

Новая сценка. Неухоженный, заросший травой и огромными деревьями, очень уютный двор старого дома. Самодельный стол со скамейками, где доминошники «забивают козла». Лавочки, на которых устраивается для общения и проведения досуга остальное население дома. Новость: рыжий Виля вернулся с фестиваля молодежи и студентов! Со всемирного фестиваля! Что такое «фестиваль», я, четырехлетняя, точно не знаю, но представляю себе что-то очень яркое, большое, звонкое и веселое. «Всемирный» – это вообще такое огромное, что как весь земной шар! А вот Виля обыкновенный: длинный, тощий, с копной вьющихся волос цвета новогодней мандаринки, по летнему времени – в трикотажных штанах и голубой майке. Говорят, его отправили в Москву, потому что он героически сражался с фашистами и дошел до Берлина, а ведь когда война закончилась, ему было только 16 лет!

А вот и весна. Мне лет тринадцать. Март. Днем сияет солнышко, а вечером подмораживает. Уже сумерки. Мы с подружкой отпросились у родителей погулять. Я сбегаю с лестницы – легкое пальтишко, вязаная пушистая шапочка, туфельки на маленьком каблучке, тонкие колготки. У подъезда на пару секунд останавливаюсь – так кружит голову холодный, хрустальный, юный аромат весны. Потом бегу к ожидающей меня на углу подруге. Каблучки – цок-цок-цок по озябшему асфальту. Весь мир прозрачно-сиреневый, фонари еще не горят, и я лечу в коконе напряженного ожидания неизвестного счастья…

И снова лето, но уже через год. Просыпаюсь прекрасным июньским утром. Еще не встав, через открытую дверь балкона вижу синее-синее, как на театральных декорациях, небо, пронизанное неосязаемым золотом. Небо такое плотное, что его можно резать ножом и намазывать на хлеб, и лучшего завтрака мне не надо. Снизу синеву перекрывает зелень раскидистых старых деревьев, каждый листик которых расправляется и терпко благоухает под благодатными солнечными лучами. А в самом дверном проеме застыл в воздухе и задумчиво гудит важный оранжево-золотистый шмель – концентрация этого лета…

Но вообще с насекомыми у меня отношения плохие. Вернее, любовь у нас не взаимная: они меня очень любят, особенно комары, я же этой привязанности не разделяю. Как-то, еще в детстве, эти маленькие вампиры искусали меня настолько, что пришлось неделю прикладывать какие-то компрессы и пить таблетки, потому что волдырики от укусов слились в сплошной покров, а под ним образовался гной. На укусы ос, как выяснилось, у меня аллергия. Лет в пятнадцать я не глядя смахнула осу с волос; она тут же справедливо возмутилась и цапнула меня за ладонь. После этого кисть и предплечье распухли настолько, что я через пару дней все-таки пошла в поликлинику. Врач, с интересом сравнивая две мои руки, несколько раз переспросил, не наткнулась ли я на какую-нибудь змею.

А вот зимних картинок у меня почти не сохранилось – возможно, потому, что очень не люблю холод. Мама рассказывала, что когда-то дедушка вез меня на санках и в задумчивости потерял по дороге. Я была закутана в шубу и платки, поэтому падение и лежание на снегу перенесла совершенно спокойно, без всяких звуковых сигналов. К счастью, это было недалеко от дома, и когда деду нужно было поднимать санки по лестнице, он обнаружил пропажу. Однако этого я не помню. А вот как чуть не лишилась глаза, помню, но это уже было классе в пятом-шестом. Оттепель наступила после того, как выпал снег. Растаять он еще не успел, зато снежки получались почти каменной твердости. Вот такой мне и прилетел. До дома дошла почти вслепую. Родственникам пробурчала, что просто что-то попало в глаз, и к врачу идти отказалась. Ничего, залитый кровью белок постепенно вернулся к своему обычному цвету, хотя вижу я левым глазом и теперь хуже, чем правым. Но, возможно, это случайное совпадение.

Родители

Помню квартиру, в которой мы жили, когда мне было четыре года. Большая коммуналка в «сталинском» доме в самом центре города. Наша семья – мама, ее родители и я – занимали одну комнату. В трех остальных жили другие семьи – в памяти остались даже имена: Лидия Ивановна и Кузьма Петрович Гузеевы (через несколько лет он умер, а Лидия Ивановна, после смерти моей бабушки по отцу, вышла замуж за оставшегося вдовцом деда, но пережила и его); Жёголевы – Анна Николаевна со взрослым сыном; Локоновы – Галина с мужем, которого я почти никогда не видела, и их дочка Алла, лет на шесть-семь старше меня. Вопреки распространенным представлениям о коммуналках, все жили очень дружно, вместе отмечали праздники, помогали без всяких просьб, считая это совершенно естественным, а когда квартиру расселили, до конца жизни ходили друг к другу в гости.

Я росла болезненным ребенком. Из-за этого не умела делать элементарных вещей – бегать, прыгать, шуметь. Зато много читала (а чем еще заниматься, неделями лежа в кровати?) и много думала (когда мне было лет семь, я поинтересовалась у мамы, в чем смысл жизни, чем повергла ее в ступор).

Из-за этого же появился стойкий страх не успеть чего-то важного: я уже тогда поняла, что в любой момент может случиться что угодно. Я начала работать в семнадцать лет, желая доказать свою состоятельность (хотя материальное положение семьи этого не требовало); начала преподавать в девятнадцать; в день, когда мне исполнилось двадцать, вышла замуж; родила первую дочку, когда мне еще не было двадцати одного, а в двадцать два у меня уже было два диплома о высшем образовании… Понятно, что такая привычка действовать наперекор обстоятельствам сформировала не самый мягкий характер, что впоследствии и осложняло мне жизнь, и очень помогало в самые трудные моменты.

И из-за этих же постоянных болезней я чаще оставалась с дедушкой-бабушкой, чем ходила в детский сад. В основном, воспитывали меня именно они: мама работала, а отца я в детстве вообще не видела.

Мама

У мамы был очень хороший характер, хотя судьба, как и у всех людей ее поколения, сложилась весьма нелегко. Война началась, когда ей не было еще пятнадцати. Ее брат пропал без вести в первые же дни войны, а родителей и ее эвакуировали за Урал. Подростком она пухла с голоду, чудом не подхватила туберкулез. Вообще мама считала, что своим железным здоровьем обязана яблокам, которые в неограниченном количестве ела в детстве в саду ее бабушки и дедушки.

В эвакуации в семье имелось две пары валенок: одну носил ее отец, вторую – кому нужнее. Поэтому на улицу они могли выходить только по очереди, и будущая моя мама самостоятельно нагоняла пропущенное в школе, чтобы не отставать в учебе от сверстников…

Все ее документы пропали в суматохе переездов и бомбежек, и когда ей пришла пора получать паспорт, все сведения были записано с ее слов. Мама выдумала себе красивое имя – Рада (я так и не смогла выяснить, как ее назвали при рождении, но родственники часто обращались к ней «Фраденька»), в дате рождения оставила свой год, но указала те число и месяц, когда родился ее любимый брат, – в память о нем, а национальность не меняла: еврейка.

***

– Мам, а почему ты пошла учиться на обогатителя?

– Да мы с Любкой решили, что нам нужно в индустриальный – страну восстанавливать. Приходим выбирать факультет. На горные специальности только парней берут. Дальше список читаем: «Маркшейдеры». Что это, мы не знали, но слово не понравилось: на «штрейкбрехеры» похоже. И тут – «обогатители»! Вот, думаем, это нам подходит: всех обогатим, люди хорошо заживут! Так и пошли.

***

Первый раз мама вышла замуж за сына добрых соседей, когда приехала домой в отпуск с Колымы. Оба – яркие, общительные, открытые, привыкшие говорить в лоб все, что думают. Однако мама – уравновешенная и правильная, отец – взрывной и эксцентричный, но это, наверное, был тот случай, когда противоположности сходятся.

К маме я относилась, как к солнышку: с ним ярко и тепло, без него плохо, но оно высоко и далеко. К огромному моему сожалению, особой близости между нами не существовало. Мама, с ее ясным мышлением классического технаря и доброжелательной общительностью, была человеком спокойным, жизнерадостным, уравновешенным и четко знающим, как должен себя вести ребенок; я с детства под эти критерии не подпадала, обладала буйным воображением и тягой к крайностям, да и отношения с внешним миром у меня не очень складывались. Мне даже в голову не приходило делиться с мамой секретами или важными переживаниями, и эта моя закрытость и «инаковость» воздвигали между нами преграду. Кроме того, мама подростком пережила войну, эвакуацию за Урал, голод, потом – сталинскую Колыму и, наверное, боялась избаловать меня излишним вниманием, лаской, достатком. Когда мне исполнилось 13 лет, родился мой брат (мама была во втором браке), и основное внимание переключилось на него. Когда мне было 15, за мной начал ухаживать мой будущий муж, и я ушла в романтические отношения. В 17 началась университетская история, причем на первом курсе я училась и работала, потом училась на двух факультетах параллельно, а уже в 20 стала замужней дамой и мамой. Так нам с родителями толком и не удалось пообщаться, хотя жили мы еще какое-то время все вместе: мои бабушка и дедушка, родители, брат, мой муж и дочка. И через много лет, когда мы переехали в другую страну, был период, когда мы опять жили вместе с мамой, братом и моими девчонками, но снова мало общались. Мама сразу начала получать пенсию, а мне надо было осваивать новый язык и непривычные условия, учиться, искать работу – не до разговоров. Но язык и работа, так или иначе, пришли, а вот мамы уже нет…

Папа

Своим папой я считала второго мужа мамы. Он прошел войну, но не дожил полгода до выхода на пенсию, то есть до 60 лет.

Я помню его лет с 4—5. Я четко осознавала, что это не мой родной папа, но для меня (по-моему, и для него) это не имело значения. Я его сразу полюбила. Помню, как я болела, а он притащил мне целый мебельный гарнитур для кукол – без коробки, прямо в сетке-авоське. Тогда он еще не жил с нами. Мы с ним разговаривали на тарабарском языке, прекрасно понимая друг друга по жестам и интонациям, а мама с притворной строгостью делала нам замечания: «Не ломайте язык!». Помню, как я болела очередной ангиной и за мной ухаживали бабушка с дедушкой. Глотать было невозможно, температура зашкаливала, а потом я заснула – и проснулась от того, что рядом с моей кроватью тихо переговаривались. Там стояли мама и папа – я очень быстро начала его так называть.

– Ну, как ты? – негромко спросил он.

– Хорошо! Только пятка чешется, – удивленная изменением своего состояния, честно ответила я.

Взрослые засмеялись, а у меня выздоровление надолго ассоциировалось с этим большим, веселым и сильным человеком.

У него были светлые немного вьющиеся волосы (в конце жизни – уже совсем седые) и серо-голубые глаза. Высокий, широкоплечий, с хорошей осанкой. Был, правда, лишний вес, но это не мешало ему оставаться выносливым и подвижным.

Одевался он солидно, добротно, аккуратно и, я бы сказала, был в стиле. Тогда было принято, чтобы мужчины носили шляпы, длинные пальто и широкие брюки, а также пиджаки и галстуки.

Папа научил меня плавать, когда мне было лет пять. Обучение проходило очень просто: он держал меня за резинку трусиков, а я бултыхалась в море. Воду я любила, даже волн не боялась, и могла плескаться часами. Потом папа тихонько отпустил мою «страховку» – а я не заметила и поняла, что плыву, только когда он меня позвал уже с приличного расстояния.

Он все умел и все знал, как мне тогда казалось. С возрастом это впечатление не изменилось, и даже сейчас не знаю, где он получил очень обширные знания в самых разных областях. У него был хороший вкус, мама с ним всегда советовалась. Именно он когда-то простыми словами объяснил мне основы сочетаемости и несочетаемости цветов в одежде, разных фасонов и типов фигуры, и в дальнейшем я всегда руководствовалась этими базовыми правилами.

О его отце я ничего не знаю, кроме того, что он погиб на войне, как и мужья папиных сестер, а мать помню. Она гостила у нас, когда мы перебрались в однокомнатную папину квартиру. Все папины родственники – мать, две сестры, брат, племянники и племянницы – жили в Донбассе, но почему-то мне кажется, что корни были то ли в Польше, то ли на Западной Украине.

У папы в паспорте было записано «украинец», но у нас в семье, да и в среде родителей очень мало кто обращал внимание на национальность. Думаю, что папа знал украинский, но говорил он всегда по-русски, причем не на «суржике», то есть русско-украинской смеси, а на хорошем, литературном русском языке, даже без украинского акцента, не шокал и не гэкал. Он прочел всю русскую и зарубежную классику и следил за современной литературой. Кроме школы, папа окончил только горный техникум, но был заместителем директора одного из самых крупных институтов по проектированию шахт в Донбассе, а значит, и в СССР. Там же познакомился с моей мамой.

У мамы и папы была разница около одиннадцати лет. Вместе они прожили лет шестнадцать. Они очень друг друга любили, и я с удивлением и радостью видела, как моя весьма сдержанная в проявлениях чувств мама целуется с папой просто так, без повода, прямо посреди квартиры.

В первом браке у папы родилось двое сыновей. Старший, Виктор, к моменту нашего знакомства был уже взрослым человеком. Он обладал даром художника, но учиться не хотел, любил выпить и, наделенный недюжинной физической силой, в пьяном угаре был опасен для окружающих – из-за этого дважды сидел. Но, насколько я могла понять из отрывочных фраз родственников, оба раза выходил досрочно – благодаря тем самым способностям к живописи, которые ярче всего почему-то проявлялись у него именно в местах не столь отдаленных. Правда, к чести его нужно сказать, что с возрастом он остепенился и стал очень неплохо зарабатывать как гравер, причем уже не в распавшемся к тому времени СССР, а в США, куда перебрался со своим сыном от второго брака.

Младший, Саша, был старше меня на семь лет. Поскольку он тоже не отличался рвением к учебе и мать с ним не справлялась, Саня какое-то время жил у нас. Уроки с ним учила моя мама, она же узнавала у девочек-отличниц, не прогуливал ли он школу и что задали на дом. Помню, как он читал вслух биографию Некрасова, однако мысли его витали где-то далеко, и пришлось повторять второй раз, третий… Я в это время устраивала под столом кукольный домик. Когда усердный ученик в очередной раз не сумел изложить своими словами основные вехи жизни великого поэта, это сделала я – не вылезая из-под стола и не отрываясь от своего занятия.

Но аттестат Саша все-таки получил.

Папа очень любил заниматься виноградником. У родителей был земельный участок. Меня он вообще не интересовал, мама бывала там очень часто и помогала, но в основном папа все делал сам. Там росли яблоки, виноград, персики, сливы, груши, вишни, крыжовник, смородина, огурцы, помидоры, возможно, еще что-то. Папа даже маленький домик сам построил – по крайней мере, можно было переждать дождь и переночевать летом.

Еще он хорошо пел и выступал с хором (у них на работе была сильная самодеятельность).

Мой брат родился, когда маме было 40 (по тем временам – очень поздно), а папе вот-вот должен был исполниться 51 год. Пару лет мама оставалась с малым, а мы с папой ездили отдыхать вдвоем. Мы плавали в море, много ходили пешком, а один раз увидели на пляже теннисные столы – и папа, к моему огромнейшему изумлению, меня обыграл (я занималась настольным теннисом и играла, на фоне любителей, более чем прилично).

***

Последним летом перед окончанием школы мы с папой совершили сказочный вояж: Ленинград (тогда именно так назывался этот уникальный город) – Петрозаводск – Кижи – Прибалтика. Мы еще застали белые ночи, и любовались плавным распахиванием рук мостов, и знакомились с прекрасно прижившимися на берегу Невы сфинксами, и наслаждались погодой – как по заказу солнечной (ни одного дождя за всю поездку!), но по нашим меркам совсем нежаркой. Я даже искупалась в Балтийском море, хотя именно в те пару дней, что мы там были, оно «прогрелось» всего до +12, а я терпеть не могу холодную воду.

Кижи – это сказка, и я до сих пор иногда сомневаюсь, что не путаю явь со сном.

…Наш катер причаливает к острову. Мы выходим в тишину, где стрекочут кузнечики и поют невидимые пташки, на нас обрушивается ливень солнечного света, нас берет в плен благоухающее разнотравье и затягивает непривычно простая, несуетливая и странная жизнь. Кажется, что остров почти необитаем. Недалеко – рубленая церковь, сияющая старым серебром еловой древесины. И к этой церкви неторопливо тянет воз лошадка, которую придерживает под уздцы идущий рядом мужик в неподпоясанной рубахе и домотканых штанах. А колес у воза нет: он скользит по некошеной траве на полозьях, как санки.

– Папа, а здесь еще не изобрели колесо? – вырывается у меня вопрос.

***

Папа был равнодушен к спиртному. То есть мог выпить несколько рюмок на праздник, в хорошей компании, но не более того. Сам делал прекрасное вино и виноградную водку – и угощал ими гостей, друзей и приятелей.

Из вредных привычек – курил. Бросал, а потом через какое-то время опять начинал.