Дедушка Миша со стороны отца, строго говоря, не был нам с Нюрой дедушкой. Он женился на бабушке Даше и усыновил ее ребенка. Но он был замечательным дедом – очень добрым, спокойным и все умеющим. У меня не сохранился аквариум-картина, который он смастерил, но сейчас – в другой стране, в другой жизни, в полностью изменившемся мире – напротив моего компьютера висит на стене большая мамина вышивка в роскошной резной раме его работы.
В детстве я гордо говорила: «Мой дедушка – настоящий сапожник!», поскольку считала, что если человек может починить обувь, то ничего невозможного для него нет. А на самом деле дед был прирожденным инженером. Вся неработающая техника у него в руках начинала работать. А если имеющиеся инструменты не очень подходили для того, что он собирался сделать, он тут же мастерил новый. Он успел повоевать и в Гражданскую, и в Великую Отечественную. У него было много наград, но он о них никогда не рассказывал, и мы видели их только на «парадных» фотографиях. Потом уже я нашла его наградные листы и прочла, что его военной специализацией были сбор, ремонт и отладка артвооружения, причем он занимался этим даже на передовой в ходе боев. А после войны он переключился на строительство и как консультант бывал в других странах (представить трудно: загранкомандировки в 50-е годы, да еще и с женой!).
К сожалению, и из-за этих командировок, и потому, что мама с отцом были в разводе, я видела дедушку Мишу и бабушку Дарью нечасто, но зато каждое свидание становилось праздником. Они приходили в гости красивые, нарядные, с подарками и угощениями, и мы все – две бабушки, два дедушки, мама и я – пили чай и разговаривали, причем я была на равных со взрослыми.
Бабушка Дарья была машинисткой-стенографисткой. Когда-то она показала мне странные закорючки, каждая из которых могла обозначать целое слово, и я, заинтересовавшись, быстро выучилась стенографировать. Меня это выручало потом в университете, поскольку я записывала лекции буквально дословно, но моих одногруппников очень нервировало: все лекции есть – а списать невозможно!
Эта бабушка всегда казалась мне настоящей дамой: завитые и аккуратно уложенные волосы, черный костюм, белоснежная блузка с кружевами и туфли-лодочки – обязательно на шпильке. В повседневной жизни так не выглядела ни одна известная мне женщина. Все говорили, что внешне я очень похожа на нее; кроме того, мы были тезками. Отец считал, что меня назвали Дарьей именно в честь его мамы; моя мама говорила, что ни в какую ни в честь, а просто имя нравилось. Но при этом она была в самых теплых отношениях со свекровью, даже после развода с ее сыном. Причем инициатором этого развода была именно бабушка Даша, хотя (или именно потому, что) она очень любила мою маму. Они обе посчитали, что таким образом смогут пресечь тягу отца к алкоголю, а потом и сойтись можно. Увы!..
У бабушки Даши было больное сердце. Из-за этого врачи категорически запретили ей работать, но ее неуемная энергия требовала выхода – и была направлена на вылизывание квартиры, готовку изысканных блюд и обихаживание дедушки. Она умерла, когда ей было чуть больше шестидесяти. Дедушка был рядом с ней во всех больницах. А за несколько дней до смерти ее выписали домой. Я пришла ее проведать.
– Дашенька, а у тебя молодой человек есть?
– Есть.
– А он красивый?
– Нет, бабушка.
– Как я рада! Это очень хорошо! Красивый – всегда чужой. Жаль, что я не доживу до вашей свадьбы. И до твоего совершеннолетия не доживу.
– Бабушка, что ты такое говоришь! Мне восемнадцать будет через три дня! Ты обязательно доживешь – я знаю!
Я не утешала ее – я действительно была в этом уверена. И оказалась права. Бабушка умерла на следующий день после моего дня рождения. А мне об этом даже не сказали: я как раз умудрилась сильно заболеть, а поскольку от бабушки мне досталось не слишком здоровое сердце и я сама недавно выписалась из кардиологии, меня решили не волновать. Проговорились уже после похорон.
Бабушка оставила мне маленькие золотые часики. Это единственная ценная вещь, которую я не продала в тяжелые девяностые. Я ношу их до сих пор.
С самого детства и на протяжении всей жизни у меня складывались замечательные отношения с бабушками и дедушками – неважно, своими или чужими. Сейчас я уже сама бабушка, но если в радиусе нескольких сотен метров есть человек лет на двадцать меня старше, он по любому поводу обратится ко мне.
И взаимные симпатии с дедушкой и бабушкой моего будущего мужа тоже проявились при первой же встрече. Это были совершенно уникальные люди. По-моему, нагрубить им или пойти на открытый конфликт никому даже в голову не могло прийти. Когда Макс пытался о чем-то поспорить с бабушкой, он обычно начинал так: «Бабушка, ты интересная женщина!». И тут же получал ответ, после которого уже никакие дискуссии не имели смысла: «Я знаю! Мне об этом еще шестьдесят лет назад говорили!».
***
– Ревекка Исааковна, а что это вы пишете? По-моему, не по-русски!
– Да, на немецком и французском. Вспоминаю разные пословицы. Не зря же мы учили языки в гимназии!
***
Дедушка, Вульф Абрамович, родился в бедной многодетной семье евреев-литваков, жившей в черте оседлости. Но ему повезло: отец его был учителем, причем человеком весьма образованным. Сам Вуля учился в хедере; ребе преподавал ему и русский язык. А основы иврита, немецкого, французского и естественных наук дал отец. Когда появилась на свет еще одна малышка, у матери уже не было ни молока, ни сил возиться с ней, и он, подросток, выкармливал девочку из бутылочки. Больше всего в жизни он хотел учиться: еще до революции сначала блестяще окончил четырехклассное училище в Польше, потом решил поступать на инженера. Но именно в том году евреев перестали допускать к вступительным экзаменам. Правда, его, как талантливого абитуриента, соглашались взять – если он примет православие. Однако он отказался и уехал во Францию, где стал студентом медицинского факультета. Параллельно давал уроки и работал гувернером: надо было добывать деньги на жизнь и помогать родителям. Потом вернулся в Россию, уже после революции учился в Московском университете на медицинском факультете и на психологическом отделении философского. Затем вместе с женой-биологом переехал в Донбасс: здесь, в городе Сталино, который через много лет переименуют в Донецк, открывался институт по изучению профессиональных промышленных заболеваний. Затем Вульф Абрамович создал кафедру гистологии в только что открывшемся мединституте. Кстати, в 50-60-е годы этот институт был одним из лучших в Союзе, поскольку сюда, в провинцию, съехались прекрасные медики, не желавшие попасть в столицах под репрессии в связи с «делом врачей».
Профессор ушел на пенсию в возрасте восьмидесяти лет, но его ученики, уже ставшие профессорами и доцентами, продолжали у него консультироваться, а сам он завершал свою главную работу по профессиональным заболеваниям шахтеров. Монография не была издана: уж очень фамилия автора отдавала ортодоксальным иудейством. Деда попросили сменить ее на «более благозвучную» или добавить соавтора с «правильной» фамилией. Он опять отказался.
Он скоропостижно умер на 91-м году жизни, причем до последнего дня сам убирал свою комнату, несмотря на возмущения женской части семейства. Фразу «человек жив до тех пор, пока его помнят» я впервые услышала от него. Думаю, что так оно и есть. И хочу, чтобы дорогие мне люди жили как можно дольше.
При этом я иногда радуюсь, что все мои старшие близкие ушли, не испытав крушения жизни при жизни: они не застали распада Союза и раскола мира; они не попали опять под бомбежки (в Израиле ли, где военное положение – практически норма жизни, в Донбассе ли – гражданская война на Украине в XXI веке!); они не услышали нереальное, казалось бы, слово «жидобандеровец»; не узнали про осквернение и снос воинских памятников и еврейских кладбищ, не увидели факельных шествий, нацистских флагов и здоровых, откормленных вахлаков с вытатуированными свастиками, вскидывающих руки в фашистском приветствии; и не пришлось им ходить по улицам, носящим теперь имена палачей и антисемитов: лидера и идеолога украинского национализма и организации ОУН-УПА Степана Бандеры (бывший Московский проспект) и главнокомандующего Украинской повстанческой армией Романа Шухевича (бывший проспект Ватутина)…
А теперь еще о нескольких событиях из детства, наложивших отпечаток – иногда внутренний, иногда внешний – на всю мою дальнейшую жизнь.
Мне года три-четыре. Я, очень спокойный и солидный ребенок, реву так, что сбежалась вся коммуналка. Соседская девочка, которая уже училась в школе, может, даже в третьем классе, снизошла до того, чтобы рассказать мне, мелюзге, какие бывают вредные учителя: сразу двойку могут поставить, если задание забудешь сделать! Я не поняла, в чем вредность, потому что знала, что школа – это место, где надо учиться и делать все уроки. Тут же сообщила об этом ученице, которая махнула рукой и беззлобно сказала: «Балда! Вырастешь – узнаешь!». И вот я заливаюсь слезами и ору на всю квартиру. Если бы она сказала, что я плохо бегаю или, как маленькая, не гуляю без старших, я бы не плакала: неприятно, зато правда. Но балда – это у кого голова пустая, а у меня не пустая! Все взрослые говорят, что я умная! И сказок я знаю больше этой Аллы, и стихи могу долго без остановки рассказывать, и даже целые книжки помню наизусть! А тут на мою голову сказали «балда»! А это неправда!
До сих пор помню эту обиду за несправедливость. Потом выяснилось, что жизнь вообще довольно несправедливая штука, и самый глупый вопрос, который можно по этому поводу задавать, – это «за что?».
Тот же возраст, та же коммуналка. Мама привела меня из садика. Бабушка как раз закончила мыть пол и накрывает большой круглый стол свежей скатертью. Я не хочу есть, и она наливает мне чай, кладет в розетку мое любимое вишневое варенье, дает серебряную ложечку, подаренную мне «на первый зубик». Я, как все взрослые, пью чай из блюдечка, но предметы начинают вредничать: сосредоточившись на блюдце, я нечаянно задеваю ложку, которую уже успела положить в варенье, и она шлепается на чистую скатерть, а оттуда – на только что вымытый пол. Я продолжаю солидно пить чай, стараясь не привлечь к себе мамино внимание. Но мой номер не проходит.
– Нехорошо, Даша! Ты испачкала скатерть и пол, а бабушка убирала. Возьми тряпку и вытри! Нужно уважать чужой труд.
Указание насчет тряпки я ожидала, но про труд не поняла.
– Почему труд чужой? Бабушка же моя!
– Бабушка твоя, а труд – ее! Вот когда ты сама все сделаешь, он будет твой.
Тогда мне совсем не понравилось такое деление, но хорошо, что я его запомнила. Пригодилось.
Я гуляю во дворе, бабушка на скамеечке читает газету. У меня ободранные коленки в зеленке и панамка на голове. Я ее не люблю, но деться некуда: лето! Я залезаю в огромные лопухи, ничего интересного там не нахожу и иду в другой конец двора, к большой старой шелковице, проверить, не созрели ли уже сладкие ягоды, от которых рот и руки становятся черными. Однако до ягод дело не доходит: с нижней ветки дерева свисает чей-то хвост! Я понимаю, что к нему прикреплена кошка, но, поскольку ее не видно из-за густой листвы, дергаю за этот хвост, как за веревку воздушного змея, когда надо, чтобы он опустился. Правда, кошку я так и не успела подробно разглядеть: она издала боевой клич, вцепилась в мою руку, вспорола ее своими когтями и унеслась все в те же лопухи. Я сначала даже боли не почувствовала – увидела только кровь и решила, что пора идти к бабушке. Пока шла, полились слезы. Но я не жаловалась на кошку: понимала, что сама виновата – ведь это был ее хвост!
Шрам остался до сих пор. Самое удивительное, что эта история никак не отразилась на наших с кошками добрых отношениях.
Странная вещь: я всегда очень близко к сердцу принимала какие-то нелестные (совершенно не обязательно грубые, но чем-то задевающие меня) высказывания по моему адресу, но, поступая тем или иным образом, никогда не обращала внимания на то, что по этому поводу подумают окружающие. С детства и до сих пор меня волнует мнение только самых близких мне людей – и моя внутренняя оценка. Часто такая манера поведения приводит к неприятностям, но я ведь знаю, на что иду!
***
Мама забирает меня из садика. Уже на выходе ее окликает воспитательница.
– Как вы воспитываете эту девочку?
– Она что-то натворила?
– Как раз не натворила. И это поразительно. Сегодня мы возвращались с прогулки. Нужно пересечь проезжую часть. Я детей предупредила: у бордюра остановиться и без команды дорогу не переходить. Но они уже голодные! И все, все несутся через дорогу! Я кричу – никто не слышит. Только один ребенок спокойно стоит на месте. Вот этот. Я у нее спрашиваю: «Почему ты не побежала со всеми?». Говорит: «Я могу и постоять, а взрослых нехорошо заставлять волноваться». Теперь я у вас спрашиваю: под каким колпаком она растет? Даже взрослый бы побежал, когда несется толпа, а на нее стадный инстинкт не действует!
В первом классе у нас была замечательная учительница – Мария Эммануиловна. Я тогда уже читала про гимназию и думала, что классные дамы там выглядели именно так: пожилая (по меркам семилетнего ребенка), с заколотым на макушке пучком рыжевато-каштановых волос, в темном платье под горло, с белым воротничком… Она нас не баловала, легко держала дисциплину в классе, но ее доброта и чувство юмора окутывали и пестовали нас и заставляли навсегда привязаться к этой маленькой некрасивой женщине.
– Гриша Куренков, что такое ударение? – спрашивала она.
– Это такая палочка в слове… – пытался выкрутиться не слишком прилежный Гриша.
– Вот взять бы эту палочку и кое к кому приложить! – сдвигала брови Мария Эммануиловна, одновременно гладя нерадивого ученика по коротко стриженной голове. И на следующем уроке Григорий сам поднимал руку и рассказывал про выделение голосом слога в слове и про то, как это может помочь правильно писать сомнительные гласные. Например, так можно проверить одно «о» в слове «молоко»: вспомнить слово «моло́чный».
– А кто знает, какая буква пишется после «м»? – интересуется коварная учительница. Мою поднятую руку она сначала «не замечает», ожидая ответа от притихшего класса. Но желающих рисковать (понятно же, что «а», но почему она тогда спрашивает?) больше не находится.
– Мо-ло-ко! – радостно сообщала я.
– А откуда ты знаешь?
– А мы с бабушкой часто гуляем, а мимо машина проезжает, на ней так написано!
Такой вариант обучения, очевидно, не предусмотрен в правилах запоминания безударных гласных, но все-таки машина – не забор! И учительница делает поучительный вывод:
– Видите, дети, для того чтобы знать, как пишутся трудные слова, нужно много читать. И лучше всего – читать книжки, а не все подряд на улице!
Но привычка читать все подряд у меня осталась навсегда.
А когда объявили, что в космос полетел Юрий Гагарин, она прямо с урока вывела нас на улицу. Запрокинув головы в совершенно синее апрельское небо с прозрачными белыми облачками-пушинками, подсвеченными золотом, мы слушали о том, каким теперь свободным и сильным станет все человечество – и как хорошо и правильно, что первым стал герой из нашей великой страны!
О проекте
О подписке