– И что, к нам приехала алкоголичка? – усмехнулась Анна.

– Сестра! – Стеша, как и следовало ожидать, рассердилась, даже отступила от нее на шаг, услышав излишне резкий Анин тон. – Ну что ж ты так…

– Как? – прищурилась Анна. Как же ей стало тяжело сохранять свой безопасный кокон, в который еще недавно не мог проникнуть ни луч света, ни человеческие эмоции, чужие, ненужные ей теперь совсем. – Это монастырь или вытрезвитель?

– У Бога все равны, – смиренно ответила Стеша, только глаза ее, вечно смеющиеся, говорили что-то иное.

Как раньше бы Анна ухватилась за такого персонажа! Сняла бы репортаж, тем более что у Стеши интересная судьба, она осетинка. Когда-то ее звали Зарина. Стефанида – это ее монашеское имя, причем второе, данное уже при настоящем постриге, когда она стала так называемой «мантийной монашкой», носит с тех пор особую одежду… Особые игры, а разве нет? Духа, интеллекта, плоти… Отказ от потребностей своей плоти, умерщвление плоти – это ведь тоже игры. Никуда не деться от гормонов, от потребностей организма в белковой пище, в мясе…

Иногда Анне хотелось сделать что-то, чтобы нарушить благостный настрой своих товарок – и трудниц, недавно пришедших в монастырь и еще не определившихся с выбором, точно ли они останутся здесь на службе у Бога или вернутся в мир, и послушниц, которые на шаг ближе стали к монашеству, как, например, она, – с некоторым сомнением, но ее все же перевели в начале весны в послушницы, выдали разрешение на ношение подрясника и апостольника, и тем более монахинь, получивших новое имя, благословение на ношение иноческих одежд, взявших в руки четки…

Зачем тогда она здесь, если она не приживается, если не хочет играть в эти игры, если не хочет признавать правды воцерквленной веры? Потому что в миру ей совсем невыносимо. Было невыносимо, и она ушла. Как было бы сейчас, ей думать не хочется. Не стоит и пробовать. Она приняла такое решение, и она его не нарушит.

Стеше не терпелось еще что-то рассказать Анне, это было очевидно.

– Ну, что еще? – вздохнула Анна.

Конечно, Стеша могла бы и обидеться на такой тон. Но новости были интереснее.

– Брань ведешь, Аня. Никак победу не одержишь, – без укора, горестно проговорила Стеша.

– А ты одержала?

– Одержала! – широко улыбнулась Стеша.

Если бы не выщербленные передние зубы, длинноватые и неровные, Стеша была бы хорошенькой. Сколько ей лет – непонятно, как и многим, кто прожил в монастыре много лет. То ли тридцать три, то ли пятьдесят три. Холодная вода, свежий воздух, полное отсутствие кремов – лицо и старое, и нестарое одновременно. Страдавшее, но не жившее полной жизнью. Только страданиями и отказами от страстей и радостей. Точнее, жившее иными радостями. А у кого-то и страданий не было, кто в монастырь попал рано, другой жизни и не знал.

– Одержала, – повторила монашка. – Потому всем и довольна. А если монахиня удрученная, значит, она терпит поражение. В борьбе с силами бесовскими, со своими страстями земными.

– Мы пока на земле, Стеша, – сказала Анна, хотя не раз давала себе зарок не пускаться в теологические споры с монахинями – бесполезно и действует крайне удручающе.

– Ты не слышишь, что тебе говорят, сестра, – как с больной, заговорила с ней Стеша.

Анна хорошо знала эту манеру стариц и опытных монахинь. «У меня к мирянам жалость, к ним всем, неразумным, жалость», – часто повторяла настоятельница и говорила это вполне искренне.

Анна спорить не стала, но Стеша настойчиво продолжила, привычно перебирая руками четки. Было ощущение, что она что-то другое при этом делает, что-то свое, тайное, важное, руки ее жили отдельной жизнью. Анна невольно засмотрелась – Стеша передвинула две четки влево, потом три вправо, потом одну влево, потом быстро-быстро одну за одной, одну за одной стала бросать вправо, потом руки замерли, и Стеша вдруг резко откинула все назад и стала спокойно, всё заново, по одной, с равным промежутком перекладывать направо, потом снова замерла и стала просто крутить четки, довольно лихо, на кожаной веревке. Если бы это снять… Анна от неожиданно подступившей мысли даже похолодела. Это кто сейчас подумал? Она? Что снять? Как? Она навсегда отказалась от своей суетной, глупой, бессмысленной профессии.

– Ты затыкаешь уши изнутри, – терпеливо продолжала Стеша. – Потому что находишься под влиянием страсти. Уныние – это тоже страсть. Не лучше, чем гнев или обида.

Как раздражает Анну, что ее боль, ее скорбь, ее ледяную тоску называют протокольным церковным словом «уныние». Ведь Стеша не ее духовная мать, даже не старица еще, и спроси ее – «Почему ты меня учишь?» – она очень удивится, расстроится. Но ведь каждый, кому не лень, готов если не пнуть ее, то хотя бы ненароком задеть, указать ей на ее «грех», все эти безгрешные «сестры», заслужившие право носить на спине параманный крест – кусок ткани с крестом, привязывающийся тесемками на спине. Как же, наверно, неудобно им с ним ходить, и постоянно напоминает об их долге, об их избранности. «Господь всех призывает, а быть меж избранными от человека зависит» – местная аксиома, они этим живы – своей избранностью…

Анна ничего не могла поделать, но тонкости и сложности монастырской жизни постоянно возвращали ее мысли к тому, от чего она бежала. Все говорят, что в мужских монастырях как-то по-другому, а женщинам никуда не деться от своей грешной сути… Но ведь это когда-то придумали мужчины – что женщина есть средоточие греха. Что не они, мужчины, сами греховные по своей сути, а женщина их такими делает, женщина соблазняет. Хотя ведь это так ясно – в мужской природе заложено неуемное стремление размножаться, главенствовать и драться за это главенство, не жалея ни своей, а главное – чужой жизни. Не это ли причина всех их собственных бед и бед всего человечества на протяжении веков и тысячелетий?

В любом случае, в мужском монастыре Анна не была, а здесь, в женском – тоже суета, не меньше, чем в миру, только своя. И зависть, и косые взгляды, и неумные разговоры, и ложь. Да, ложь. Зачем сейчас Стеша лезет ей в душу? Она хочет ей помочь? Ей, Анне, измученной болью и тоской о погибшем сыне? Или она хочет утвердиться в своей благости, еще раз понять – вот она, Стефанида, такая безгрешная, у нее так плотно, так крепко перевязана грудь, в ней не осталось ничего греховного, женского, она не знает радостей и болей материнства, никогда не знала и уже не узнает, прошел ее возраст, она сильная в своей стерильной чистоте, своей святости, она так близко к Богу. А Анна – далеко. И Стеша сладостно учит ее, укоряет, ласково посмеивается, объясняет ей, неразумной, ее ошибки, тупики, ее нечистые помыслы.

– Уныние – страсть, просто с противоположным знаком… – задумчиво проговорила Анна. – А в этом что-то есть.

– Что же ты так бунтуешь, Аня, Аня, – покачала головой Стеша. – Ведь год уж как здесь живешь.

– Два, третий пошел, – поправила ее Анна.

– Тем более. А все со своим уставом лезешь, никак правды Божьей не услышишь. Читай правило, полегчает. Утреннее читай, вечернее, не отвлекайся… Не отвлекаешься? Мысли не лезут греховные?

Анна покивала – спорить бесполезно, она знает, что такое долгие, выматывающие душу разговоры со старицами, совершенно бессмысленные для нее, она по-другому все видит и слышит и не хочет знать той, странной, искусственной правды. Зачем же она сюда тогда пришла? Несмотря на попытки монахинь переделать ее мир, попасть в него и расставить там все по-своему, она получила то, зачем пришла. Жизни с ее страстями, суетой, работой – той работой – больше нет. Она хотела уйти от Ники, от мужа, хотела уйти туда, где вместо страшного, вонючего мегаполиса, раздавившего ее сына – так ей казалось, – поют птицы с утра до вечера, тишина, работа.

Да, работа ее тяжела физически, но она понятная, нужная, ничего бессмысленного Анна не делает. Поскребет пол – он будет чистый, польет яблони – листья на них зазеленеют ярче, яблоки нальются сочнее, вот и все. Молитвы… Особенно поначалу многочасовые молитвы, монотонные, малопонятные, ей помогали. Тем более что излишнее рвение в молитвах, как ни странно, в монастыре и не приветствуется. Послушничество – это работа на благо монастыря, а вовсе не истовое служение Богу в молитвах. Тут захочешь уйти в нереальный мир, да не дадут. День послушницы полон обычных мирских забот – уборка, прополка, поливка или чистка снега, работа на кухне, другие хозяйственные заботы, не кончающиеся никогда. Монастырь большой, запущенный годами и до конца еще не восстановленный.

Анна заметила, как Стеша с необычным выражением то и дело взглядывает за ее спину, и тоже обернулась и не поверила своим глазам. Ребенок? Что здесь, в монастыре, делает ребенок? На экскурсии к ним приезжают редко, ехать уж больно неудобно, никаких чудотворных икон у них нет, а если и приезжают, то в эту часть монастыря, жилую, не заходят; дорожки так искусно поворачивают, что праздные туристы прогуляются кружок, другой вокруг центрального храма, завернут, чтобы пройти мимо огромной розовой клумбы, на которой непрестанно трудятся одна-две женщины, не поднимая головы – пропалывают сорняки, рыхлят почву, поливают, отрезают засохшие ветки, да и уезжают восвояси, думая, что побывали в монастыре. А настоящий-то монастырь он вовсе не в храме, а в душах монахинь. А в душу, слава богу, заглянуть невозможно.

Стеша, увидев заинтересованный взгляд Анны, кивнула:

– Ага, вот я и говорю. Необычное у нас пополнение.

– В смысле? – нахмурилась Анна. – Это не гости? Что, ребенка взяли в монастырь? Ребенка… – Она всмотрелась. – Это же мальчик…

– Мальчик, – опять кивнула Стеша, как-то непонятно улыбаясь. – Восемь ему лет-то, что ли. Или семь. Мать точно не знает.

– Как не знает?

– А ты поди, поговори с ней, может, тебе скажет, вспомнит…

– Это… – Анна не могла поверить собственной догадке. – Это та женщина, о которой ты говорила? Алкоголичка?

– Сестра страдает грехом винопития… – поправила ее Стеша.

– Ну да, я страдаю грехом уныния, а она – винопития. Ясно. Обе грешницы.

– Я тоже грешу, Аня, – вздохнула Стеша.

– А у тебя какие грехи? – спросила Анна, тут же пожалев. Какое ей дело? Что за внезапно проснувшееся любопытство?

– Да так… Скоромного хочу в пост… Страсть как хочу… Грешница, грешница… Конфету вот съела… Ела и думала: «Вот, Господи, какая я у тебя неразумная…» И опять хочу.

– Хотеть – тоже грех?

– А как же, конечно… – Стеша не стала договаривать, потому что мальчик побежал прямо к ним по тропинке.

– Разве детей берут в монастырь?

– Как видишь.

– Но у нас женский монастырь, почему так разрешили? – растерянно спросила Анна, глядя, как вполне веселый, здоровый на вид ребенок подскакивая то на одной ноге, то на другой, бежит мимо них. Конечно, он не к ним бежал, просто так.

– Может быть, приют у нас будет… – зашептала Стеша. – Разговоры идут. Денег выделят, на ремонт храма, стен, башен. И дело будет хорошее… А то еще и гостиницу сделают, паломники к нам поедут…

– Зачем нам паломники? – удивилась Анна.

– Тебе, может, и не нужны! Так от них же деньги, а монастырю нужны средства. Ладно, все, заболтались мы с тобой, работать надо идти.

Стеша ушла, Анна тоже пошла в мастерскую, где она помогала с вышивкой. Как ни странно, оказалось, что она очень многое умела, только не делала этого в жизни. И шить, и вышивать, и управляться с растениями, и готовить, и придумывать рисунок для вышивки да еще и переносить его в форму алгоритмов. В той жизни у нее не оставалось времени на что-то, кроме работы. Дома, в семье, она мало что успевала – готовила и то не каждый день. Редко-редко в воскресенье, если была плохая погода, они не ехали на лыжи или на велосипедах в парк, Анна вместе с Антоном лепили пельмени, так повелось у них с самого начала совместной жизни. Дети, подрастая, стали им помогать. Это было очень веселое дело. Главное было кому-то запрятать в пельмешек вместо мяса кусочек теста, перемешанного с молотым черным перцем. Это был счастливый пельмень. Кто его съест – тому и счастье. Иногда пельменей оказывалось целых три. У Артема, разумеется, пельмени не получались, у него не хватало терпения их аккуратно склеивать, он только скакал вокруг стола, терся лбом об Анну, смеялся, лазал под столом.

Анна даже отмахнулась рукой от внезапно яркой картины ее прошлой жизни. Этой жизни нет и не было никогда. Ей так проще. Придумывают же люди себе судьбу, рассказывают о том, чего не было… Вот и она все придумала. У нее ничего нет, кроме сегодняшнего дня. Ни вчера, ни завтра нет. Разве не так учат проповедники счастья, не ориентированные конкретно ни на одну из мировых религий? Есть сегодняшний день, и будь им счастлив. А Анна тем более, и не стремится к счастью. Она просто живет одним днем, сама не зная, для чего.

У самых дверей длинного одноэтажного здания, где были различные мастерские, сидел тот самый мальчик и подсовывал прутик Василию Парфенычу, вальяжному коту, с пышной бело-черной шерстью. Анна поначалу не могла поверить, что одного из четырех монастырских котов зовут так же, как и их духовника. Кто так назвал, зачем? Ведь у кота такие же зеленые глаза, как у отца Василия. В шутку, в отместку… Да и зачем им имена – живут и живут, как могут, никто их особенно не кличет. Но все монахини знают, что один кот просто Рыжий, другой Тимка, простецкий, серый, вечно ободранный, третий – девочка, тоже серенькая, но аккуратная, с яркими рыжими глазками, почему-то с горделивым именем Римма, а четвертый – пушистый и наглый Василий Парфеныч, сверкающий изумрудными глазами. Каждая беременность Риммы – это особое событие, вызывающее много шушуканий, хлопот. Сначала – резко толстеющая Римма, степенно выхаживающая по тропинкам, затаенные смешки – какого цвета будут котята, потом пересуды – куда их девать, не топить же божьих тварей, и вот большая корзина с очаровательными беспомощными котятами долго стоит у входа в монастырь и всегда разбирается прихожанами.

Анна на секунду приостановилась, посмотрела на мальчика. Он тоже взглянул на нее. Ну мальчик и мальчик, одернула она сама себя, и побыстрее прошла мимо.

– Это… Как его зовут?! – крикнул ей мальчик вслед.

Анна замедлила шаг. Ей это совершенно не нужно. Ей не нужны никакие впечатления, отвлекающие от спокойного, изо дня в день, абсолютно бесстрастного существования. Да, она больше не плачет, только если Артем ночью уходит, и она снова и снова переживает расставание с ним. Но днем она не плачет, у нее перед глазами больше не стоит отпевание, сами похороны, она думала, что не пройдет никогда, нет, прошло, больше не вспоминается. Но ей не нужно ничего, что бы могло нарушить ее установившийся более или менее внутренний покой. Поэтому она и со своими родными не общается. Ника ей пишет, писала, по крайней мере, целый год, и после приезда прошлым летом что-то писала, но она просила матушку Елену не давать ей этих писем. Матушка легко согласилась, ведь Анна сказала, что пишет ей дочь брата. И та не стала разбираться, правда ли это.

Зачем Анне Никины письма? Тепла никакого у нее к Нике нет, знать о ней она ничего не хочет. Возможно, Анна ее когда-то простит, надо простить, но забыть она не сможет. Она кратко ей ответила на одно из первых писем: «Я постараюсь о тебе молиться. Живите без меня».

Сейчас Анна молча взглянула на мальчика. Светловолосый, с выгоревшими бровями, ресницами, сероглазый. Его уже отмыли здесь, переодели, нашли что-то не по росту, но чистое, завернули рукава.

– Ты не умеешь разговаривать? – спросил мальчик. – У нас бабушка тоже не умела разговаривать. Заболела и не умела поэтому. А ты слышишь что-то? А! А! – Мальчик громко крикнул, активно махая обеими руками.

Анна покачала головой и прошла мимо. Вот это да. Вот это веселье сейчас начнется у них. А если еще будет целый приют вот таких… Что ж, она попросится перевести ее в другой монастырь. Переводят – неохотно, но переводят.

Не сможет она спокойно молиться Богу, своему Богу, тому, который ее слышит, в отличие от людей, Богу, который привел ее сюда, в это отрешенное от жизни место, никак не сможет, если вокруг будет гомон и гвалт детских голосов.

Главное, чтобы при переводе снова не стали придирчиво интересоваться ее личной жизнью. Очень нехорошо обманывать настоятельницу, духовника, но иначе бы ее не взяли в монастырь. Разводиться с Антоном она не стала – не выдержала бы предварительного этапа, суда – ведь из-за Ники, еще несовершеннолетней, просто так бы их не развели. Поэтому она, прекрасно понимая, что замужнюю и с ребенком ее никто в монастырь не возьмет, пришла к знакомому священнику, про приход которого она снимала небольшой сюжет, объяснила, в чем дело. Тот, сам не монах, долго качал головой, сердился на нее, поначалу пытался отговаривать, но Анна очень попросила, и как-то отец Иннокентий ее услышал. Может быть, потому что сам когда-то ушел от вполне благополучной мирской жизни в церковь, получил духовное образование, но монахом не стал. Он помог ей подыскать монастырь в глуши, жизнь в котором еще не была налажена, монахинь было не очень много, шла медленная реставрация, и написал сопроводительное письмо для настоятельницы. Мать Елена тогда тоже долго разговаривала с Анной, сильно сомневаясь в ее серьезных намерениях. Вопрос о ее семейном положении она не обсуждала, лишь в самом конце сказала:

– То, о чем мне написал игумен Иннокентий, несовместимо с иночеством. За время трудничества и начального послушания ты должна будешь это решить.

Анна кивнула. Она понадеялась, что о Нике в письме слова не было, только о замужестве. Но она не хотела тогда думать ни о какой суете. Антон наверняка сможет это решить без нее, как-нибудь сам, не трогая ее, не пытаясь разорвать ее кокон, который она себе вьет, вьет, чтобы туда не проникал солнечный свет.

– И еще. Монастырь – это место благодати, а не скорби. Монах радуется, а не плачет. Сейчас ты меня не слышишь, но я надеюсь, услышишь, живя с нами. Иначе тебе будет очень трудно и скорей всего не по силам жить в монастыре.

Анна опять кивнула. Это всё слова, не имеющие к ней никакого отношения. Но монастырь – это единственное место, где она близко к сыну – в те минуты, когда ее некрепкая вера позволяет ей заглянуть за порог мирской жизни и увидеть там что-то, кроме холодной пустоты и небытия, и единственное место, где нет людей, знавших бывшую Анну, которой больше нет, у которой была любовь, семья, двое изумительных детей, самый лучший в мире муж, великолепная яркая работа, спорт, друзья. Той Анны больше нет, и не надо ее искать в этой женщине, которая на нее похожа, не более того.