Ангельский лик

Октавия проснулась, ощущая боль. Физическую боль на этот раз. Она почти не помнила о том, что сделала прошлой ночью, но окровавленный нож живо напомнил ей об этом. Он валялся возле убогой койки, на которой она спала. Другим приходилось спать на лежанках или вовсе на полу. Их маленькое подвальное общество состояло в основном из сбежавших от хозяев рабов и бедняков, которым было некуда пойти. Спать здесь оставались только те, кому было опасно выходить наружу. А те рабы, которые все еще жили у своих господ, вольноотпущенники и люди, не оказавшие еще совсем за чертой бедности, приходили на собрания лишь по ночам. В общей толпе Октавия заметила и нескольких людей, которые явно принадлежали к высшим сословиям. Они особо опасались, что их заметят здесь и были как будто посторонними. Но они приходили. Раз за разом. И все, чтобы послушать проповедь старца, которого называли Петром.

Это он нашел ее на улице и привел сюда. Октавия тихо вздохнула. Его доброта не знала границ, но лучше бы он не рассказывал ей того, о чем рассказал.

Она глянула на окровавленный нож на полу. Вчера она сделала это! И физическая боль ненадолго затмила душевную. И все из-за слов Петра.

После их короткого знакомства, старец отвел ее в свою общину. Люди обитали в подвале, как крысы и одевались в отрепья, но в них было некое достоинство. Здесь были красивые и молодые на ряду со старыми, но все они почему-то шарахались от нее. Разве они уже знали, что она безумна? Но кто бы успел им об этом сказать? Они видели ее в первый раз и, тем не менее, пугались одного ее вида. А ведь она была одета ни чуть не хуже них. На них всех такие же отрепья, как на ней. Они тоже истощены. Многие из них совершали странный жест, когда Петр проводил ее мимо них.

– Что они делают?

– Они осеняют себя крестом, – терпеливо пояснил старец.

– Для чего? – Октавия не понимала, ведь крест – это орудие пытки и казни, к нему прибивают гвоздями преступников. Неужели они считают, что она преступница, сбежавшая от наказания.

– Это чтобы отогнать зло.

– Зло! – Октавия нахмурилась. – Что для них зло?

Люди напоминали запуганных животных, стадом сгрудившихся поодаль. Каждый с опаской взирал на ее лицо. Но она ведь не уродина! Безумная, да, но не дурнушка. Она не могла за вечер стать такой безобразной, чтобы люди начали ее пугаться. Утром, когда она подходила к воротам Рима, в толпе шептались о том, что она красива, как утренний свет.

– Попрошайка с лицом Венеры, – произнес какой-то патриций, предложивший ей последовать за ним в его дворец. Наверное, он искал себе любовницу. Но Октавия отшатнулась от него с таким с таким неистовством, что он испугался ее преследовать. Другие прохожие, прельщенные ее видом, тоже опасались приставать к ней, заметив, что у нее не все в порядке с головой.

Здесь же, в убогом обществе в подвале, она не успела отпугнуть кого-то своими выходками. Им не понравился ее внешний вид. Но почему?

Петр нашел ей место, чтобы она присела, откинул золотистые кудри с ее лба и коснулся сухими узловатыми пальцами ее щек.

– Твое лицо! – прошептал он. – Их пугает твое лицо!

– Почему?

– У ангела зла, когда-то сошедшего с небес, было такое же лицо, как у тебя.

Она хмурилась, все еще не понимая. Не перепутал ли он ее с тем незнакомцем, которого она все время встречала в толпе и вид которого ее обжигал. Но нет, Петр говорил именно о женском лице, а незнакомец определенно был юношей.

Время ночного собрания как раз подходило. В подвал по одному стекались люди. Кто-то из них прикрывал лицо капюшоном, кто-то приносил немного еды для нуждающихся. Все они приходили тайно. Их было слишком много, чтобы каждый мог заметить ее и рассмотреть ее лицо. Это собрание людей было первым, где она не увидела ни разу за всю ночь обжигающего красивого незнакомца. Здесь собрались просто люди. Его среди них не было.

Все они ждали чего-то от Петра, и он произнес речь. Октавия хотела спросить у него, что такое ангел? Но он рассказал сам. Его речь была долгой. Он говорил о мире, в котором еще не было людей. Об одном-единственном боге, который создал все живое. Это не был один из пантеона римских богов, известных ей. У этого бога не было имени. Но он создал ангелов – всесильных существ с крыльями и небывалой красотой. Самого первого из них звали Денницей. Он восстал против бога, создавшего его и пал на землю, чтобы теперь искушать и изводить своим злом всех, кто поклоняется богу, в которого верит вся эта община.

Октавия невольно сопоставляла услышанное с тем лицом, похожим на золотую маску, вид которого ее обжигал. Сейчас память о нем перестала быть болезненной. Ей грезилось, что она держит его в руках, как маску сделанную из золота, и та скалится на нее то в трагическом, то в комическом оскале, как маски актеров. А кто-то снаружи на улице зовет ее, требуя, чтобы она покинула собрание христиан. Но его зов бессилен.

Христиане! Октавия услышала это название впервые от бывшей рабыни по имени Ликия, которая хвасталась тем, что одной из первых вступила в общину. Это была приятная на вид молодая женщина с медными вьющимися волосами.

– Таких общин по Риму еще много, – шептала она на ухо новообретенной подруге. – Мы не единственные в городе, но Петр проповедует только у нас.

Проповедует! Интересное слово. Октавия поняла, что проповедовать это значит говорить о малопонятных вещах, постепенно растолковывая их. Так Петр говорил о падении ангелов, о губительной красоте Деннице, о его бесконечной силе здесь, на земле.

– Вот, чьей жертвой я стала, – вслух подумала Октавия, но Ликия сделала ей знак молчать. После проповеди Петр совершал странный обряд с хлебом и вином. Ликия назвала его причастием.

– Тебе пока нельзя, – шепнула она Октавии. Однако, когда все разошлись, они с Петром остались одни, не считая десятка людей, запуганно взиравших на гостью.

– Ты совсем, как он, – Петр снова осматривал ее лицо. – Но это не значит, что тебя нельзя спасти.

Сама Октавия считала, что ее спасти нельзя. Боль и огонь засели где-то в глубине нее, как спящий дракон, который набирается сил для новой атаки.

– Кто я, если не ваш ангел зла? – прошептала она, когда Петр поднес чашу с водой и провел крест-накрест по ее волосам, повторив вслух ее имя и какие-то молитвы.

– Ты не он! Пока! Ты такая же дочь бога, как все другие.

– Всех остальных не жжет огонь изнутри. Они живут и дышат свободно, даже если они рабы. А внутри меня как будто тюрьма, в которой заточено пламя. И оно меня сжигает… изнутри.

Другие члены общины не смели к ней приблизиться. Рядом был только Петр. Ликия ушла.

– Ты говоришь, что мои страдания могут быть из-за лица… – Октавия посмотрела в упор на Петра. – Лица ангела зла, которое я ношу, потому что оно с рождения мое.

Не маска из золота, которую во снах она держала в руке и которая усмехалась ей, а ее собственное лицо. Его не снять, как маску. Его можно содрать только вместе с кожей.

Октавия молча следила за тем обрядом, который Ликия назвала причастием. С ним вроде бы отпускались все грехи, и человек очищался от зла. Это был всего лишь кусочек хлеба, смоченный вином, и все члены общины принимали его спокойно. Но едва Петр вложил его ей в рот, как язык обожгло. Октавия отпрянула.

– Все будет хорошо!

Но она уже не верила мудрым словам старца. В ней одной он мог ошибиться. Есть такие проклятые, которых нельзя спасти. Оставшиеся в подвале люди смотрели на нее с бесконечным подозрением. И ей снова показалось, что среди них в самом далеком и темном углу она видит обжигающе красивого незнакомца, от вида которого все внутри сжимается от невыносимой боли. Его высокомерие и зло исходящее от него поражало. И, кажется, что тело его было не вполне человеческим, обрамленным крыльями и частично покрытым золотой чешуей, как у дракона. Тем не менее, физическое влечение к нему оказалось бесконечным и мучительным. Его видела она одна. Если б другие увидели, они бы тоже сошли с ума при взгляде на него.

Почему его видит она одна? Неужели, правда, из-за своего сходства с падшим ангелом Денницей? Октавия мельком видела свое отражение в чаше с водой. Оно было неестественно-бледным и каким-то нечеловеческим. Дождавшись, пока все уснут, она достала нож. На собрании им разрезали хлеб. Лезвие было очень острым. Кто-то даже поранился об него, и капелька крови запеклась на острие.

– Его лицо! Лицо ангела зла! – все еще звучало у нее в ушах. Она закрывала глаза и снова видела людей, которые отворачивались от нее или смотрели с ужасом. Если все ее мучения из-за лица, то от него можно избавиться. Это был отчаянный шаг, но она думала всего лишь миг, прежде чем поднести нож к своему лбу.

Боль оказалась обжигающей. Человек, не испытывавший внутренних обжигающих мучений, ее бы просто не выдержал. Октавия сделала все быстро, как только могла. Пролилось много крови. Кровь осталась на убогой лежанке, куда она упала, прежде чем потерять сознание.

Окровавленный нож выпал из ее руки и звякнул об пол. Вероятно, ей только приснилось, что клочки содранной с ее лица кожи, вспыхнули огнем и сгорели, еще раньше, чем упали на пол.

Она спала долго, и ей снилось, что она стоит на краю утеса, а под ним простирается Рим. Золотая маска на витой длинной ручке ухмылялась в ее руках, как живая. Она меняла мимику, изображая то трагедию, то комедию. И под конец она запела красивым звучным голосом, от которого содрогнулся и начал рушится огромный город внизу. Небеса взорвались огненной бурей. Во сне Октавия обернулась и заметила, что на краю утеса есть каменный выступ, похожий на жертвенник, а нем лежит грациозное существо с крыльями и золотистой головой. Оно смотрело на Октавию ее собственными глазами и улыбалось ей такими же губами, как у нее. Когда утес рухнет, оно улетит, а Октавия погибнет. Золотая маска вдруг вырвалась из рук Октавия, проворно, как птица, и прильнула к ее лицу так, что было не оторвать.

Октавия проснулась. Казалось, что существо с крыльями до сих пор здесь. Но ее глаза обнаружили только окровавленный нож, как в лавке мясника.

Память о содеянном постепенно возвращалось. Недаром ее прозвали безумной. Только сумасшедшая могла совершить такой поступок. Ну, если задуматься, то такое мог сделать еще и человек, настолько отчаявшийся в поисках избавления от мук, что ему уже все равно, на что решиться.

Жертва оказалась принесенной зря. Боль не прошла. Даже во сне, когда обжигающая маска вспорхнула ей на лицо, боль была невыносимо сильной. Что ж, теперь она изувечена. Ну и пусть, бродяжке не за чем быть красивой.

Ее взгляд случайно упал в чашу с водой, забытую здесь Петром. Странно, в воде отражалась прежняя Октавия с золотистыми кудрями и нежной кожей, на фоне которой блекло выделялись светлые брови и ресницы. Никакой кровавой маски с содранной до мяса кожей в воде не отразилось.

Девушка поднесла руку к саднящему болью лицу. Оно только болело так, будто было срезано. На ощупь кожа была гладкой и мягкой, и самое главное, не порезанной.

Октавия ощутила, как ухнуло в груди сердце. Как такое может быть: нож на полу в ее крови, а ран не осталось. Разве срезанное до мяса лицо может за ночь отрасти назад?