Глава шестнадцатая
Чудо-гамачок

Паук Прух – друг и сосед мудрого Ася.

Что такое гамачок?

Славная постелька.

Упрямый Бяка

Прух был трудолюбивым пауком и талантливым охотником. Он плёл лёгкую и крепкую паутину. Добывая муху-другую на пропитание, долго томился в засаде. Его ловушки прятались в таких укромных уголках, куда не забредало зверьё и не залетали птицы. Поэтому ни у кого не было нужды ругать паука на чём свет стоит, соскребая с носа и ушей липкую паутину. (Кроме мух, конечно.) В дождь он мирно спал, потому что капельки дождя, застревая в паутине, делали её заметной: следовательно, улова в ненастные дни не было. Прух поселился под корягой у родничка Плюхи-Плюхи-Булька. Его ближайшим соседом оказался старый Ась, которого паук уважал и к чьим советам прислушивался. Остальных кышей он остерегался.

Пару дней назад Ась с помощью восьмилапого соседа сплёл изящное приспособление для отдыха – гамак. Плетя гамак, Ась набалтывал вслух расхваляки и притчи, легенды и нашёптывалки, которых знал великое множество. Он тихо напевал колыбельные песни, пронизанные добротой и лаской, сложенные многими поколениями. И поневоле, как-то сами собой, в узелках этого гамака застряли умные мысли, благородные идеи и просто добрые слова. Когда гамак был готов, довольные работой Ась и Прух сели на солнышке отдохнуть и понюхать молотого перчика.

В это время Бяка ехал верхом на Еноте по тропинке, ведущей к Поляне Серебристых Мхов, где обычно собирал цветы вереска и кипрея для приготовления вечернего чая. Но Енот сбился с курса и непонятным образом оказался у домика Ася.

– Эй, Ась, – не здороваясь, крикнул Бяка старому кышу, – наконец-то твой мохнатый дружок Прух сплёл ловушку для глупых стариков? – Бяка кивнул на гамачок. – Он такой голодный, что готов схрумкать твои старые косточки?

– Ждравштвуй, малыш, – рассмеялся в ответ Ась. – Ты, как вшегда, всё перепутал. Мы ш Прухом друзья. А друзья доверяют друг другу.

– Так ты, Ась, доверяешь этой мохнатой многоглазой роже? Тогда мне тебя жаль. Смотри не проснись завтра утром в желудке твоего приятеля.

Услышав эти слова, Прух досадливо шоркнул лапками и скрылся под листом репейника. Ась лишь хитро прищурился:

– Тронут твоей жаботой, Бяка. Если ты не очень шпешишь, я бы хотел покажать тебе удобную переношную плетёную поштельку. Я решил подарить её Сяпе на Праждник Розового Кыша. Шяпа – очень шлавный малыш, не правда ли?

– Сяпа?! – вознегодовал от зависти Бяка и решительно сполз с Енота. – Да Сяпа самый что ни на есть распоследний простофиля! Представляешь, он нашёл для моей новой хижинки чудесное место, целый день помогал мне строить доми ничего не потребовал взамен! – Бяка подошёл поближе к гамачку, натянутому меж двух молодых дубков. Осторожно потрогал его лапой – вдруг это ловушка? Он не доверял Асю, как не доверял никому. – Так ты говоришь, эта постель для Сяпки?

– Для него, для него, – закивал Ась. – Она нажываетшя «гамачок». Ты тут подожди, пока я схожу в дом за ношками. Раз уж пришёл, то хоть ношки возьми. – И Ась вперевалку засеменил к домику.

Бяка стал быстро отвязывать гамачок, но Ась уже спешил с носками обратно. Бяка отскочил в сторону.

– Шлушай, Бяка, – как бы между прочим прошамкал старик, – ешли тебе гамачок понравился, возьми его шебе, Сяпе я ещё что-нибудь швяжу.

– Вот ещё! – заупрямился Бяка. – Нужен мне Сяпкин гамачок!

– Да ладно, вожьми, не обижай штарика, – уговаривал Ась.

Но Бяка ни за что не хотел признаваться в том, что ему тоже хочется иметь такую славную постельку:

– Нет, я ухожу. Отдай эту «паутинку» своему любимчику Сяпе. Эй, Енот, пошли домой.

Ась досадливо махнул лапой:

– Правильно! Не бери! Пушть Сяпа вожьмёт, а ты ни за что не бери! – строго велел он.

Бяка тут же заупрямился:

– Я не люблю, когда мне указывают, что следует делать, а что нет. Я свободный кыш. Теперь тебе назло заберу носки с гамачком. Пока, Ась. На старости лет ты стал очень упрямым и навязчивым.

Забрав и то и другое, Бяка залез на Енота, который пригнул шею к земле в ожидании друга, и громко присвистнул. Через минуту всадника уже не было видно за деревьями.

Старый кыш удовлетворённо потёр лапы:

– Эй, Прух, дружище, выходи. Предштавь себе: этот малыш уверен, что обманул штарого Ася. Но я давно подобрал к нему ключик. Чтобы заштавить Бяку идти налево, надо слегка подтолкнуть его вправо – в этом весь фокуш!

Глава семнадцатая
Удивительные превращения

Странное поведение Большого Кыша.

Бяка читает стихи. Мудрый гамачок.

Ась сказал, что всё нормально!

Хнусь брёл по западному склону холма с корзинкой на спине. В ней лежали сосновые иголки на растопку. На песчаном склоне росло так много сосен, что их сухой хвоей была устлана вся земля. Огибая вересковые кусты, Хнусь думал о солнышке, диких пчёлах, любящих цветущий вереск, жаворонках в синем небе и о себе. Лучше всего думалось о том, как легко и беззаботно жилось ему в Большой Тени кышонком. Как любили и баловали его родители. Как три года назад он вытаял здесь, на холме. Как его нашёл и приветил Ась. Эти воспоминания были сладкими и приятными. Правда, он немного скучал по близким, но никогда не покинул бы свой дом в Маленькой Тени, потому что привязался к нему душой. И конечно, к кышам, живущим здесь. На холме Хнусю было удивительно спокойно. Он родился трусишкой: боялся змей, камышового кота, сов, лисиц и хорьков. А сюда никто голодный не забредал. Каменная Гряда преграждала путь всем хищникам. Вороны? Ась научил Хнуся от них прятаться. А Сяпа изобрёл «гремелку», отпугивающую настырных птиц, и уже трудился над новым изобретением «колючка» – бронежилетом, в который вплетались терновые и ежевичные иглы по образцу ежовой шкурки. Такая одёжка была бы отличной защитой от всех забияк.

Хнусь нагнулся за очередной сосновой иголкой, но… обо что-то споткнулся и растянулся во всю длину, уткнувшись мордочкой в бурую подстилку. Иголки высыпались из корзины. Кыш, не торопясь, встал. Собрал иголки. И хотел было посмотреть, что ему подвернулось под лапы, но вдруг услышал старинную кышью песенку. Кто-то под стрекот сверчка тихонько напевал «Марш бесшабашного кыша»:

 
В приметы верит каждый кыш,
Но только не Хрум-Хрум.
Хрум-Хрум – отчаянный малыш,
Хрум-Хрум не тугодум.
 
 
Хрум-Хрум пошёл однажды в лес,
И, встретив там быка,
Он на берёзу храбро влез,
Поободрав бока.
 
 
«Эй, бык, я кыш, а не кышок,
Я не пущусь в бега,
Сплету берёзовый венок
И брошу на рога».
 
 
В приметы верит каждый кыш,
Но только не Хрум-Хрум.
Хрум-Хрум – отчаянный малыш,
Хрум-Хрум не тугодум.
 
 
Бубнит молва: «К несчастью – бык!»
Хрум-Хрум твердит: «Не верь!
Раз бык в берёзовом венке,
Открой удаче дверь!»
 
 
В приметы верит каждый кыш,
Но только не Хрум-Хрум.
Хрум-Хрум – отчаянный малыш,
Хрум-Хрум не тугодум.
 

Хнусь спрятался за брусничным кустом и, раздвинув веточки, замер в удивлении. Перед «Тёплым Местечком», спрятанным в корнях красноствольной сосны, в подвешенном между двумя сосенками-двухлетками гамачке лежал Бяка. Глядя в небо и медленно покачиваясь, Большой Кыш старательно выводил куплет за куплетом, пока не допел марш до конца. Это занятие давалось Бяке с трудом. Взяв заключительную ноту, кыш перевернулся на живот, растопырив лапы, как крылья, и просунув мордочку между переплетениями гамака. Он грел спину на солнце и жаловался сверчку:

– Эй, Сверчок, ты не знаешь, отчего кышам-одиночкам так тоскливо? Они строят весёлые проказы, дурачатся, шалят, непоседничают и сумасбродят, но никто не хочет с ними дружить. Может, есть такой Закон – не дружить с Бяками? Или у них неправильное Великое Предназначение? Про меня говорят: «Если в Маленькой Тени всё спокойно, значит Бяка ещё не проснулся». Обидно, Сверчок. И уже не хочется быть хорошим.

Бяка вылез из гамачка и заспешил к дому. Хнусь услышал, как он плещется в умывальном тазу. Причесавшись, сменив носки и завернувшись в связанный Асем плед, Бяка в задумчивости запетлял между вересковыми кустами, бурча себе под нос:

– Снаружи я жёсткая ракушка, а внутри – нежный моллюск. Я одинокое самоценное существо. И мне не нужен никто, чтобы вырастить в себе перламутровую жемчужину.

 
Никто! Никто не нужен мне.
Мне хорошо в моей броне.
Быть одиноким я хочу,
Мне даже это по плечу.
 
 
Непросто вникнуть в жизни суть,
Но я управлюсь как-нибудь!
Я не хочу идти с толпой –
В толпе не стать самим собой!
 
 
Как ни крути – хоть так, хоть сяк,
Мир не видал подобных Бяк!
 

Потом он опять приблизился к гамачку.

– Не постель, а желудёвая лепёшка с мёдом, – посетовал кыш, – так и заманивает.

Он заложил ещё один круг и, не устояв перед соблазном, опять бросился в гамак. Блаженно улыбаясь, руля хвостом, кыш начал тихо раскачиваться. Некоторое время его мордочка не выражала ничего, кроме удовольствия. Потом он весь как-то встрепенулся и назидательно произнёс:

– Енот – балбес и дурья башка. Всю поляну около «Моей Радости» раскопал. Теперь почва поедет, образуется овраг. А овраг – это такая пакость, просто бедствие. За лето он может съесть весь холм. Надо что-то делать. – Бяка огляделся. – Сверчок, а Сверчок, ты где? Дрыхнешь, музыкант? – Бяка встал с гамачка и потянулся. – На чём мы остановились? Овраг съест холм… Хм… Ну и что из того? На здоровье. Пусть ест!

Хнусь с любопытством следил за сменой Бякиного настроения. Кыш разительно менялся, ложась в гамак и покидая его. Во-первых, он раньше не умел петь. Не умел и не хотел уметь. Он считал, что музыка – занятие для глупых растетёх, которые, кроме завывания, больше ничего не умеют, а в гамачке пел! Во-вторых, лёжа в плетёной постельке, Бяка заботился об общем благе. В-третьих, он сдружился со сверчком, и тот спокойно спал у него под носом. Прежде Бяка посадил бы его в скорлупку от каштана и пустил по ручью незнамо куда. Нет, что-то тут было не так. Не иначе Большой Кыш перегрелся на солнце!

В этот момент Бяка опять прыгнул в гамак и перевернулся в нём, как лепёшка на сковородке. Подёргивания Бякиного хвоста вывели гамачок из равновесия, и тот, раскачиваясь, замелькал между сосенками. Бяка не переставал рассуждать:

– Что такое во мне щекотится? Может, блохи завелись? Блохи – это плохо, они заводятся от грязи. Но я ведь очень чистый! Если не блохи, тогда что? Будто что-то в затылке свербит и в ухо нашёптывает: «Овраг – твой враг. Иди и зарывай Енотовы канавы. Жёлудь – ничто. Дерево – совершенство. Каждый кыш должен хоть раз превратить ничто в совершенство. Надо, чтобы из желудей выросли дубки и укрепили почву корнями».

Бяка изо всех сил зачесался и вскрикнул не своим голосом:

– Эй, ты, Шептун, не зли меня! Я не хочу закапывать жёлуди! Я сам по себе!

Хнусь, испугавшись за Бякин рассудок, выскочил из брусничных кустов:

– Бяка, здравствуй, у тебя всё в порядке? Как ты себя чувствуешь?

Бяка встал и молча отправился в дом. Через минуту он показался на пороге с зажатой под мышкой копалкой. В каждой его лапе было по крупному жёлудю. Вид у Бяки был одновременно решительный и растерянный. Он сердито протопал мимо Хнуся и исчез за вересковыми кустами. Хнусь, недоумевая, отправился за ним следом. Весь день он следил за Бякой, а вечером побежал за советом к Асю.

– Ась, Ась, – причитал он, пытаясь растолкать дремавшего в тенёчке старого кыша, – уже спишь, что ли?

– Никто не шпит, – отозвался Ась, с трудом продирая глаза.

– Извини, что беспокою, но с Бякой что-то неладное.

– Ну што там опять натворил наш Бяка? – позёвывая, спросил Ась.

– Ась, он дубки сажает… там, на северном склоне. Сначала, как землеройка, заравнивал Енотовы ямы. Потом жёлуди закапывал. Потом притаптывал и поливал. Потом выволок из «Моей Радости» Енота и отругал его. Енот, как и я, ничего не понял. Потом вернулся в «Тёплое Местечко» и стал играть сам с собой в капельки и бульки на добрые дела. А ведь в эту сложную игру только Сяпа с Белой Жилеткой умеют играть.

– Ну и как, получалошь? – поинтересовался Ась.

– Как сказать. Когда я уходил, он сам себе проиграл уже двадцать девять капелек, а выиграл только пять бульков. Знаешь, странно всё это.

– Ты, Хнусь, очень добрый малыш. Я нашушил ромашки и мяты – ты уж возьми, не побрежгуй. Чай из них отменный. А о Бяке не бешпокойся. Ничего ш ним не шлучится. Но на всякий шлучай я сегодня вечером к нему загляну, проведаю. У меня к нему тоже ешть дело.

И Хнусь сразу успокоился. Раз Ась говорит, что всё нормально, так оно и есть. И пошёл домой делить с Тукой сосновые иголки.