Елена Гремина, Вероника Долина
МАТЬ.
ДОЧЬ.
Действие происходит в 1960–1985 годах в провинциальном городе.
ДОЧЬ. Один раз взять и выбросить все ненужное безжалостно! И жить нормально, в свободной квартире. (Оглядывает кладовку, вздыхает.) Журналы не стоит выбрасывать, лучше вырвать из них наиболее интересное, переплести… Или сдать в макулатуру, купить по абонементам книги… У меня мало книг осталось.
Поздно мне снова-здорово собирать библиотеку! (Последние два слова произносит несколько напыщенно. Пауза.) Впрочем, откуда сейчас у меня эти возможности?
Алло! Мне, мне Москву, правильно… (Ждет. Потом говорит в трубку – голос ее меняется, в нем подчеркнутая нежность, мягкость и вместе с тем просительные, недовольно-жалующиеся ноты.) Здравствуй, деточка, это тетя Света… Не забыла еще тетю Свету? А когда ты ко мне приедешь? Ну умница… А мама дома? (Пауза.) Здравствуй, Алла… Не звоните совсем… (Смеется.) Я тут с твоей Ольгой говорила, слушай, взрослая, не узнать… (Смеется. Пауза.) Да как дела, ну как могут быть мои дела… Вот затеяла уборку, разбираю нашу знаменитую кладовку… Не нужно ли вам, кстати, варенье? Тут вселенские запасы варенья, в нашей кладовке… Ну, не знаю, прошлогоднее, позапрошлогоднее, за много лет скопилось… Не в еду, так на кисель, в готовку… Ну ясно… Чего я спрашиваю, у вас другие запросы, не то что у меня… Кстати, Аллочка, хотела кое-что узнать… Алло! Алло! (Стучит по трубке.) Разъединилось, ты подумай… (Переводит дух, как от физического усилия.) В самый неподходящий момент…
Алло, девушка! Прервался разговор, снова соедините, пожалуйста! Как через час? Через час там уже никого не будет! (Кладет трубку. Пауза.) Может, перезвонит…
Так можно совсем опуститься! Все убрать, все выбросить. Сразу легче будет. (Энергичным шагом проходит в кладовку.) Все надписано, мама всегда все надписывала, дом был полон маленьких плакатиков. В ванной над полотенцем – надписи: «Папа», «Аллочка», «Света», «Бабуленька»… И для ног отдельно… Может быть, это от того, что работа у нее была с бумагами – протоколы, собрания, резолюции, все по пунктам перечислить, озаглавить, подписать… Да… (Читает надпись на одной из банок.) Вот… Год тысяча девятьсот восьмидесятый, варенье из вишни… И в скобочках – без косточек…
ДОЧЬ. Мама… Это невозможно, я выключу телевизор. Он орет.
На работе пятиклассники галдят, приходишь, и тут вместо отдыха…
МАТЬ. Я жду, когда начнется «Утренняя почта».
ДОЧЬ. Она нескоро начнется, посмотри на часы.
У любого зверя есть нора, куда он может забиться и чтоб его никто не трогал. И только я. Тридцать семь лет, нету своего угла, где все было бы по-моему.
МАТЬ. Как он может тебе мешать, если он работает в той комнате.
ДОЧЬ. Я все равно слышу, ты же знаешь, какой у меня слух.
МАТЬ. Обрати внимание, ты всегда недовольна.
ДОЧЬ (уходит, потом возвращается). Тем более что мы – на кухне, и нам часа два еще чистить. Что за страсть такая к шумовым эффектам, будто боитесь сосредоточиться раз в жизни.
МАТЬ. Ладно, выключила и выключила, что про это столько рассуждать.
Света, какие у тебя планы на следующую неделю?
ДОЧЬ. Что вдруг – так торжественно? (Небольшая пауза.) А, ты про дачу опять.
МАТЬ. Обещают похолодание! Если самое позднее в среду не укутать розы, мы останемся с голым участком на следующее лето.
У нас всегда были летом розы, всегда, с пятьдесят седьмого года, как дали папе этот участок. Наши розы славились! Тебе все подтвердят, если сама не помнишь. И Быханова – не была она еще такая важная – все переживала. Почему, говорит, у меня на участке розы не растут, а у вас растут! А у меня росли… (Вытирает выступившие слезы, затем совершенно спокойно.) Видно, доживу я до той поры, когда у нас будет голый участок, без единого цветочка. Доживу!
ДОЧЬ (очень мягко и негромко). Мама, ну зачем нам с тобой эти розы? На рынок пойдешь их продавать, что ли? Так ведь не пойдешь.
МАТЬ. Для красоты. У тебя исчезли эти понятия. На нашей даче всегда были…
ДОЧЬ (перебивает ее). Мама, на нашей даче мы практически не бываем. Не живем там. Наезжаем дня на два, вкалываем как ненормальные и обратно в город высунув язык. (Смеется.) Продать, мам, надо эту дачу. Если бы дети маленькие, имело бы смысл.
Как известно, ни маленьких, ни больших.
МАТЬ. А вот будут еще. Тогда снимать будешь? (Небольшая пауза.) Детей без дачи не воспитаешь!
(Исступленно.) Всех-то дел – проехаться на автобусе, наломать еловых веток да и набросать их на клумбу и на цветники! Сил у нее нету, времени. Да куда его девать, время-то!
Никогда бы не стала бы тебя упрашивать, если бы сама могла. Сама все делала и слова тебе не говорила. Пока могла.
Прахом все пошло, наперекосяк… (Идет открывать, разговаривает с кем-то в дверях, захлопывает дверь. Возвращается.)
ДОЧЬ. Кто был?
МАТЬ. Да так.
ДОЧЬ. Что, из винного, стакан просили?
Ой, мам, да кончай ты. Все умолчания, кошки-мышки. Все боишься мне напомнить.
Если бы я его помнила, я бы и без тебя помнила.
Я и думать забыла про это.
МАТЬ (неестественно оживленно). Был когда-то книжный магазин, кому он мешал. А теперь шастают эти алкоголики, стакан им нужен, уж пили бы из горла.
ДОЧЬ. И как, ты дала ему стакан?
МАТЬ. У нас не прокат для алкоголиков.
ДОЧЬ. А что, тебе жалко?
МАТЬ. Но ведь безобразие, я так и сказала.
ДОЧЬ. Ну сказала бы просто – нет. Жалко, мол, стакан, вдруг не отдадите.
МАТЬ. Мне не жалко.
ДОЧЬ. Просят тебя люди, а ты их унижаешь, читаешь нотации. Не можешь просто, по-людски.
Давно уже на пенсии, а все не можешь без своих месткомовских замашек. Все как заголовками разговариваешь. Как банки для варенья надписываешь. А это люди!
МАТЬ. Это ты умеешь – чужого дядю пожалеть или чью-то кошку. Особенно если дядя опившийся, а кошка паршивая, ты это любишь. Ты бы лучше меня пожалела. Я так долго не проживу.
ДОЧЬ. Мам, ну опять ты сейчас про дачу начнешь.
МАТЬ. Ты можешь для меня хоть что-нибудь сделать?
Я вижу, ты платье марлевое постирала, сушится на балконе. Ты собралась куда-нибудь?
ДОЧЬ. В общем, да.
МАТЬ. Что за привычка появилась, обо всем сообщать в последний момент. Некрасивая привычка.
ДОЧЬ. У нормальных людей она появляется в семнадцать лет.
Да, я завтра собиралась к Быхановым. Леша просил меня с детьми посидеть. Они с Татьяной к родственникам идут обедать, а вечером мы вместе посидим, телевизор посмотрим.
МАТЬ. Опять втроем?
И зачем тебе туда ходить.
ДОЧЬ. Ну, знаешь ли. (Небольшая пауза.) Мне, кстати, больше некуда.
А на дачу я съезжу, съезжу. В ближайшее время.
Странный ты человек, мама.
Вот взгляни, что ты ставишь на стол. Позапрошлогоднее варенье. Его уже есть нельзя, заплесневело!
МАТЬ. Не заплесневело, а засахарилось, это не беда.
ДОЧЬ (оживившись). Ужас! И почему-то мы это должны есть. Я это должна есть. Хотя полна кладовка всех этих банок и баночек. Нет, надо съесть сначала позапрошлогоднее, потом прошлогоднее – к тому времени, когда мы до него дойдем, оно тоже заплесневеет и засахарится, а потом свежее, но оно будет уже позапрошлогодним, а варенье, которое мы сейчас варим, тоже будет ждать своей очереди и гнить…
Все это довольно-таки бессмысленно.
МАТЬ. У нас хороший был сад, это все бабуленька. И сейчас! Сколько уже лет некому этим заниматься, а ягоды все поспевают и поспевают.
Можно послать несколько банок в Норильск, тете Даше.
У них там к этому другое отношение.
ДОЧЬ. На тебе, боже, что нам негоже. (Снова насмешливо.) Самая потеха, когда кто-то заходит. Вчера вот Таня Быханова. Я уж и так и сяк пыталась, и знаки тебе делала, чтобы не срамилась ты, не зазывала чай ее пить.
МАТЬ (упрямо). Варенье хорошее, я его переваривала.
ДОЧЬ (смеется). Я знаю, что Татьяна подумала. Решила небось, что мы жадные, гостям плохое варенье ставим, сами хорошее едим. (Смеется, от смеха еле выговаривает слова.) Никому же не взбредет в голову… никто не поверит… что мы сами эти отбросы едим, когда все знают, что у нас сад и варенья полон шкаф… А мы едим это, давимся… и ты сама давишься…
МАТЬ. Откуда в тебе столько злости, в кого это.
ДОЧЬ. Раз в жизни Татьяна зашла, и тут ты со своим вареньем.
МАТЬ. Ты зато часто у них бываешь.
ДОЧЬ. Рассказала небось свекрови. Быханова-старшая, с тех пор как самого на папино место взяли, и так от нас нос воротит… Был папа жив, по-другому они себя вели, по-другому…
МАТЬ. Это она от тебя воротит. Люди, знаешь, не такие дураки, от людей не скроешь.
Тайное становится явным! Ты в смешном, в ложном положении.
Ладно, живи как хочешь.
У меня к тебе одна просьба, только одна.
Приедет Алла, и я прошу тебя…
ДОЧЬ (перебивает ее, нетерпеливо). Ах вот оно что.
А я смотрю – что ты сегодня такая благостная! А ты гостей ждешь. К тебе гостья едет.
МАТЬ (серьезно). Приедет твоя сестра…
ДОЧЬ. Ну как же, сестренка! А что ей нужно в нашей дыре, в нашем захолустье? Может быть, она проездом в другие страны? В Японию или в Бирму в какую-нибудь? (Небольшая пауза.) Нечего ей здесь делать. Папина «Волга» давно у нее в гараже, цацки бабуленькины все захапала… У меня в тот приезд книжки выпросила, хотя зачем они ей, трудно сказать.
МАТЬ. Книжки ты ей сама отдала, для детей… И потом, зачем нам машина, кто бы ее водил?
ДОЧЬ. Я! Я бы могла научиться.
МАТЬ. Да уж… А у них и Валерик водит, и сама Алла умеет, этого у нее не отнимешь. А серьги – ты сама только что сказала, мы никуда не ходим. А она! Ей нужнее, что ни говори.
ДОЧЬ. Вот ты меня все упрекаешь, а у тебя у первой нету самолюбия. Это я в тебя! Отец если когда поступался этим, так по-умному. А в семейной жизни ой-ой как берег свое достоинство. А ты…
МАТЬ. Ты язык-то придержи.
ДОЧЬ. На самом деле тебе в ней все нравится: и всеядность ее, и наглость. Ты хотела бы, чтобы и я такая же была. Такая же, как она. Вот чего ты хочешь.
МАТЬ. Я радуюсь, что у Аллы все в порядке. Все мы только и хотим, чтобы у наших детей все было нормально.
ДОЧЬ. А как она к тебе относится, это, значит, неважно!
МАТЬ (помолчав). Правду сказать, я от моих дочерей не много уважения вижу, уж не говорю – заботы.
ДОЧЬ (уязвленно). Вот как? (Небольшая пауза.) Вот как ты думаешь, я и не знала. Ты знак равенства можешь поставить – как она к тебе относится и как я к тебе отношусь. Да?
МАТЬ (слабо, почти с мольбой). Я об одном тебя прошу – она приедет, веди себя нормально, без демонстраций. Вы же сестры, меня не будет – вы вдвоем останетесь, больше никого родных…
ДОЧЬ. Да пожалуйста, пусть едет, меня это не касается. Я лично с ней больше слова не скажу. Пять лет не говорила и не скажу. После ее поведения с наследством она для меня – пустое место.
У тебя гости – ты и принимай. Я из своей комнаты не выйду.
Уверена – среди ее московских друзей нет ни одного порядочного человека. То, что ее по телевизору показывали, это еще не все. Один ее вещизм может оттолкнуть кого угодно. О ее беспринципности я не говорю. Надо еще посмотреть, какой это ценой – ее диссертация, ее заграничные поездки.
МАТЬ. Будь она бедненькая-несчастненькая… Ты ж только с такими можешь общаться! Их ты жалеешь, им все прощаешь…
ДОЧЬ. Я ни с кем не общаюсь.
МАТЬ. Поэтому и не общаешься.
ДОЧЬ (возмущенно). Ты хочешь сказать – я ей завидую?
МАТЬ. Тебе виднее.
ДОЧЬ (кричит). Я в жизни никому не позавидовала! Чего мне завидовать!
МАТЬ. Я говорю, тебе виднее.
Давай о чем-нибудь другом поговорим.
ДОЧЬ. Я не говорила тебе – Таньку на мое место взяли. В аспирантуру. Ну, помнишь, мне обещали когда-то, дальше разговоров дело не пошло.
МАТЬ. Ты сама не захотела. В деревне работала.
ДОЧЬ. Таньке всегда достается мое место… где бы мне, по всему, полагалось бы. Мне полагается, а ей достается, мистика какая-то.
Впрочем, мне все равно.
Конечно, не стоит ей сейчас… Тридцать семь лет, трое детей… Глупо как-то… Она не понимает, что ведь защищаться придется, диссертацию писать. Таньке-то!
Ну да Быханов поможет. Все-таки невестка.
МАТЬ. Замолчи сейчас же, стыдно же! Все у тебя негодяи, подлецы, одна ты – милая, хорошая. Я уж не говорю про Андрюшу Мартюшова, но сейчас сватался подполковник, ты отказалась, не хочешь, видите ли, за военного. А сейчас досадно, на людей бросаешься, всех судишь. Ты посмотри на себя, на свои поступки! Ногти мажешь, на диване валяешься, в потолок дымишь. С детьми она сидит! Стыдно же! Все всё видят, и Татьяна, и сами Быхановы, видят и посмеиваются. Ничего святого для тебя нет – муж ближайшей подружки, отец трех детей! Говорила – не будешь к ним ходить, говорила же. Столько лет! Да уж добилась бы своего, а то ведь и этого не можешь. Тебя-то и пускает Татьяна, потому что видит – не опасно, думает, пусть дурочка с детьми посидит!
ДОЧЬ. Полчасика еще – и кончим. Большую часть обработали. Сейчас сахаром засыпем – и все…
МАТЬ (более спокойно). Аллу ругаешь, а вещи кто тебе достает? Просишь ведь!
ДОЧЬ. Я ее ни о чем не прошу.
МАТЬ. Меня просишь, а я откуда беру? Не знаешь? Да, отдала я ей украшения бабулины. А она мало для нас делает? Что без нее? Моя пенсия и твоя зарплата? Школьная учительница!
ДОЧЬ. Если бы… если я тогда не осталась в деревне… Если бы я – как другие, на теплые местечки…
МАТЬ. Это еще как посмотреть…
В общем, одеться ты любишь…
ДОЧЬ. Я ничего не люблю…
МАТЬ. Заметила – как начинаем говорить про дачу, обязательно ссоримся.
Как уж получается… Голый участок так голый участок. Надо продать эту дачу, и дело с концом…
ДОЧЬ (сдавленно). Мама… у меня ведь никого нету, кроме тебя, никого нету…
МАТЬ (возмущенно). Как это – никого, что ты придумала… И на работе тебя ценят, работа у тебя нелегкая, нужная, и Быхановы с тобой дружат, как бы там ни было, и жених за тебя сватался, подполковник…
ДОЧЬ (читает надпись на банке
О проекте
О подписке