Глава 7
Дальше земли не упадешь

– Ничего, родимая, и не такое бывает на белом свете, было бы с чего слезы пущать! – Василько посмотрел на заплаканную Акулину. – Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. Думаешь, кто удивляется тому или брезгует казаком?

Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос.

– Да не плачь, баба, глаза выморозишь! – крикнул в сердцах Василько, ударяя плетью мерина. – Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились, и будя для началу…

Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь в санях, добавил для собственного успокоения:

– Ездов-то почитай ничего! К рассвету завалимся ясным солнышком – и сразу в церковь. Говорю, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась не боярину, не купцу, а честному казаку!

На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком. Кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или, как недавно стали называть, водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно употреблять только в царевом кабаке, а за самовольное курение и питие можно не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить…

– Ты, Акулинка, не плакай: оба мы грешные, обоим и счастья будет. – Василько ослабил поводья, бормоча в полудреме: – Сама посуди, какого доброго мужика Бог послал. Другой на моем месте осрамил бы тебя на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. Даже упрекнуть не подумаю, сам не без греха. А девка ты горячая, что истопленная печка. Лютый в тебе жар, звериный.

– Ничего ты про меня не знаешь и слушать не хочешь! – Акулина вытерла слезы. – Говорила, надо не к батюшке ехать, а бежать на Волгу, на Дон, куда угодно, только подальше отсюда!

– Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! С таким атаманом, как Данила, в первые люди выбьюсь у Строгановых. Тогда заживем: в соболях ходить станешь, на шелках спать! А пужаться батюшку, что в решето воду лить – ты ломоть отрезанный, под мужьей рукой ходишь.

– Ничего ты не понял, болван неотесанный! Вы все равно что псы на охоте у Строгановых. Покрасуетесь, припугнете местных, а после отошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума добывать. Там сгинете, как глина в воде… Или думаешь, вы первые здесь лихие люди? Были до вас, будут и после, да еще и поважнее…

Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь, Василько краем глаза заметил, как за санями, прыгая, рассыпались мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, как свечение от болот, то огненные, словно искры от брошенной головни…

– Волки!

Казак хотел хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганный конь несся со всех ног, осыпая ездоков облаком снежной пыли, так что на занесенной дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе.

– Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем!

Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал:

– Нагонют… Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут!

Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась побледневших губ:

– Прощай, Василько. Прости, если что не так…

– Теперь не время, Акулинушка, после о любви да обидах толковать станем… Бери топор!

Волки уже спустились с угора и, нагоняя сани большими прыжками, вытянулись в длинную цепь.

– Дюжина будет. – Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. – Догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда знай держись!

Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью и злобой.

«Господи, помилуй!» – прошептал Василько и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней.

Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу.

Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул:

– Что, сучье племя, казак не по вашим зубам?

Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина:

– Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют…

При виде ускользающей добычи волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, что теперь набросятся разом.

Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей, но звери не обратили на приманку никакого внимания.

«Самопал бы зарядить…» – мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней…

«Аку-у-у!!!» – вырвалось из охрипшей глотки.

Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом кружила серая стая.

Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней…

«Ужо поквитаемся с бесами за всех святых мучеников!» – Он тяжело пошел назад, к стае, нетерпеливо расправляющейся с телом его невесты.

Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст – звери рычали, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело.

Он взмахнул топором и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости.

Василько медленно попятился и увидел, как перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг.

Обухом топора сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину:

– Добро… Кто вослед?

Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем лезвия по раскрытой пасти. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена.

Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как они напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывая слюни. Мгновение – и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло…

– Слава Тебе, всемилостивый Спасе…

Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с вожаком – огромным, во всем превосходящим обычных волков. Василько почуял, что вожака он наверняка не одолеет, и в тот момент явственно ощутил, какой сладкой горечью поцеловала его в губы сама Смерть…

Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Волчий нос взлетел кверху, словно зверь смеялся над затравленным человеком.

– Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак…

Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.

– Давай, бес, кончай! – Василько кинул в матерого снегом. – Не то сам тебя ножом обвенчаю!

Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.

– Поиграть решил или волчат поучить, как надо человека давить… – Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. – Для тебя святой гостинец припасен. Даст Бог, еще поквитаемся…

Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, но звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху…

Волки неотступно следовали за человеком, не приближаясь и не нападая.

Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, горланя что было сил:

 
Золото хороню, хороню,
Чисто серебро хороню, хороню,
У батюшки в терему, в терему,
У матушки во высоком, во высоком.
Гадай, девица, отгадывай,
В какой руке былица?
 

Василько обернулся, плюнул в морду идущему следом волку и, содрогаясь в неистовом смехе, показал стае кукиш:

 
Пал, пал перстень
В калину, в малину,
В черную смородину.
Очутился перстень
У боярина молодого,
В гроб положенного…
 

* * *

Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину. От земли поднималась поземка.

Василько чувствовал, что силы его оставляют и он вряд ли сможет пройти хотя бы одну версту. Впрочем, уже не знал, куда и зачем надо идти…

Прикоснулся рукою к груди – рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.

«Акулинушко, приголубил да погубил, на мне твоя смерть… – Казак вытер слезы окровавленной рукою. – Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище… Теперь у меня одна забота – вслед за тобой умирать…»

Волки двигались по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и размашисто перекрестился:

– Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесов пес. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь да на свет выведу!

Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: «Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»

Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.

«Так вот какой ты, раю мой раю!»

Василько поднес пальцы к глазам и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как и четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что казак мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…

Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…

«Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!» – подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер.

Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…»

Казак перекрестился, отгоняя от себя наваждение Смерти, и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей девичьей наготы…

Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.

Казалось, вода овладевала миром и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями…