– Я до последней своей ходки такими машинками весь Энск обшивал и еще полстраны. Когда б эти шмараки меня не засадили, и на Европу бы вышел.

Услышав название города, который был одет тщаниями Натана, я встрепенулся. Я не раз бывал там, хорошо знаю этот город, со мною послучалось в нем немало хорошего и похуже. Конечно, он вовсе не Энск, так города не называют, но настоящее его название я по ряду сугубо личных причин утаю.

– Ах, так вы из Энска… – обрадовался я, будто встретил друга юности.

– Оттуда, оттуда. Родился в Энске, в зону из Энска ходил, с Доркой познакомился, выездную визу получил. Эх, Энск-Шменск… – Казалось, все это Натан говорил самому себе, но вдруг он встрепенулся и спросил: – А ты что, бывал у нас в Энске?

А то нет! Тогда я не понимал, что происходит. Только много позже осознал, отчего меня вдруг понесло: просто мы, россияне, встретив за бугром земляка, слегка чумеем и не задумываясь готовы раскрыть ему свои объятья. И я поведал Натану о своих многократных поездках на нефтехим и на шинный, о гулянках в полу-люксе гостиницы «Восток» и в ресторане «Заречный», не удержался и прихвастнул, как был принят в горкоме, когда в московском журнале вышел мой очерк о герое Степане Крутых.

– Ты знал этого хазера, эту грязную свинью, этого вонючего ублюдка? – вскричал Натан, с поразительной ловкостью и быстротой сбросив со стола коротенькие ножки. Сейчас его никак нельзя было назвать ласковым именем Наташа – от бешенства к лицу прилила кровь, глаза горели лютой ненавистью. – Два раза герой, холера на голову его родителей! Бронзовый бюст в скверу поставили, так думал, что Натан до него…

Словно почуяв, что едва не сболтнул лишнего, Натан осекся и замолчал. Дора посмотрела на мужа и осуждающе покачала головой.

Я понял, что дважды герой труда и заодно мой литературный герой чем-то изрядно досадил Натану, но расспросы счел неуместными. Наступила неловкая пауза, которую первым нарушил Натан:

– Ты, молодой человек, не обращай внимания. Это у меня, старика, такой уж характер. Натан быстро рассердится, да быстро отойдет. – Он широко улыбался, показывая золотые зубы, вставленные конечно же еще в Энске-Шменске: в Америке таких не делают.

Я вдруг почувствовал, что отношение Натана ко мне резко изменилось: он встал, подошел ко мне и заглянул в глаза.

– Значит, говоришь, бывал у нас и всех знаешь. Ай да молодец! А на Болотной бывать приходилось?

Я кивнул.

– Ну вот видишь! И Болотную знаешь! Вот там на Болотной мы с Доркой и жили. Дом семь, это где собес, прямо за пивным ларьком. Знаешь, да? А в доме восемнадцать, в подвале, у меня цех был. На работу пешком ходил, домой обедать ходил…

Что ж, подумал я, и этому бандиту, впрочем, бандиту симпатичному, не чужда ностальгия, не чужда сентиментальность – приятно вспомнить даже о заплеванном пивном ларьке на родине, которая щедро поила березовым соком на свободе и прижимисто – баландой в зоне. Расчувствовался мужик, из Натана превратился в Наташу. А я для него – живая весточка с малой родины, кусочек этой самой Болотной, с собесом, подпольным цехом, замусоренными дворами, ржавыми гаражами. Он, должно быть, встретил бы как родного и уполномоченного районного ОБХСС, которому, наверное, ежемесячно отмусоливал, не мог не отмусоливать, изрядный куш.

– А ты, Дора, чего молчишь? – набросился Натан на рыжеволосую супругу. – Почему не приглашаешь молодых людей на вечер? Ты что, забыла? У отца твоих детей сегодня день рождения! – И, обращаясь ко мне и Шурке: – Не ахти какой праздник, азохен вей, с каждым годом ближе к могиле. А-а-а… ладно. Посидим, поговорим, немного выпьем, немного закусим, икорка там, то-се… Несколько родственников, друзья, только, знаете, самые близкие. Так что я вас жду, мы с Дорой очень обидимся, если не придете.

Натан величественным жестом прервал наши с Шуркой поздравления и нажал кнопку на своем письменном столе. Через минуту восточная рабыня подала чай в роскошном китайском сервизе.

Мы ехали к себе домой в Бруклин, и Шурка все пытался понять, с чего это вдруг мы оказались с ним в числе самых близких людей Натана.

Натан Казак (я аж подпрыгнул на сиденье: и фамилия – тоже перевертыш!) был известен в эмигрантских деловых кругах крайней удачливостью в бизнесе и предельной жесткостью в отношениях с партнерами. Приехал он сюда лет десять назад, неплохо, по советским, разумеется, меркам, упакованный: удачно продав свой подпольный цех в Энске, он умудрился перекинуть в Штаты не менее полутораста тысяч плюс посуда, мебель, ковры, даже небольшой морской пейзаж (двадцать на тридцать, холст, масло, предположительно Айвазовский). Но все эти советские богатства здесь вызывали лишь снисходительную улыбку. Старики эмигранты, приехавшие сюда в конце шестидесятых (анекдот: «Вы знаете, кто был первым эмигрантом? Нет? Так слушайте – Юрий Гагарин!» – «Почему?» – «Да он же первым сказал «поехали»!)», чувствовавшие себя здесь едва ли не пионерами с «Мэйфлауэр», посмеивались над родшильдами из Союза, переиначивая старую одесскую шутку: «Это в Гомеле вы хохим, а в Нью-Йорке – еле-еле поц».

Натан не хотел быть в Нью-Йорке поцем – ни полным, ни еле-еле. Он не стал очертя голову бросаться в здешний мелкий бизнес – все эти лавчонки, ресторанчики, похоронные бюро, брокерские конторки, а осмотрелся, нашел единомышленников и взялся за настоящее дело. Этим делом стала поистине гигантская афера с нефтью и нефтепродуктами, о которой подробно писали газеты – больше американские, но немного и наши. Она была раскрыта, и ее организаторы из так называемой русской эмиграции, а вместе с ними и мелкая сошка – рядовые исполнители, получили сроки на полную американскую катушку. Вышли сухими из воды лишь несколько человек, среди них Натан Казак. Как ему это удалось? Этого никто не знал. Сам же Натан в редкие минуты откровенности любил напустить туману: в Энске-Шменске и не из таких передряг выпутывались, а тамошняя ОБХСС даст сто очков вперед здешнему фэбээру, в общем, хорошая еврейская голова всегда смекнет, кому, когда и сколько дать.

Впрочем, Натан, поговаривали, умел не только отстегивать кому надо, он мог, коли потребуется, не раздумывая достать пушку из подмышечной люльки. Ничего себе цеховик из провинциального Энска! Брайтон-Бич слухами полнится. Один из слухов такой: в разгар нефтяной аферы ее организаторы зафрахтовали танкер-стотысячник и погнали его на Ближний Восток за левой нефтью, подобно тому как в Союзе за бутылку нанимали забулдыгу-шофера перебросить левый товар знакомому галантерейщику. Предприятие было рискованным, и возглавлявший экспедицию Натан распорядился установить на палубе пяток пулеметов. Несколько раз дело доходило до перестрелки, и тогда Натан самолично ложился у турели. Этот слух он не подтверждал и не опровергал – только загадочно улыбался. А вы бы стали добровольно брать на себя такое?

Сейчас, прикидывал Шурка, Натан тянет этак на двести – двести пятьдесят лимонов, а может, и больше – доподлинно этого никто не знает. Помимо фабрики, где мы только что побывали, известно, что он владеет домами на Брайтоне и на паях с кем-то нефтеналивными судами среднего водоизмещения, а также скупает по дешевке полуразрушенное жилье, считай, шеллс – пустые коробки, в Бронксе, очевидно полагая, что рано или поздно недвижимость в этом районе пойдет вверх. Нюх у Натана на такие дела, как у пойнтера на дичь, так что были бы у Шурки деньги (он сказал «свободные деньги», давая мне понять, что вообще деньги-то у него водятся, но они в обороте), он и сам вложился бы в Богом забытый Бронкс. Вообще же этот денежный мешок не гнушается и мелочами, если они сулят мало-мальски приличный прибыток. Например, Натан охотно покупает у Шурки скелеты, которые отбраковывает солидный американо-канадский партнер. Между прочим, не чье-нибудь, а именно Натаново газетное объявление натолкнуло Шурку на блестящую коммерческую идею начать остеологический бизнес, привело его к долгожданной золотой жиле. Зачем ему эти кости, одному Богу ведомо, но это не Шуркина забота. Натан платит наличными, вот и сегодня слегка авансировал, а задаток никогда не помешает… По моей просьбе мы приехали на Брайтон-Бич за полчаса до назначенной Натаном встречи в ресторане – мне хотелось еще раз прогуляться по новому нашему Порт-Артуру.

Вроде бы и смотреть не на что: коротенькая, узкая, запруженная автомобилями улочка, укрытая сверху эстакадой вылезшего здесь из-под земли на поверхность, на свет Божий мрачного нью-йоркского трейна, чуть пахнущая плещущимся рядом океаном, а больше чем-то вкусным и сытным – то ли свежесваренным, еще горячим борщом, то ли сложной смесью добротных деликатесов, из которой разве что самым современным хроматографом можно выделить отдельные компоненты: вот это пик паюсной икорки, а это – белужий бочок, а это – охотничьи, как были раньше, сосиски. Так, помнится, пахло в годы моей юности в Елисеевском магазине на Тверской.

Смотреть как будто не на что, а – целый мир: яркий, красочный, немного смешной, чуток карикатурный, но трогательный. Да, в Москве не врали – вот она, знаменитая вывеска: «Мы имеем свежий карп». Это возле небольшого деликатесного, куда едут гурманы со всего необъятного Нью-Йорка, хотя здесь тебя иной раз и обхамят, как в Москве, Одессе или Смоленске. Меня, было дело, и обхамили: «Вам, видите ли, другую селедочку, а эту куда мне девать, в жопу запихнуть, да?» Круто! Так и у нас не скажут. Впрочем, пусть обхамят по-нашенски – старые привычки живучи, – но ведь они и впрямь «имеют свежий карп» и еще много-много свежайшей всякой всячины, как выглядит которая мы давно уже забыли. А у их соседей, магазины по всей улочке дверь к двери, свой «свежий карп»: телевизоры, магнитофоны, носильное барахло, то, что у нас хозтоварами называется, выпивка со всего света и наша в том числе, в общем, нет разве что черта-дьявола. При этом, поверьте, ничего покупать вовсе и не хочется – уж больно много всего.

Впрочем, они-то покупают. «Лиечка, детка, постой здесь, покарауль сумки, пока я делаю шопинг…» Со вкусом, в свое удовольствие «делают шопинг». Или просто гуляют погожим вечером – людей смотрят и себя показывают. Прошли три старика в соломенных шляпах, похоже, еще из ЦУМа, у всех троих на пиджаках внушительные сколки орденских планок да по ордену Отечественной войны. Говор московский – будто не на Брайтоне, а на Сретенке. Девчушки пробежали, так они по-английски щебечут, должно быть, русский у них с заметным акцентом – ничего удивительного: говорить, наверное, учились уже здесь, а может, и родились в Нью-Йорке…

Нашему брату приезжему здесь можно провести целый день – не наскучит. Но поспешили в ресторан, заставлять Натана ждать, по мнению Шурки и Риты, было неловко.

Знаменитый ресторан на Брайтон-Бич – тоже ничего особенного: зал просторный, интерьер современный, много дерева, но в общем не ахти, к тому же неудержимо выпирает российская провинция: да, до боли знакомые кадочки с пальмочками-фикусами-кактусами. Нет разве что плюшевых портьер.

Натан с Дорой встречали гостей в холле. Мы церемонно поздравили виновника торжества и вручили подарки.

Кстати, из-за подарка я сильно перенервничал.

В самом деле, что такой, как я, может подарить человеку, цена которому четверть миллиарда? Дома я наверняка придумал бы подарок-шутку, приятный одариваемому и доступный мне. Но здесь?

Когда я поделился с Шуркой своей заботой, он рассмеялся:

– Тоже проблема! Не держи в голове – здесь просто дарят бабки, в конверте.

Час от часу не легче: какова же должна быть сумма, приличная для вручения такому богатею? Шурка твердо сказал: важно внимание, а не сумма, по полсотне с носа вполне довольно – Натана и десятью тысячами не удивишь, а наши возможности он прекрасно себе представляет.

Вообще-то говоря, пятьдесят долларов для меня тоже сумма немалая, но я положил ее в конверт и в холле ресторана неловко протянул Натану. Тот благосклонно кивнул и небрежно сунул конверт в карман.

Вскоре после нашего прихода подтянулись последние гости, и Натан пригласил всех в зал. Стол был накрыт человек на двадцать, и Дора как хозяйка вечера рассадила нас, видимо, по тщательно продуманному плану. Поближе к виновнику торжества разместился люд постарше: плохо сидящие дорогие костюмы, много апломба и золотых зубов, на дамах – драгоценности с очевидным перебором и меха. В общем, те же персонажи, что и у нас, когда собираются в своем кругу цеховики, директора магазинов, кладовщики баз (не военных баз, а продовольственных), снабженцы больших заводов, словом, хозяева жизни образца пятидесятых – шестидесятых годов. Мне не раз приходилось бывать на таких застольях.

За столом Натана в этой традиционной компании выделялись две пары: скуластый мужичок татарского типа с курносой и голубоглазой женой и элегантная темноволосая пара в безукоризненных, словно прямо с показа моделей, костюмах. Шурка шепнул мне, что скуластый мужичок – персона весьма важная, поскольку представляет здесь какой-то российский нефтяной гигант, а темноволосая пара – очевидный признак смычки итальянских мафиози с их примерными русскими учениками, которые со дня на день превзойдут своих учителей.

Шурка, я и между нами Рита были помещены посредине длинной стороны стола, как бы отделяя старшее поколение гостей от молодежи. Молодежь же была представлена тремя дочерьми Натана и Доры, рыжими, носатыми и неуклюжими девицами от семнадцати до двадцати лет, которые, впрочем, вели себя шумно и заносчиво, Шуркиными близнецами и еще несколькими девами и юнцами, причем двое из числа последних были почему-то в черных шелковых ермолочках. На молодежной стороне стола, прямо напротив Натана и Доры, сидели еще двое парней: кряжистый армянин с приплюснутым носом и смятыми, пережеванными ушами и высокий сероглазый славянин, единственный среди гостей в смокинге, его светлые длинные волосы на затылке были связаны черной ленточкой в конский хвост, так, кажется, называется эта прическа у нас, а по-английски – пони-тэйл. Еще до Шуркиных объяснений я догадался, кто эти двое, – уж больно красноречив был их облик, к тому же слева под пиджаком армянина выпирала такая гуля, что оставалось лишь гадать, спрятан там у него наш родимый «калаш» или какой-нибудь непатриотичный «узи».

Ну а сам стол, сам стол был хорош. Жирные антрацитовые пласты паюсной икры, янтарные отвалы семги, бесстыжие говяжьи языки, дрожащие телеса студня, груды салатов-винегретов, зелени-шмелени, овощей-фруктов. Собственно говоря, нас, советских, всем этим не удивишь: когда надо, все это невесть откуда появляется и на наших столах. Но не в таких количествах, не с такой естественностью, доступностью и недостижимым для нас разнообразием. Вы понимаете, что я хочу сказать? Хорошая наша хозяйка и к новогоднему столу раздобудет свежие помидорчики на Центральном рынке по цене тройской унции золота и этим ограничится, и будет счастлива. А здесь подадут к столу голландские помидорчики, и израильские, и калифорнийские – кому какие больше нравятся. Разумеется, стол у Натана был не просто хорошим, это был хороший еврейский стол: и гефилте-фиш, и печеночки, и форшмачки, и какие-то салатики прямо из Израиля. Это я только о закусках, которые мы, гости, застали, когда уселись за стол; потом были бесчисленные, я сбился со счету, перемены.

Однако все расселись. Пожилые гости с вожделением поглядывали на закуски и потирали руки, предвкушая гастрономические наслаждения. (Я же, странное дело, не испытывал ни малейшего аппетита, хотя в тот день и не пообедал. Черт его знает, может, и в самом деле не так уж и сладок хлеб чужбины, а может, просто слегка замутило меня от жирного изобилия. Но потом ничего, после второй-третьей рюмки аппетит все-таки с некоторым опозданием, но появился…) А Шурка разглядывал бутылочные этикетки. Он, большой знаток выпивки, похвалил ее качество, но не преминул отметить некоторую эклектичность подбора: отличный «Бурбон» соседствовал со «Столичной», элитарный французский коньяк – с нашими «тремя звездочками», а среди бургундского торчали бутылки «Хванчкары» и «Кинзмараули» – тут тебе и пыль в глаза самым дорогим, самым отборным, и дань эмигрантской ностальгии.