Хлопнули пробки, официанты разлили шампанское в хрустальные бокалы. Поднялся сидевший рядом с Дорой седенький еврей (похоронное бюро плюс два магазина – шепнул мне на ухо Шурка) и принялся за жизнеописание Натана. На мой вкус, биография излагалась излишне комплиментарно – выходило вроде бы так, будто в сквере у энского горкома надо было ставить бронзовый бюст Натана, а никак не моего героя, знатного сборщика большегрузных шин Степана Крутых. Минут этак десять владелец похоронного бюро уделил энскому периоду жизни Натана, при этом он деликатно обошел ходки в зону, лишь смутно намекнул на тяжкие испытания, которые преодолевал на родине виновник торжества. Перейдя к нью-йоркскому периоду, похоронщик сообщил, что дорогой наш друг приехал в Америку голый и босый (тут старики потупились – они-то знали, с чем приехал сюда Натан), но упорный труд для счастья детей (потупились рыжие дочери) позволил ему быстро подняться и занять подобающее место на новой родине. Мазлтов, дорогой наш Натан! Долгих тебе лет, и здоровья, и благополучия, и процветания – на радость дорогой нашей Дорочке, Бог тебе дал такое сокровище, и твоим дочкам-красавицам (потупились все), и сотням, тысячам бедных людей, которым ты так щедро, отказывая себе во всем, даешь работу, хлеб и крышу над головой!

Седенький расцеловался с Натаном, потянулись к нему с бокалами и другие, а те, кто не мог дотянуться, повскакивали со своих мест и пошли чокаться. Мы тоже встали и направились к Натану.

Шурку и Риту он ничем не выделил среди прочих гостей – чокнулся и с улыбкой кивнул, однако меня, к моему удивлению, притянул к себе, обнял за плечи и прошептал в самое ухо:

– Спасибо, что уважил старика. Натан сразу видит, кто ему настоящий друг. Мы с тобой еще поделаем дел, чтоб я был так жив.

Итак, в первый день знакомства я стал настоящим другом забавного злодея. Не стану врать, что это меня сразу обеспокоило и заставило задуматься о последствиях скоротечной дружбы и делах, которые мне предстояло поделать с Натаном, но я был озадачен проявленным ко мне вниманием и догадывался, что за ним что-то кроется. Должно быть, самые проницательные из гостей заметили, как Натан со мной шептался; моя котировка за столом сразу поднялась – во всяком случае, представитель братской мафии пристально посмотрел на меня, склонился к своему соседу, который до этого переводил ему первый тост на английский, и что-то спросил. Я же не удержался от остроты и тихонько, чтобы не услышали чужие, сказал Рите и Шуре: мол, итальянский бандит мог бы выучить русский только за то, что «им разговаривал» Натан.

Стол вел седенький. Дав гостям слегка закусить после своего тоста, он поднял скуластого мужичка, представляющего здесь российскую нефть или что там еще. Тот изрядно смутился, но все же забормотал что-то официальное насчет сотрудничества двух великих стран, в котором кровно заинтересованы деловые круги по обе стороны океана, которые, то есть деловые круги, вовсе никакие не круги, а живые люди, которые, то есть среди которых есть такие замечательные личности, как господин Казак, который… Запутавшись в придаточных, мужичок запнулся, покраснел и выпалил: «Будем здоровы!»

Вместе со всеми я выпил хорошую стопку водки и тут-то наконец увидел немыслимо аппетитные закуски глазами пропустившего обед здорового человека. Я навалил себе полную тарелку – всего, до чего смог дотянуться, – намазал ломоть белого хлеба маслом, сверху от души положил шмат паюсной икры, зажмурился от удовольствия и откусил. И тут же услышал голос седенького:

– А теперь мы послушаем нашего замечательного московского гостя, который сделал нам очень приятно, потому что не пожалел своего драгоценного времени и прилетел на самолете в наш маленький Нью-Йорк.

«Брайтонский остряк, – подумал я, – ишь ты, наш маленький Нью-Йорк… Но сразу заметил, что весь стол смотрит на меня. Боже мой, так замечательный московский гость это же я!»

– Просим, просим… Давайте-ка все попросим! – голосом затейника из парка культуры имени отдыха гундел седенький.

Попросили, захлопали в ладоши. И не только за нашим столом, но и за соседними. Видимо, Натана здесь знали – во всяком случае, от чужих компаний нам уже присылали шампанское и коньяк: с нашего стола – вашему столу!

Мне продолжали хлопать, а Шурка, перегнувшись через Риту, отчаянно шипел мне в ухо:

– Ну давай же, старик, вставай! Неудобно!

Я поднялся, не догадываясь еще, о чем буду говорить. Все замолкли, уставившись на меня.

Есть такой шаловливый перифраз: взялся за грудь – говори что-нибудь. Следуя этой мудрости, я противным бодрым голосом велел наполнить бокалы до краев или даже через край, причем кому здоровье позволяет, наполнить напитками крепкими, настоящими, а не этой сладкой шипучкой, а когда бокалы были наполнены, произнес короткий, но донельзя лживый тост. Я, увы, не могу, как большинство здесь собравшихся, гордиться многолетней дружбой с господином Казаком, счастливый случай лишь сегодня свел меня с этим замечательным человеком, его доброй и верной спутницей, его милыми дочерьми. Но и нескольких коротких часов оказалось достаточно, чтобы ощутить теплоту, которую он излучает, которая покорит любой холод, любые расстояния, которая, верю, будет греть меня долгие-долгие годы, когда я вернусь домой, греть сильнее, чем греет, сгорая, топливо из самой лучшей нефти (я улыбнулся нефтяному мужичку), чем греет самый большой банковский счет. Нам всем повезло, что мы оказались в облаке этого тепла (во загнул!) – спасибо тебе за это, дорогой Натан!

Я «тыкнул» умышленно: во-первых, так теплее и интимнее, недаром у гроба говорят «спи спокойно, дорогой товарищ, пусть земля тебе будет пухом», а не «спите» и не «вам»; во-вторых, я рассчитывал таким образом выровнять свои отношения с Натаном, избавиться от подчиненности, встать с ним на одну доску. Как впоследствии оказалось, мой расчет был наивен. Но тост приняли хорошо – все долго хлопали, Дора прослезилась, а Шурка благодарно посмотрел на меня. Не было никаких сомнений: с моей помощью он набирал очки в отношениях с Натаном. По крайней мере, ему так казалось.

Тут у меня за спиной грянул оркестр, слаженный и на мой, правда, не очень компетентный, слух довольно профессиональный, – ничего удивительного: сколько первоклассных скрипок, клавишных, ударных и духовых понаехало сюда из Союза, выбор, слава Богу, есть. Только было в его звучании что-то старомодно-провинциальное, этакое оркестровое переложение мотивчика эстрадных куплетов – помните: концертино, Шуров и Рыкунин, «с Пал Васильичем вдвоем мы частушки вам споем»? Но играли они, ничего не скажешь, громко и от души. Шуркины близнецы церемонно пригласили противных Натановых дочек, думаю, выполняли отцовскую инструкцию. Молодежь пошла танцевать. Из молодых за столом остались только Натановы бодигарды: Грегор с жеваными ушами и Олег с конским хвостом. Они вообще за весь вечер ни разу не поднялись со своих мест, даже в туалет. Служба!

Ну а старшее поколение продолжало выпивать и закусывать, Дора озабоченно верещала «ой, вы ничего не кушаете!», седенький острил и насиловал тостами. Но застолье уже пошло по своим рельсам: компания разбилась на группки, в которых выпивали приватно, мужчины степенно беседовали о моргиджах и лоанах, дамы – о модах и дороговизне. Принесли горячее, и молодежь вернулась к столу, чтобы не упустить свое. И вдруг зал грохнул аплодисментами. Я обернулся.

На сцену, где оркестранты, словно и не играли уже добрый час, снова вразнобой пробовали свои инструменты, вспрыгнул высокий человек в ладно сидящем светлом костюме. Густые волосы, хорошее мужское лицо, очень много, чтобы не сказать слишком много, усов. Под овацию зала человек размашистым шагом подошел к микрофону.

– Добрый вечер, дорогие друзья, дорогие гости! Надеюсь, вы не обидитесь, если я вам немного спою о наших с вами делах. Как поется в одной из моих песен, позвольте с вами разговорчик замесить, – приятным, слегка хрипловатым баритоном сказал он, и тут же оркестр без раскачки, бодро, даже лихо, как концертино в руках знаменитого эстрадника-куплетиста, врезал первые такты вступления, а баритон, не дожидаясь, когда оно будет доиграно, решительно ворвался в мелодию и перекрыл покорно стихших музыкантов.

 
Я даю сигналы SOS:
К нам приехал пылесос —
Первый муж моей второй жены…
 

Зал вздохнул от радостного узнавания – и любимого шлягера, и, что важнее, хорошо знакомой комической ситуации. А баритон с усами, похохатывая, перечислял своих гостей-пылесосов: «даже дедушка Матвей хочет видеть наш Бродвей, приезжает с бабушкой весною…» – и их бесчисленные покупки. «Из Союза к нам летят, покупать тряпье хотят там, где покупает Рейган с Нэнси… ха-ха-ха». В общем, обобрали пылесосы доброго бедолагу, и остался он «со своим большим еврейским носом», ой-вэй!

Майкл Джексон спятил бы от зависти, услышав такую овацию и истошные крики: «Виля, валяй нашу!» Как я понял потом, все песни усатого были «наши», но он безошибочно выбрал ту, которую зал в эти минуты требовал от него, и запел с доверительной, простите, какой-то даже утесовской интонацией:

 
Я приехал сюда, захотел миллион,
Очень быстро его заработал.
Я закона не знал, я нарушил закон,
И меня повязали в субботу.
Но родные друзья не забыли меня,
И охрану они подкупили.
Просидел за решеткой я только три дня,
А потом за свободу мы пили…
 

Я подумал было, что это шутка артиста, что песня не всерьез, и готов был рассмеяться, но вовремя спохватился: блатную белиберду слушали тихо и задумчиво. Наш тамада, этот провинциальный застольный хохмач, сидел пригорюнившись, а на глазах Натана, мне показалось, блеснули слезы.

 
Интерпол сбился с ног – все шукает меня.
Уверяю, напрасны старания:
Чтобы мне не погибнуть сейчас от огня,
Я водою запасся заранее…
Прокурор и судья
Не дождутся меня —
Не понять им, что я невиновен,
Но компьютеры в памяти прочно хранят
Обо мне много всяких хреновин…
 

Боже ты мой, жива, стало быть, порожденная годами советскими великая российская воровская баллада… И не просто жива, а пересекла океан, впитала в себя приметы времени – Интерпол, компьютеры, но при этом Интерпол-то шукает, а в памяти компьютеров не какая-то там унылая информация, а много всяких хреновин.

 
Я по свету кручусь, заметая следы,
Третий день проживаю я в Чили.
Мне пока что везет – ухожу от беды.
Я не дам, чтоб меня замочили!
 

Что за прелесть эта рифма! Интересно, кто пишет тексты усатому Виле – сам или…? Вот и я родил нечто вроде «Чили-замочили»!

Песня резко оборвалась, и какие-то секунды в зале было тихо, даже не звякали вилки и ножи. Потом захлопали, но не так неистово, как после шлягера о пылесосах, а вроде бы задумчиво. Однако душевный человек Виля не позволил дорогим друзьям и дорогим гостям долго грустить, он умел миксировать печальное и веселое, минорное и мажорное, так что сразу грохнул ритмичное: «А мне мама запретила встречаться с тобой, говорит, что ты не очень обеспеченный бой…» И парни подхватили девушек, мужчины – дам, и застонал паркет под сотнями ног, обутых в добротную и элегантную обувь.

Лихую песню пел Виля. Мать велит дочке встречаться с парнями обеспеченными: «В нищете, говорит, прозябаю сама». И дочка, обращаясь к другу, сетует: «Был бы ты, мой дружок, ну хотя б ювелир или, скажем, такой небогатый банкир, если б ты бы имел хоть один лимузин, если б ты бы имел хоть один магазин…» Мать не хочет зятя-музыканта – «и при чем тут его золотая душа, если нет у него за душой ни гроша». И знаете, ведь мамаша-то по-своему права. Но у дочери есть сильный контраргумент: «Я сказала ей: мама, боюсь катастрофы, что случилась с моею подругою Софой». Софа-катастрофа, согласитесь, тоже неслабо. А катастрофа у Софы вот какая: позарилась на миллионы, вышла за старика и вот теперь кусает локти. Впрочем, ситуация, видимо, не тупиковая, и потому припев полон оптимизма:

 
Я обожаю очень овощи и фрукты —
Они богаты витамином е-бэ-це.
И признаю я только свежие продукты,
Знать не желаю о соленом огурце.
И не хочу я никакие миллионы,
И никакой не убедит меня мудрец,
Я ни за что не променяю на соленый
Шершавый, свежий и упругий огурец!
 

Тут уж зал не танцевал, а плясал. Потому что было отчаянно весело от того, что Софа выбрала все-таки молодость и силу, а не старческую немощь с миллионами. А миллионы все едино придут, никуда не денутся. И еще подкупало Софино озорство: никому не надо было объяснять, что имеет она в виду, распевая про свежий и упругий огурец. К тому же, для полной ясности, и шершавый – кто не знает нашего «загнать шершавого». Ай да Софа! Ай да Виля!

Я сам не заметил, как стал отстукивать ритм ладонью по столу, но тут услышал свое имя. Повернул голову и увидал, что Натан манит меня пальцем.

Я встал из-за стола и подошел. Натан крепко взял меня за руку и усадил на место Доры, которая отплясывала с седеньким под «шершавого».

– Ты знаешь, – заговорил Натан, впервые назвав меня по имени, – я на тебя сразу глаз положил, как только увидел. Александр говорит, ты статейки пишешь. Я писателей не люблю, их всех купить можно. А тебя, вижу, не купишь.

Я молча согласился.

– Знаешь что, сынок, я сейчас кого хочешь могу купить, с парнусой у меня все в порядке. Могу полицию купить, могу фэбээр купить, за президента не скажу, Натан хвастать не любит, но на сенатора капусты хватит… А ваш брат писатель, так это ж просто даром, дешевле картошки на Первомайском рынке…

Натан замолчал и прислушался. Виля пел грустную историю про супружескую измену: «Поступила она не кошерно, поступила она, как свинья. Был в Одессе я мужем примерным, рогоносец в Америке я. Я от ревности пью много суток и по Брайтону грустный хожу. Здесь неверных стреляют, как уток, – я пойду пистолет заряжу…» Видимо, решимость обманутого мужа, у которого от горя «голова словно перхоть бела», Натана вполне удовлетворила. Он согласно кивнул и продолжал:

– Да, о чем я говорю? А! С Натаном не надо ссориться, с Натаном лучше дружить. Тут один шмак хотел меня немного употребить – на сто пятьдесят кусков. Он теперь имеет большие цоресы, я ему не завидую. А мои друзья, – широким жестом он обвел стол, – мои друзья за Натаном, как у Христа за пазухой, так говорят гои? Ну, в общем, как за каменной стеной, чтоб я был так здоров. О чем хочешь меня проси, Натан для тебя все сделает.

Я ответил, что мне, слава Богу, ничего, собственно, не надо, у меня все в порядке, спасибо за доброту, а больше всего на свете я ценю его дружбу и расположение. Мой ответ был в духе сказки о всесильном владыке и скромном добродетельном бедняке, который ничего не просит у сильных мира сего, но в результате получает все мыслимые блага, а корыстные просители, напротив, как сказал бы Натан, одни болячки.

– Молодец! И я такой, никогда ничего не прошу, – восхитился моим ответом Натан. – Знаешь что, ты говорил, что бывал в Энске, да? И даже этого мамзера знал, с шинного, которому цацку из бронзы отлили… – Косой правый глаз Натана вспыхнул ненавистью. – У меня в Энске кое-какие дела остались. Я хочу тебя попросить, если надо будет – съездишь, а? Нет-нет, там никаких гешефтов, так, мелочи, личные дела… Не в службу, а в дружбу. О расходах, какие там расходы, не держи в голове. Все за мой счет. Ну и ты понимаешь, за Натаном не пропадет…

А почему бы не уважить Натана, почему бы не махнуть в Энск? Побродить по улицам, посидеть на набережной. Просто так, без дела, без визитов в горком, без обрыдшей ходьбы по цехам, отделам, парткомам-профкомам и всей этой связанной с моим ремеслом тягомотины. Поваляться с книжкой в гостинице, попить пива в уютном «Заречном», где официантки ходят в домашних шлепанцах. И все это – не за свой счет, не из моего тощего кармана, а из необъятного Натанова.

Я готов был ответить согласием. Но тут из туалета пожаловали свеженапудренные наши дамы во главе с Дорой, и мне пришлось уступить ей ее место, а самому вернуться на свое. Тут, помнится, на стол валом повалил десерт: официанты поволокли фрукты, огромную клубнику, многоцветное мороженое, кофе, ликеры. Пошли новые тосты. Потом опять танцевали, и я, обычно не большой любитель этого занятия, вытаскивал из-за стола и увлекал на бальный паркет по очереди Дору, голубоглазую спутницу нефтяного мужичка, Натановых дочек, плясал даже с черноокой мафиозной красавицей, от которой призывно пахло жутко дорогими, должно быть, духами.

А потом на сцену вернулся усатый Виля:

 
Я не скажу, что от Москвы совсем отбился,
Мне этот город ближе, чем любой другой,
Но я в Нью-Йорк пo-сумасшедшему влюбился,
Как только первый раз ступил сюда ногой.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка!
Россия далеко —
От берега до берега
Добраться нелегко…
 

Тут мною овладела слезливая грусть: захотелось домой, в Москву, от которой, нет же, я совсем, даже самую малость не отбился, но до которой так нелегко добраться, в свою однокомнатную квартиру, к расколотому и склеенному клеем «Момент», обмотанному для прочности изолентой телефону – набрать номер и сказать, что в гостях хорошо, а дома лучше. А Нью-Йорк? Нью-Йорк как Нью-Йорк, хер бы с ним, – захватывай бутылку и приезжай…

Было уже за полночь, когда мы проводили Натана и его семейство до машины – отнюдь не шикарного, кстати, хотя очень большого и вместительного «шеви». Долго благодарили друг друга: мы их за гостеприимство, они нас за то, что не погнушались и пришли. Потом обнимались, потом помогали рассесться на задних сиденьях. Наконец Грегор сел за руль, Олег с ним рядом, и «шеви» отплыл от ресторана. Мы же втиснулись в Шуркин «олдс» и через несколько минут были дома, где нас радостно встретил заждавшийся Жора.

Я еще переодевался в домашнее, когда в спальню зашел Шурка и протянул мне белый конверт.

– Натан велел передать. Не удивлюсь, если там чек. Старик полюбил тебя как родного сына. С чего – ума не приложу.

Я раскрыл конверт и достал его содержимое – пачку хрустящих стодолларовых банкнот. Десять бумажек, ровно тысяча.