«Кстати, о дрейфусарах, – сказал я, – говорят, что принц Фон за Дрейфуса». – «О, хорошо что вы о нем заговорили, – воскликнул герцог Германтский, – я совсем забыл, он ведь пригласил меня обедать в понедельник. Но дрейфусар он или не дрейфусар, мне это все равно, ведь он иностранец. Мне на это глубоко наплевать. С французами другое дело. Правда, Сванн еврей. Но до сего дня – простите меня, Фробервиль, – я имел слабость верить, что еврей может быть французом, если это достойный, светский еврей. А Сванн таким и был в полном смысле слова. И что же? Он взял сторону этого Дрейфуса (не важно, виновен он или нет, он ведь совершенно не его круга, Сванн его даже никогда не встречал), пошел против общества, которое его приняло, которое считало его своим. Что там говорить, мы все готовы были поручиться за Сванна, я был уверен в его патриотизме, как в своем собственном. Да, плохо он нас отблагодарил. Признаться, уж от него я этого никак не ожидал. Я был о нем лучшего мнения. Он был, пожалуй, даже не лишен своеобразного остроумия. Знаю, уже его позорная женитьба была страшной глупостью. А кстати, знаете, кому этот брак причинил большое горе? Моей жене. Ориана часто, как я говорю, притворяется бесчувственной. Но в душе она все переживает со страшной силой». Герцогиня, в восторге от такого анализа ее характера, слушала со скромным видом, но не произносила ни слова: ей было неловко поддакивать похвале, а главное, не хотелось ее прерывать. Герцог Германтский мог распространяться на эту тему целый час, и она бы не шелохнулась, словно слушала музыку. «Ну так вот, помню, когда она узнала, на ком Сванн женится, это ее оскорбило, она почувствовала, как это нехорошо со стороны человека, которого мы так обласкали. Она очень любила Сванна, она очень горевала. Не правда ли, Ориана?» Герцогиня Германтская поняла, что на столь прямое обращение следует отвечать, придерживаясь фактов, чтобы это не выглядело так, будто она соглашается с похвалами, которые явно были исчерпаны. Застенчиво и скромно, всем видом своим демонстрируя, что не только отменно воспитана, но еще и растрогана, она кротко и сдержанно произнесла: «Все верно, Базен прав». – «Конечно, все это не совсем так. Что вы хотите, любовь – это любовь, хотя, по моему разумению, должны все-таки быть какие-то границы. Я бы еще простил юному сопляку, увлеченному несбыточными фантазиями. Но Сванн, умница, безусловно порядочный, тонкий ценитель живописи, близкий друг герцога Шартрского и самого Жильбера!» Все это герцог Германтский произнес вполне сочувственно, без тени вульгарности, которую так часто себе позволял. Он говорил печально, с легким негодованием, но все в нем дышало той серьезностью, что придает безбрежное вкрадчивое обаяние некоторым персонажам Рембрандта, например, бургомистру Сиксу^[80]. Чувствовалось, что герцога вообще нисколько не занимал вопрос о том, насколько безнравственно поведение Сванна в отношении дела Дрейфуса, он нисколько не сомневался, что это так и есть; он печалился, как отец, который видит, как один из детей, ради чьего воспитания он принес величайшие жертвы, по доброй воле разрушает великолепное положение, созданное усилиями отца, и похождениями, несовместимыми с принципами и предрассудками семьи, позорит свое уважаемое имя. Правда, в свое время герцог Германтский не выказал столь глубокого и горестного изумления, когда узнал, что Сен-Лу дрейфусар. Но во-первых, он полагал, что его племянник пошел по дурной дорожке, и ничто в нем герцога уже не могло удивить, даже то, что он встал на путь исправления, – а Сванн был, по выражению герцога, человек «здравомыслящий, занимающий великолепное положение в обществе». А главное, во-вторых, в течение довольно долгого времени, хотя с исторической точки зрения события отчасти, казалось, оправдывали точку зрения дрейфусаров, однако нападки на них со стороны врагов Дрейфуса становились все яростней, и если поначалу оставались в рамках чистой политики, то теперь уже затрагивали всю общественную жизнь. Теперь это был уже вопрос милитаризма, патриотизма, и волны ярости, волновавшие общество, успели за все это время достичь такого размаха, какого никогда не бывает в начале бури. «Видите ли, – продолжал герцог Германтский, – даже с точки зрения его дорогих евреев, за которых он с неслыханным упорством заступается, Сванн совершил неописуемый промах. Он доказывает, что они в каком-то смысле вынуждены поддерживать своего соплеменника, даже если они его не знают. Это опасность для общества. Мы, конечно, были чересчур покладисты, и оплошность Сванна будет иметь ужасные последствия именно потому, что его все уважали, даже принимали у себя, и он был чуть ли не единственным евреем, с которым мы были знакомы. Все подумают: „Ab uno disce omnes“»^[81]. Тут меланхолия знатного вельможи, ставшего жертвой предательства, слегка озарилась горделивой улыбкой, ведь он так кстати извлек из памяти столь уместную цитату.

Мне очень хотелось знать, что в точности произошло между принцем и Сванном, и увидеться со Сванном, если он еще не ушел с приема. Я поделился этим желанием с герцогиней и она ответила: «А я, признаться, не жажду его видеть; судя по тому, что мне недавно сказали в доме госпожи де Сент-Эверт, он желает, чтобы, пока он еще жив, я познакомилась с его женой и дочерью. Господи, меня бесконечно удручает его болезнь, но, во-первых, я надеюсь, что все не так страшно. А потом, это, в конце концов, не причина, уж слишком все просто получается. Так и бездарный писатель скажет: „Проголосуйте за меня в Академии, потому что жена моя умирает и я хочу доставить ей эту последнюю радость“. И салонов никаких не станет, если нам придется знакомиться со всеми умирающими. Так и наш кучер мог бы воспользоваться моим влиянием: „Моя дочь очень больна, введите меня в дом принцессы Пармской“. Шарля я обожаю, мне было бы очень больно ему отказать, вот поэтому я и хочу избежать его просьбы. Он мне говорил, что умирает, всем сердцем надеюсь, что это не так, но в самом-то деле, если этому суждено случиться, то с какой стати мне именно теперь знакомиться с двумя особами, лишившими меня на пятнадцать лет самого славного из моих друзей, причем знакомиться без малейшей пользы для себя: я даже не смогу благодаря им видеться с самим Шарлем, ведь он уже умрет!»

Между тем у г-на де Бреоте все не шло из ума опровержение, которое ему в столь категорической форме высказал полковник де Фробервиль. «Не сомневаюсь в точности вашего рассказа, дорогой мой, – возразил он, – но мои сведения получены из надежного источника. Мне об этом рассказал принц де Латур д’Овернь». – «Удивляюсь, что такой ученый человек, как вы, до сих пор говорит „принц де Латур д’Овернь“, – перебил герцог Германтский, – вы же знаете, что никакой он не принц де Латур д’Овернь^[82]. Остался только один отпрыск этого семейства, дядя Орианы герцог Бульонский». – «Брат госпожи де Вильпаризи?» – спросил я, помня, что эта дама звалась в девичестве демуазель Бульонская. «Именно так. Ориана, госпожа де Ламбрезак вас приветствует».

В самом деле, на устах у герцогини де Ламбрезак вспыхивала и гасла, подобно падающей звезде, слабая улыбка, предназначенная для кого-то, кого она узнала. Но вместо того чтобы принять явно утвердительный, пускай безмолвный, но отчетливый вид, эта улыбка тут же утопала в каком-то абстрактном неопределенном восторге, а безмятежный кивок головы словно благословлял всех окружающих – так престарелый прелат, витая в облаках, благословляет толпу причастниц. Г-жа де Ламбрезак, впрочем, и не думала витать в облаках. Но я уже знал этот особый вид старомодной исключительности. В Комбре и в Париже все бабушкины подруги имели обыкновение на людях здороваться с таким ангельским видом, будто заметили знакомого в церкви во время Возношения даров или на похоронах и томно лепечут ему приветствие, перетекающее в молитву. И одна фраза герцога Германтского утвердила меня в этом сравнении еще больше. «Вы же видели герцога Бульонского, – сказал он мне. – Он как раз выходил из моей библиотеки, когда вы туда вошли, господин небольшого роста и весь седой». Это был человек, которого я принял за скромного комбрейского буржуа; теперь, по размышлении, я находил, что он похож на г-жу де Вильпаризи. Сходство между мерцающими приветствиями герцогини де Ламбрезак и бабушкиных подруг начинало меня интересовать: я видел, что старинные манеры сохраняются в тесных, замкнутых кругах, все равно – мелкобуржуазных или великосветских, так что мы, подобно археологу, можем устанавливать, каково было воспитание виконта д’Арленкура или Лоизы Пюже^[83] и какую часть их души оно высвечивает. Теперь полное внешнее подобие между герцогом Бульонским и комбрейским мелким буржуа того же возраста еще разительнее напоминало мне о том, что общественные, да и индивидуальные различия, если смотреть издали, растворяются в единообразии общей эпохи (это уже поразило меня когда-то, когда я, увидев дагеротип герцога де Ларошфуко^[84], деда Сен-Лу по материнской линии, заметил, что он и одет так же, и выглядит так же, и держится так же, как мой двоюродный дедушка). На самом-то деле похожий наряд, а также отражение одного и того же духа времени в лицах неизмеримо важнее, чем кастовая принадлежность, которая только льстит самолюбию заинтересованного лица и поражает воображение окружающих, хотя, в сущности, нетрудно заметить, что аристократ эпохи Луи-Филиппа отличается от обывателя эпохи Луи-Филиппа меньше, чем от аристократа эпохи Людовика XV, – чтобы это обнаружить, не нужно обозревать галереи Лувра.

В этот момент Ориане поклонился пышноволосый баварский музыкант, протеже принцессы Германтской. Она кивнула в ответ, и герцог пришел в ярость, видя, как его жена здоровается с человеком, ему незнакомым и на вид экстравагантным, тем более что он вроде бы где-то слышал, будто у человека этого дурная репутация; словом, герцог впился в жену тяжелым инквизиторским взглядом, словно говоря: «Это еще что за остгот?» Положение бедной герцогини Германтской и без того было весьма незавидным, и имей музыкант хоть каплю жалости к этой жене-мученице, он бы поскорей от нее отошел. Однако не то он не желал снести публичное унижение, которому его подвергли в присутствии старинных друзей, принадлежавших к кругу герцога (возможно, именно их присутствие подвигло его на тот безмолвный поклон), и жаждал доказать, что, будучи знаком с герцогиней, вправе ее приветствовать, не то, не желая внять голосу разума, уступил безотчетному и неодолимому порыву и решился, слепо следуя протоколу, позволить себе нечто неуместное, но так или иначе музыкант подошел ближе к герцогине Германтской и произнес: «Осмеливаюсь просить у вашей светлости чести быть представленным его светлости». Герцогиня Германтская была в отчаянии. Но в конце концов, не могла же она показать всем, что не имеет права представлять мужу своих знакомых. «Базен, – сказала она, – позвольте представить вам господина д’Эрвека». – «Не спрашиваю вас, поедете ли вы завтра к госпоже де Сент-Эверт, – обратился к ней полковник де Фробервиль, пытаясь рассеять тягостное впечатление от неуместной просьбы г-на д’Эрвека. – Там будет весь Париж». Тем временем герцог Германтский всем корпусом резко повернулся к нахальному музыканту лицом и на несколько секунд застыл, монументальный, безмолвный, гневный, точь-в-точь громовержец Юпитер, в глазах его полыхали гнев и изумление, вьющиеся волосы словно вырывались из кратера вулкана. Потом он словно рывком заставил себя подчиниться правилам вежливости, которых от него ожидали, и, всем своим вызывающим видом демонстрируя наблюдателям, что незнаком с баварским музыкантом, убрал за спину обе руки, затянутые в белые перчатки, и отвесил музыканту такой глубокий поклон, проникнутый таким изумлением, такой яростью, да так резко, так злобно, что трепещущий артист, отдавая поклон, попятился, чтобы избежать удара головой в живот. «Дело в том, что меня не будет в Париже, – отвечала тем временем герцогиня полковнику де Фробервилю. – Признаюсь вам (хотя хвастаться тут нечем), что умудрилась столько лет прожить на свете, не видя витражей Монфор-л’Амори^[85]. Стыдно, конечно, но что поделаешь. И вот чтобы уничтожить этот позорный изъян в моем образовании, я твердо решила, что завтра поеду их осматривать». Г-н де Бреоте тонко улыбнулся. Ему было ясно, что, раз уж герцогиня дожила до таких лет, не видя витражей Монфор-л’Амори, это эстетическое паломничество едва ли было таким уж животрепещуще срочным и после двадцати пяти с лишним лет отсрочек запросто могло потерпеть еще двадцать четыре часа. В намерения герцогини входило всего-навсего издать, как это было принято у Германтов, негласный декрет о том, что салон Сент-Эверт – не такой уж блестящий: вас приглашают в этот дом, чтобы украсить вами отчет в «Голуа», и печатью высшей утонченности при этом будут отмечены те или, во всяком случае, та единственная, кто туда не приедет. Г-н де Бреоте испытывал изысканное удовольствие, усиленное поэтическим наслаждением, какое получают светские люди, наблюдая, как герцогиня Германтская совершает поступки, которые в силу их более скромного положения им самим недоступны, но, даже просто любуясь ими, они усмехаются, как крестьянин, прикованный к своей пашне, при виде проносящихся мимо людей, более свободных и удачливых, чем он сам; это изысканное наслаждение не имело ничего общего с внезапным восхищением, которое пытался скрыть растерянный г-н де Фробервиль.

Пытаясь подавить смешок, г-н де Фробервиль покраснел как помидор, но исхитрился превозмочь радостную икоту и проникновенно воскликнул: «Ох, бедная тетушка Сент-Эверт, она же захворает с горя! Как можно! Бедняжка не залучит к себе нашу герцогиню, какой удар! Это же лопнуть можно», – добавил он, давясь от хохота. Не в силах сдержаться, в упоении он и подмигивал, и потирал руки. Оценив дружелюбие г-на де Фробервиля, герцогиня Германтская улыбнулась ему одним глазом и краешком губ, но, по-прежнему терзаясь смертной скукой, решилась наконец от него отойти.

«Увы, я вынуждена с вами распрощаться, – произнесла она, поднимаясь с меланхолическим и смиренным видом; можно было подумать, что она в отчаянии. Ее нежный музыкальный голос, овеянный чарующим взглядом синих глаз, был похож на поэтическую жалобу феи. – Базен хочет, чтобы я поговорила с Мари. – На самом деле у нее уже не было больше сил слушать Фробервиля: теперь он завидовал ей, что она едет в Монфор-л’Амори, а она-то знала, что он впервые слышит о тамошних витражах и к тому же ни за что на свете не пропустит прием у Сент-Эверт. – Прощайте, мы с вами не поговорили толком, в свете вечно одно и то же, не повидаешься как следует, не выскажешь друг другу все, что хотелось, впрочем, в жизни так и бывает. Будем надеяться, что после смерти все устроено лучше. По крайней мере, там не нужно будет вечно щеголять декольте. Впрочем, кто знает? Может быть, по большим праздникам придется выставлять напоказ кости и червей. Почему бы и нет? Да вот поглядите на мамашу Рампийон, так ли уж она отличается от скелета в платье с большим вырезом? Правда, она в своем праве, ей уже лет сто, если не больше. Когда я была дебютанткой, она уже была причислена к священным чудовищам, которым я отказывалась кланяться. Я полагала, что она давным-давно умерла; впрочем, судя по тому, как она выглядит, это так и есть. Нечто внушительное, сакральное. Настоящее „кампосанто“!»^[86]. И герцогиня отошла от Фробервиля, но он последовал за ней: «Я хотел сказать вам еще только одно словцо». – «Ну что еще?» – с некоторым раздражением надменно произнесла она. А он, опасаясь, что в последний момент она передумает и не поедет в Монфор-л’Амори, выпалил: «Я не смел вам это сказать из-за госпожи де Сент-Эверт, чтобы ее не огорчать, но раз уж вы не собираетесь к ней ехать, могу вам сказать, что рад за вас, потому что у нее в доме корь!» – «Боже мой! – вымолвила Ориана, боявшаяся болезней. – Но мне-то все равно, я уже переболела. Корь бывает только один раз». – «Это врачи так говорят, а я знаю людей, которые болели даже по четыре раза. Как бы то ни было, вы предупреждены». Сам-то он только в том случае смирился бы с тем, что пропустит празднество у Сент-Эверт, которого ждал столько месяцев, если бы эта выдуманная корь в самом деле напала на него и приковала к постели. С каким бы наслаждением он любовался там изысканными дамами, а еще с большим наслаждением подмечал бы кое-какие упущения, но главное, потом можно было бы еще долго хвастаться, что дружески поболтал со знаменитостями, и, преувеличивая или сочиняя, посокрушаться над недостатками.

Воспользовавшись уходом герцогини, я тоже встал и направился за ней в курительную, желая справиться о Сванне. «Не верьте ни слову из того, что рассказал Бабаль, – сказала мне она. – Малютка Моле никогда бы туда не пролезла. Это говорится, только чтобы нас туда заманить. Они никого не принимают и их никто не приглашает. Он сам это признает: „Мы оба сидим себе дома у камина“. Причем он всегда говорит „мы“, не по-королевски, а про себя и жену, так что я и не настаиваю. Но я вполне осведомлена», – добавила герцогиня. Мы с ней разминулись с двумя юношами, весьма красивыми и друг на друга непохожими, хотя эта красота явно досталась им в дар от одной и той же матери. Это были сыновья г-жи де Сюржи, новой любовницы герцога Германтского. Они блистали ее совершенствами, причем обоим достались разные. У одного в мужском теле проглядывала царственная осанка г-жи де Сюржи и та же, что у нее, неземная пылкая золотистая бледность, затоплявшая мраморные щеки матери и сына; зато его брат унаследовал греческий лоб, идеальный нос, скульптурную шею, бездонные глаза; сотканная из различных даров, которые разделила между ними богиня, их двойная красота оделяла нас абстрактной радостью воображать, что источник этой красоты находится вне юношей, словно главные признаки матери проявились в двух разных телах, и что один из сыновей являл материнскую стать и цвет лица, а другой – взгляд, словно два божества, служившие всего лишь воплощением силы и красоты Юпитера или Минервы. Они были преисполнены почтения к герцогу Германтскому, о котором говорили: «Он в большой дружбе с нашими родителями», однако старший почел за благо не подходить поприветствовать герцогиню, зная, наверно, что она враждебна их матери, хотя, возможно, не понимая причины этого, и при виде нас слегка отвернулся. Младший всегда подражал старшему, потому что был глуп и к тому же близорук, так что не смел иметь собственного мнения; он повернул голову под тем же углом, и оба, похожие на две аллегорические фигуры, один за другим скользнули в сторону зала, где играли в карты.