Их тьма.
Сначала кажется, что персов не так много: обрезок войска, бандитский отряд, плохо сформированный. Не устоит он перед колесницами и лучниками, перед звериной яростью и математическим расчетом вавилонского войска.
Но там, на востоке, вспухает, как нарыв, новая грозная сила.
Ее не видно с высоких крепостных стен золотого города – града восьми ворот и тысячи окон. Она, эта сила, не отрывается пока от земли, стелется по ней, как ветер, крутящий песок, множится, растет, роится.
И вот встречается с ними наследник-царевич Амель-Мардук и воины его. Оба войска отходят друг от друга, слегка смущенные так неожиданно найденным врагом.
Персов хранит их количество.
Вавилонян – легенды о них.
Но знает Амель-Мардук: ему не победить. Знает это и походный жрец Иштар.
Тогда Амель-Мардук велит оставить у себя в шатре ее статуэтку, а всем уйти.
– Иштар, о Иштар, светозарная! Иштар, солнце пустыни, палящее солнце пустыни!
И чей-то голос отвечает ему. Голос, пахнущий медом, солью и кровью:
– Чего хочешь ты, человек, называющий себя царевичем вавилонским?
Видит Амель-Мардук: вот женщина в наряде алом. Танцуют на ветру ее легкие одежды, проглядывает сквозь них стальное, железное, каменное тело.
Он отвечает:
– О Иштар, дай мне одержать победу!
Смеется Иштар.
Сколько раз ее просили: спаси, Иштар, помоги мне, Иштар, даруй мне, избавь меня, дай мне, Иштар, дай, дай! Пустые глаза ее. Пустые и алые – слишком много она видела смертей и слишком много рождений. Никакая мольба не будет новой для нее.
– Я велю выстроить новый храм тебе!
Не смотрит больше Иштар на царевича – не интересен он ей, а смотрит на восток. Что же придет от восхода солнца, что она так жадно туда смотрит?
– Я велю заколоть раба на твоем алтаре!
Она не слышит, она не слушает. Царевич не знает, что ей предложить еще, и ему страшно. Ему никогда не было так страшно.
– Я отдам тебе свое следующее дитя!
И глаза Иштар находят наконец царевича.
Его бросает в жар. Ему кажется, что его придавило каменной плитой, что его заживо погребли в саркофаге.
Богиня смотрит на царевича долго-долго, а потом исчезает, растворяется в вечернем густом воздухе, будто мед в горячем молоке.
Амель-Мардук поднимает руку с шелковым алым платком, касается лба, осторожно промокает. Его бросает в пот и дрожь.
Нет уже Иштар в его шатре, но знает царевич: она приняла жертву.
Он засыпает прямо в золоченом кресле.
Не просыпаясь, встает на рассвете, поднимает свое войско, солдата за солдатом, каждого касается царской рукой в золотой рукавице, каждого щедро осеняет благодатью, которой напоила его Иштар. И встают солдаты. С закрытыми глазами молча откликаются на его призыв, молча поднимаются, молча надевают броню. Смотрят спящими глазами, глазами без глаз. Без страха, но с трепетом.
Спящий Амель-Мардук поднимается на свою колесницу, берет свое копье и ведет своих спящих воинов в атаку.
У всех вавилонян глаза закрыты.
Солнце, пылая, выходит из-за горы, свет его отражается от серебряного неба, от зеркальных облаков, от стеклянной земли, и скоро все вокруг горит нестерпимым светом и жжет глаза персам. Выжигает.
Персы вскидывают руки, но свет жжет через ладони, персы падают в землю, но их жжет и она. И глаза их вытекают, и текут по земле кровавой рекой.
Спящие вавилоняне разят без промаха, идут вперед, и первым среди них идет Амель-Мардук.
Рука его тверда, дыхание его ровно, лицо его спокойно.
Сон, который он видит, – это хороший сон.
После велит Амель-Мардук собрать трупы, достойно предать их земле.
А сам уходит в свой шатер, и слуги долго оттирают его мыльными губками. Но царевич еще спит.
В его шатер приносят столы, золотое пиво, финики, чтобы скромно отпраздновать победу в первый раз – второй будет уже в Вавилоне. Собираются в царский шатер военачальники. Но царевич еще спит.
Смеются люди с закрытыми глазами, бьют кубками друг о друга, рассказывают о женах и о тех, что не жены. Царевич улыбается им. Но все еще спит.
Кончается празднество, и все расходятся. Царевич стоит на пороге шатра и закрытыми глазами смотрит, как при свете факелов растаскивают тела павших.
А после спящий царевич ложится спать.
И проснувшись, понимает: победа осталась за ним.
Холодное предрассветное небо, голубое и розовое, нависло над окраиной города. Вавилон еще спал, высокий, неприступный, золотой.
Град огражденный.
Шемхет плотнее закуталась в шерстяное покрывало. Она совсем продрогла, пока собирала травы: лисье вино, морской зуб, змеиное ухо, рыбью траву. У каждой было по два имени: одно обыденное, другое жреческое. Одно человеческое, другое сакральное. Знать второе непосвященным было нельзя. Шемхет прикрыла корзину отрезом черной шерсти – на всякий случай, чтобы никто недостойный не увидел их.
Обычно за травами ходили младшие жрицы, но сегодня они были заняты: родами умерла жена толкователя снов, и родились мертвыми ее сыновья-близнецы.
Мертворожденные близнецы были редкостью, и Убартум оставила младших жриц в храме, чтобы научить их редким обрядам, которые применялись только в таких случаях. Шемхет же нужны были травы, так как болел царский писец – завис между жизнью и смертью. Шемхет видела, что сегодня ему придется решать: жить дальше или умирать. Хорошо, если бы ашипту[4] смогли изгнать из почерневшей, опухшей ноги демона, впившегося в нее острыми зубами. Но если писец умрет вот так, с демоном, терзавшим его ногу, тело следует особым образом запечатать, иначе чудовище может перекинуться на живых. Для этого и нужны были травы.
Шемхет поправила корзину. Она нашла совсем мало рыбьей травы – еще не пришло ее время цветения. Можно было бы поискать еще, но солнце уже почти взошло, а травы нужно было собирать ночью, при свете звезд.
На горизонте возникла черная точка. Шемхет потерла глаза, но точка не исчезла. Тогда Шемхет оглянулась на город, на злато-голубые Врата Иштар, сверкавшие холодным предрассветным сиянием. Они были высоки – в три человеческих роста, на них были изображены чудовища и магические существа. Она вышла из них некоторое время назад, как только они открылись.
Кто там идет из пустыни в одиночку в такой час? Не лучше ли вернуться в город? Не обидит ли он ее? Не надо ли предупредить горожан?
Но Шемхет почему-то застыла, глядя на приближающуюся точку. Скоро стало ясно, что это пеший и он один.
– Кто ты? Назовись! – негромко позвала Шемхет, когда он приблизился на расстояние двадцати шагов.
Человек ничего не ответил. Он шел медленно, припадая на правую ногу, и был намного худее, чем обычно бывают люди. Когда он подошел достаточно близко, Шемхет, глядя в его землистое и грязное лицо, поняла, почему он пришел с южных холмов: там, за городской чертой, были кладбища.
Шемхет медленно вдохнула, потом так же медленно выдохнула. Переложила корзину в левую руку, а правую положила на пояс, где висел священный нож, больше похожий на серп.
Мертвец остановился, не дойдя до нее несколько шагов. Он оказался достаточно свежим, даже одежда не истлела – бедная белая незатканная туника и набедренник. Волосы, черные, длинные, спутанные, воротником укутывали шею. От мертвеца шел запах – сладкий и влажный запах земли. Странно: на кладбищах сухая почва, он должен был лежать в песке…
Мертвец посмотрел на Шемхет. Глаза его, неестественно выкатившиеся, напоминали собачьи.
Губы Шемхет дрогнули. Она начала читать молитву, но не успела закончить, как замолчала. Было в мертвом лице, в его просящем виде что-то такое, что заставило ее повременить.
И Шемхет спросила второй раз:
– Кто ты? Ответь мне.
Он молча смотрел на нее. Страх немного отошел, и тогда Шемхет спросила другое:
– Зачем ты пришел к людям?
Мертвец покачнулся взад-вперед, но снова ничего не ответил.
– Тебе что-то нужно?
И тогда он приподнял руки. А потом, словно одумавшись, опустил и снова замер. Шемхет сглотнула.
Какой-то негромкий звук отвлек ее, и она на минуту отвернулась от мертвеца. А когда снова повернулась, оказалось, что никого перед ней нет. Шемхет повертела головой, но было пусто, только темнел город за спиной, да от реки поднимался туман. Она присела на корточки, внимательно вглядываясь в песок, на котором стоял мертвец. Ей показалось, что он чуть-чуть примят.
Как странно. Какое необычное происшествие. Уж не привиделось ли ей? Но песок… Надо будет спросить Убартум. Или нет, лучше саму госпожу Эрешкигаль. Вдруг она подаст какой-то знак?
Тогда Шемхет вспомнила о деле, за которым сюда пришла. Она уже собрала все травы и поэтому пошла во дворец.
Шемхет обещала найти Арана и навестить сестер, а она всегда очень серьезно относилась к своим обещаниям. Она решила, что сегодня хороший день для этого: она передаст травы лекарям и всех повидает.
Шемхет шла по улице столь широкой, что три колесницы могли спокойно разъехаться, не задев друг друга. Неожиданно рядом остановилась богатая крытая повозка, запряженная двумя лошадьми, которыми правил немолодой раб. Женская пожилая рука отдернула занавески, показалось волевое сухое лицо старухи.
– Вот это встреча. Царевна Шемхет!
– Я рада приветствовать вас, – сказала Шемхет.
Она узнала Адду-гупи, мать Набонида и бабушку Арана.
– Куда ты идешь, во дворец? Садись ко мне!
Шемхет нырнула в повозку и села напротив старухи. Внутри пахло пряными духами и старостью. Но больше старостью, чем пряностью. Адда-гупи нетерпеливо постучала по дверце, и возница тронулся.
– Почему ты ходишь пешком? – спросила она. – У вас что, лошадей нет? Где это видано, чтобы старшая жрица пешком ходила!
– Я люблю ходить пешком, – неловко ответила Шемхет.
В Доме Праха было несколько повозок. И лошади, и возницы. Но их часто приходилось ждать, ведь они возили мертвецов на кладбище, и поэтому жрицы привыкли ходить. Ездила только верховная. Да и Шемхет действительно любила ходить пешком.
– Это глупо, – сказала Адда-гупи, – достоинство надо блюсти.
Шемхет промолчала, и почему-то это раздразнило старуху:
– Думаешь, ты такая свободная? Однажды ты станешь верховной. Но все будут помнить, как ты, будучи девчонкой, бегала по улицам, словно нищенка. Сила любого храма строится на власти, тайне и высоком положении. Сила любого жреца. Глупо этим пренебрегать.
– Сила жреца строится на силе его бога, – резко ответила Шемхет.
Адда-гупи рассмеялась:
– Ты и правда в это веришь? Я давно не верю в богов. Это глупо.
Шемхет стало совсем неприятно, и она попросила:
– Остановите повозку. Я дойду пешком. Я не боюсь уронить свое достоинство. Его не так-то просто уронить!
– Брось, – сказала Адда-гупи, перестав смеяться. – Извини меня, если это было резко. Не слушай старухины бредни. Я просто стала глупа и решила, что нет уже у меня времени, чтобы ходить вокруг да около.
Шемхет снова промолчала, и это молчание опять не понравилось Адде-гупи. Она требовательно спросила:
– А теперь почему молчишь?
– Я просто думаю, вы куда умнее, чем пытаетесь сейчас представить.
Старуха пытливо глянула на нее, и обе замолчали. Шемхет прильнула к окну, отодвинула занавеску и выглянула на улицу. Там она не увидела ничего незнакомого или нового, но ей не хотелось смотреть на Адду-гупи. Шемхет уже жалела, что согласилась с ней ехать.
За окном был Вавилон – золотым стоял в утреннем свете. Живым: полным повозок, всадников, людей – торговцев и нищих, блудниц и жрецов.
Огромен Вавилон, утроба мировая – всех переваривал, сам себя пожирал. Кого тут только нет! Вавилоняне, евреи, лидийцы, скифы, персы. Амореи, шумеры, греки. Касситы, халдеи, арабы, аккадцы. Народы, которые только родились, народы, которые уже вымирали. Первые смотрят на последних с превосходством – не будет с нами такого! Последние смотрят на первых с горькой усмешкой – и ваш срок придет!
Ходят здесь и ассирийцы, верующие в тех же богов, говорящие на тех же языках. Сводные братья, долгие годы воевавшие с Вавилоном – и однажды его разрушившие. А потом сами им стертые в пыль. Топчутся на пороге родственники-враги, смотрят завистливо и горестно.
О Вавилон, город высоких стен, город городов! Сам в себе велик, все в нем есть. Часть мира, его образец.
Левый берег с правым берегом спорят: кто старше, на ком больше людей живет. Глядят друг на друга через гладь холодных вод Евфрата. В предвечерней дымке кажутся отражениями друг друга, мостами друг к другу тянутся.
Велик, велик город городов, во все стороны бесконечен.
В храмах, укутанные в пурпурные ткани, спят статуи богов. Раз в год выходят наружу, смотрят глазами из драгоценных камней на Вавилон, на людей. Потом снова спать ложатся.
Храмов много: в дни Начала Года дым воскурений облаком окутывает город. Люди ходят на ощупь, много смеются. Потом дым разносит ветром по всем соседним городам.
Восемь врат у Вавилона, врат-ртов – по ночам закрываются, крепко зубы сжимают.
Горит ночами Вавилон костром до небес – и ночи его светлы. Столько факелов, очагов – ничего не жалко, все в огонь.
Стены Вавилона так широки, что колесница о четырех лошадях может проехать по ним бегом.
Важно ходят по Вавилону сановники, плавно ходят по Вавилону девушки, чеканно ходят по Вавилону воины, громко ходят по Вавилону лошади.
Каждый – красуется.
Каждый – любуется.
Вот какой Вавилон, город городов!
Когда повозка подъехала ко дворцу, Шемхет хотела поскорее выскочить, но цепкая рука Адды-гупи вдруг с неожиданной силой впилась в ее плечо.
– Ты мне нравишься. Я сама была такой, только я родилась знатной, но бедной девушкой, и всего мне пришлось своим умом добиваться. А ты сразу родилась очень высоко, в царевнах. Но это не так важно: как из низин подняться можно, так и из царевен – упасть. Не это определяет.
– А что определяет? – спросила Шемхет.
О проекте
О подписке