– После Пира ей нужно будет выспаться, набраться сил. Потом доделать то, что она отложила ради него. Так что не раньше, чем через пару дней. Так, Шемхет?

– Обещаю, – ответила ласково Шемхет, – через три дня я буду вся ваша.

Сестры вновь быстро обняли ее и вышли из комнаты.

Целый день вместе с другими жрецами Шемхет провозилась с приготовлениями к Пиру, и когда наступил вечер, все было готово.

Восемь железных статуй сидели у длинного, богато уставленного стола.

Восемь главных богов Вавилона.

Восемь ненасытных утроб.

Восемь отверстых пастей.

Восемь пар голодных глаз.

И один царь.

Восемь жрецов со скрытыми лицами, с ладонями в перчатках, стояли за статуями, словно черные тени.

Сначала было тихо. Потом раздалась музыка – заиграли музыканты на балконе, скрытые занавесью, и казалось, что мелодия лилась с небес.

Вошел Амель-Мардук, в золотом и алом. В его длинные черные волосы тоже было вплетено золото. Шемхет глядела на царя во все глаза – она редко видела отца так близко и так долго. Она была похожа на него. Да, похожа больше, чем сестры: как будто суть Амель-Мардука расплавили и отлили в женской форме. Шемхет жадно всматривалась в его черты, находила в них себя, и ее волновало это сходство.

Но чем больше она смотрела, тем сильнее ей хотелось найти черты, которых не было у Амель-Мардука. В чуждых ему чертах можно было отыскать мать – рабыню, которой Шемхет не знала, потому что та умерла, когда девочке было всего три года. Никаких изображений не осталось, и о ней мало говорили при дворе. Шемхет думала, что если из своих черт она вычтет черты отца, то мать, призрачная, бледная, встанет перед ней. И дочь наконец узнает ее, и в дочерней памяти мать проживет долгие, долгие годы, которые в действительности она не прожила.

Надежды Шемхет были тщетны: она никак не могла найти черт, отличных от черт отца. Она была его копией. Но то грубое, угрюмое, тяжеловесное, что хорошо для царя, – плохо для молодой девушки. Впрочем, форму им обоим давал ранг: алое и золотое царское платье, черный жреческий наряд. И в этом таилось их различие: если царское платье, как кожу, срезать с Амель-Мардука, то он, аморфный, рухнет. У Шемхет же чернота так проросла в самую ее суть, что срезать жреческое платье было почти невозможно, и в любом случае она осталась бы стоять.

Шемхет глядела на царя и не опускала глаз: скрытая, как все жрецы, черным покрывалом, она знала, что взгляд ее невидим.

Амель-Мардук обошел стол посолонь^[3], встал у трона и сказал громко:

– Вы явились на мой пир желанными и званными и этим оказали мне великую честь. Все лучшее, что есть у меня, со смирением вам предлагаю.

В ногах у каждого железного истукана были сложены дрова. Как только прозвучали последние слова царя, жрецы запалили огонь. Восемь статуй начали раскаляться.

Жрецы обошли их по кругу и встали близ ртов, от которых уже повалил дым. Жар пахнул на них, но они, привычные, не дрогнули.

– О Мардук, – сказал царь, – царь царей. Податель жизни, устроитель законов, судья божественный и небесный. Род мой укрепи! Мудростью меня своей наполни!

Жрец Мардука бросил в пасть своего бога пучок разноцветных сухих трав. Огонь вспыхнул ярче, и повалил белый пахучий дым.

– О Шамаш, – сказал царь, – солнце трижды светлое. Золотым светом силы своей ладони мои наполни.

Жрец Шамаша бросил в пасть своего бога что-то, уже горевшее синим пламенем.

– О Син, – сказал царь, – лунным ликом сверкающий. Ночи города моего сотвори.

Жрец Сина достал ложечкой из серебряной шкатулки и бросил в пасть своего бога маленький кусок прыгающего металла.

– О Энлиль, – сказал царь, – воды податель, крови повелитель. Влагой своей город мой напои.

Жрец Энлиля бросил в горнило своего бога пучок желтых трав.

– О Адад, – сказал царь, – ветров государь, гневный владыка грозы. Силу молний твоих в руки мои вложи.

Жрец Адада бросил в горнило своего бога черные сухие семена.

– О Иштар, – сказал царь, – царица войны. Та, чьи бедра подобны гранату и цвету лотоса. Та, что огненным вином ярости и любви нас наполняет. Руку мою в бою укрепи. На любовном ложе сыновей мне даруй.

Жрица Иштар бросила в пасть богини красный цветок и алое полено.

– О Энки, – сказал царь, – владыка недр и владыка звезд, небесный строитель, земляной зодчий. Здания града нашего укрепи.

Жрец Энки кинул в горнило своего бога пригоршню черного порошка.

– О Нергал, – сказал царь, – смерть приносящий, внезапный убийца. Гневом своим народ мой обойди.

Жрец Нергала брызнул в пасть своего бога жидкое черное масло, и огонь полыхнул с невиданной силой.

– О Эрешкигаль, – сказал царь, – пресветлая госпожа темного царства. Ты, что держишь при себе всех великих царей древности, всех воинов и всех жрецов. О быстротечности жизни мне напомни.

Шемхет бросила в пасть богини белый цветок и сухие травы. Она глотнула дыма, вырвавшегося из статуи, и ей показалось, что она опьянела.

Яростные вихри дыма летели к высокому потолку, складывались в безумные, злые тени, которые метались где-то под сводом и глядели на восьмерых богов и одного человека.

Жрецы брали со стола выточенную из дерева пищу и бросали ее в огненные недра богов. От них шел жар, раскаленный и сухой, и Шемхет чувствовала, как плывет, тонет в этом огненном мареве. Она взглянула на отца – царь был бледен и вцепился пальцами в подлокотники своего трона.

– Это хороший пир, – вдруг сказал кто-то ее губами, – но я все равно голодна. Скоро мои черные чертоги вновь пополнятся тысячами призрачных душ, что будут плакать, стенать о своей земной жизни и никогда не утешатся.

Шемхет прижала руку к губам – они заболели, пошли трещинами, словно она долго шла по пустыне без воды, словно она приложилась ртом к раскаленному металлу. Это она говорила губами Шемхет: пресветлая госпожа Эрешкигаль.

– Берегись, царь Вавилона, – произнес жрец Нергала, но казалось, что голос, низкий и гулкий, исходит от статуи, – ибо впереди тебя я вижу тень смерти, и тень эта куда больше твоей. Мы встретимся с тобой, царь, раньше, чем ты думаешь.

Шемхет, охваченная ужасом, опять взглянула на отца – он стал еще бледнее, и на лбу его выступили капли пота.

Жрецы снова бросили по пучку трав в огонь, и дым стал более едким, сладким, тяжелым.

– Не предавайся скорби, сын великого царя, – сказала жрица Иштар голосом медовым и железным. – Вспомни то, что ты забыл, – и я укрою тебя краем своего плаща. Чти меня, верни мне мое – и я дарую тебе победу в схватках военных и любовных.

У Шемхет кружилась голова. Она думала, что упадет, но не падала – что-то изнутри ее держало.

И в третий раз жрецы бросили травы в огонь.

Дым заполнял все пространство, ничего уже не было видно, но слова жреца Мардука прозвучали ясно и громко. Шемхет многое бы отдала, чтобы только не слышать их, не запомнить их. Но они будто вошли в тело и спрятались под кожей, разрослись по всем ее внутренностям.

– Берегись, царь Вавилонский. Колесница Вавилона застыла над пропастью, и, если она падет туда, то ничто не спасет тебя, царь, твой Вавилон и твой народ. Берегись, царь. Спи, бодрствуя вполглаза. Соверши невозможное, царь, иначе ничто не спасет тебя – и нас.

Амель-Мардук поднялся, тяжело опираясь руками на стол.

Лицо у него было дикое. И он сказал:

– Спасибо, что были гостями на моем пиру.

И слабым показался человеческий голос по сравнению с божественными.

Шемхет вернулась в Дом Праха поздно вечером. Устало стянула ритуальный наряд, пропахший потом и сладким дымом, переоделась в чистое, умылась. Она чувствовала большую опустошенность. Шемхет все думала над словами людей, которых повстречала сегодня, над тем, кого она встретила и что услышала.

Была уже почти ночь, когда она спустилась вниз, в мертвецкую. Там лежали два тела – мужское и женское. Зрение ненадолго изменило Шемхет, и ей показалось, что это те утопленники, которых она обмывала рано утром. Как давно это было!

Но то были не они, а старик со старухой. Высокие, должно быть, когда-то красивые, но теперь совсем седые и высохшие. Время было уже позднее, готовить их к погребению лучше завтра, но Шемхет, движимая интересом, подошла ближе и вспомнила, что ей говорили о них. Это были муж и жена, умершие от болезни: он – ночью, а она дождалась рассвета. Жене не сказали, что он умер. Говорили, ему лучше, и он к ней сейчас придет. Всю ночь она верила, а к утру потеряла веру – и умерла. Легко, словно выпустила птицу в небо.

Шемхет подумала, что ошиблась: не смерть есть следствие любви, а любовь есть защита от смерти.

Шемхет немного постояла над телами, а потом вышла. Пылинки танцевали в лунном свете за ее спиной.

Она вышла и не видела, как дрогнула рука старика, как дрогнула рука старухи, как обе мертвые руки пали с мертвецких столов, нашарили друг друга в темноте – холод к холоду. Переплелись пальцами, да так и окостенели.

Поутру разнять не смогли. Пришлось разрезать.