Глава 2

Вечером я подошла к общежитию имени Рауля Валленберга. Варгиз уже меня ждал. Он стоял у дверей, переминаясь с ноги на ногу, закутанный в шарф, надвинув шапку по самые брови. Может быть, он уже пожалел, что согласился пойти со мной. В такой вечер, наверное, лучше сидеть дома. Он спросил, не хочу ли я сначала зайти к нему в комнату. Воздух был таким холодным, что при каждой попытке заговорить изо рта вырывался пар. Я отказалась, предчувствуя, что, если мы зайдем к нему, вряд ли потом отважимся выползти на этот холод и дойти до купальни.

По обледенелым лестницам мы медленно спустились с холма, держась за руки, чтобы не упасть. Мы свернули налево и пошли по темной улице, где изредка попадались фонари, бросавшие желтый свет на безлюдный тротуар. Я надеялась, что не собьюсь с пути.

В предбаннике было тепло и тускло горела лампочка. Мы купили билеты, надели на руки пластмассовые браслеты, которые должны были пропустить нас в кабинки для переодевания, и поднялись по лестнице. Когда я вышла из кабинки (мне всегда нужно было больше времени для того, чтобы переодеться), Варгиз уже ждал меня, прогуливаясь по коридору мимо темных окон, мимо горячих батарей под подоконниками. Он был в красных плавках и накинул на плечи белое полотенце, которое наполовину скрывало его волосатую грудь. Мне показалось, что он стесняется. Я повела его направо, прямо, опять направо, вниз по лестнице, мимо объявлений на трех языках (но не на английском), запрещающих использовать мыло или расхаживать без купальника. Объявления были старые, оставшиеся со времен социализма.

Ты здесь уже раньше была, спросил Варгиз. Вместо ответа я снова сказала, что купальню построили турки-османы, когда захватили этот город пятьсот лет тому назад.

Лампочки тут очень тусклые, пожаловался Варгиз.

То ли еще будет, сказала я. Нам пришлось пригнуться для того, чтобы сквозь узкое отверстие войти под огромный купол, в темное помещение, где тихо плескался жаркий бассейн. Все было окутано паром. Лица смутно белели в черной воде. Посетителей было мало.

Приглядевшись, я поняла, что бассейн был не круглым, а восьмиугольным. Каменные арки были встроены в стены: каждая арка соответствовала стороне восьмиугольника. Между арками горели лампочки, но их свет был слишком слаб, чтобы развеять туман, царивший над горячей водой. На каменных стенах влага намалевала синие разводы, и такие же разводы спускались по потолку, как хвосты комет, от прорезанных звездообразных отверстий. И вода была не черная, а темно-зеленая. Она пахла серой. Бассейн был полон до краев, пахучая вода выливалась за борт и подхватывала наши шлепанцы.

Мы погрузились в бассейн по самый подбородок. Было слишком жарко, чтобы двигаться или разговаривать. Мы прислонились к бортику и опять оказались слишком близко друг к другу. Но из-за истомы, охватившей нас в этой плотной, жаркой, пахучей воде, у нас не было сил отодвинуться.

Даже разговаривать в этой жаркой, тяжелой воде не хотелось. И все же через пару минут Варгиз опять стал рассказывать о том, как любит фотографировать. Но здесь, в купальне, фотографировать было нельзя, и потому он, не в силах запечатлеть этот момент в кадре, пытался (так он сказал) запечатлеть его, до мельчайших подробностей, в памяти.

Он поднял руку и сделал нервное движение, похожее на тик, отбрасывая капли с кончиков пальцев. Если это был тик, то он, наверно, раздражал тех, кто не любил Варгиза. Но те, кто любили Варгиза, любили и его тик. Они любили большой рот и чуть раскосые глаза Варгиза. И то, как он внезапно задирал подбородок и смотрел свысока. Я еще не знала, буду ли я среди тех, кто любит Варгиза, или тех, кто его не любит. Может быть, ни то ни другое, и я вообще никогда больше не буду о нем думать, – тем более что Варгиз ни с того ни с сего принялся рассказывать о своих любовных похождениях (близость голых тел ударила ему в голову). То есть даже не о самих похождениях, а о теоретической базе, которую он под них подводил: о пользе и радости случайных связей, о том, что он был бы не прочь. Как не похож был этот скабрезный разговор на первую нашу беседу, на бастионе, под пронизывающим ветром, подумала я.

Теперь, после его недвусмысленных намеков, он «предстал передо мной в другом свете»: его облик действительно изменился, заострился и зачуждился. Под тусклой лампочкой, под круглым сводом купальни Варгиз преображался, подобно оборотню, в кого-то другого, незнакомого. И сама себе я вдруг показалась другой: дешевой, голодной до внимания – то есть такой, какая представлялась ему легкой добычей.

Неужели он выбрал меня по этому признаку. Неужели, стоя под тем ветром, на бастионе, переминаясь от холода с ноги на ногу, с камерой – или с телефоном – в руке, он глядел на каждую проходившую мимо женщину и думал о том, какая из них согласится на мимолетное приключение, ресторанчик-бар-постель, без последствий и без продолжения.

И вдруг он опять спросил, обернувшись ко мне в горячей воде: ты уже была здесь?

Я подумала про тот день, когда мы, советские пионеры, прошли по коридору к темному и узкому помещению с теплым источником. Мы сидели по горло в такой же горячей, пахнущей тухлыми яйцами воде, под каменным сводом, похожим на бочку. Я была в моем первом купальнике. Мы специально купили его для этой поездки. Мы пришли за ним в «Детский мир», там было два сорта купальников: красный с синей каймой и зеленый с желтой каймой, и мать разрешила мне выбрать. Я выбрала красный с синим.

Да, была, сказала я Варгизу. Когда мне было одиннадцать. Я выиграла конкурс, объявленный журналом «Пионер»: я написала самое лучшее сочинение на тему «Что вы знаете о Венгрии?».

То есть ты была в социалистической Венгрии?

Да. Это было так давно, что я уже почти ничего не помню.

Варгиз закинул руки на бортик бассейна. Я была очень близко от него. Каждое его движение посылало волны, которые моментально доходили до меня, и мне казалось, что я прикасаюсь к нему. Еще у меня было ощущение, что он хочет поцеловать меня. Я стала лихорадочно соображать, что бы рассказать такое, чтобы отвлечь Варгиза от его намерений.

Каких ты знаешь знаменитых венгерских композиторов – спросила я.

Никаких не знаю, ответил он.

Ну, подумай.

Говорю тебе, не знаю.

Барток и Лист. А каких ты знаешь знаменитых венгерских поэтов?

Александр Гроссшмид.

Ха-ха, хороший ответ. Шандор Петефи – самый известный. А какие ты знаешь знаменитые венгерские изобретения?

Кубик Рубика.

Правильно! А еще шариковая ручка. Изобретена братьями Биро. И телефон тоже изобрели венгры. Поэтому, когда мы снимаем трубку, то говорим «алло». Это испорченное «я слушаю» по-венгерски. По крайней мере, так мне рассказывали.

Ты это все на конкурс написала?

Да. И видишь, до сих пор помню.

Варгиз повернулся ко мне, горячая волна пошла по бассейну. Я подумала, что сейчас прикоснусь губами к его губам. Чтобы этого не произошло, я сказала: по-моему, нам пора вылезать, а то голова от жары закружится.

Но, переодеваясь в кабинке, я пожалела об упущенной возможности. Если бы я поцеловала Варгиза, то не думала бы ни о нашем детском сочинении, ни о восстании, ни о том, что было потом. Я думала бы о Варгизе. Прошлое стерлось бы: хотя бы на время, хотя бы на эти несколько дней, что мне еще оставались в этом городе. Но кто он, Варгиз? Я ничего о нем не знаю, кроме того, что он – бывший коммунист из Кералы. Возможно, от него надо держаться подальше. Может быть, от всех, кого мало знаешь, надо держаться подальше, может быть, в этом секрет счастья: держаться подальше от незнакомцев, держаться за то, что знаешь (береженого, как говорится, Бог бережет).

Когда я, переодевшись, вышла в коридор, Варгиз, который уже успел надвинуть шапку на брови и обмотать вокруг шеи шарф, предложил сходить в пивную напротив бани.

Я могла бы сказать: спасибо за компанию, но я хочу домой, я устала. Это был мой шанс уйти. Я ушла бы с чувством выполненного долга. Ведь я показала городскую достопримечательность одинокому человеку, я развлекла его, он провел со мной приятный вечер. К тому же у меня были подспудные доказательства того, что характер моего спутника – сомнителен: слишком легко он сменял игривый тон на серьезный, серьезный – на нагловатый, слишком близко наклонялся ко мне, когда рассказывал об удовольствии от случайных связей.

Но я согласилась.

Потом я пыталась понять, почему я тогда не ушла: на ум приходили то капли пота на лбу Варгиза, то полотенце, за которым он прятал грудь. Как он стеснялся. Волны в бассейне от его движений. Что-то человеческое звало меня и не давало уйти. Человеческое. Я посмотрела тогда на улицу, покрытую снегом, полную каменных зданий и электрических фонарей. Камень, электричество, снег – и только Варгиз рядом со мной был живой человеческой плотью и душой, больше на улице никого не было, потому что царил мороз и стемнело, а Варгиз снял перчатку и взял меня за руку.

В пивной мы были единственными посетителями. Официант предложил нам сесть за деревянный стол с узорчатой скатертью. У леденеющих окон пивной стояли цветы в горшках, и смуглый человек играл на скрипке. Варгиз сфотографировал его и сказал: по-моему, этот музыкант – из Индии. Наверное, он цыган, поэтому и смуглый, пояснила я. Я отхлебнула пиво и быстро, украдкой, стерла пену с губ, потому что боялась показаться Варгизу смешной. Кто такие цыгане, спросил Варгиз. Я удивилась, что он не знает, кто такие цыгане, ведь это было индийское племя, которое пришло в Европу тысячу лет назад, они одеваются по-другому, чем мы, они ведут бродячий образ жизни, у них есть свой язык. Варгиз смотрел с недоверием, как будто я все сочинила (впоследствии я часто замечала его недоверчивый взгляд, он не мог решить, искренне я говорю или притворяюсь: в постели, в отзывах о Советском Союзе и даже в моем рассказе о детстве; мой облик был так же двойствен и неясен для него, как и его облик для меня).

Скрипач подошел и спросил, не хотим ли мы, чтобы он что-нибудь сыграл. Варгиз спросил его: вы случайно не из Индии? Нет, я местный, ответил музыкант и, задумавшись, прибавил: но я цыган. Я попросила сыграть нам «Очи черные». Это очень известная цыганская песня, пояснила я Варгизу, но Варгиз уже потерял интерес к этому предмету. Он сказал, что хочет поцеловать меня, и пока я думала, что ответить, он принял мое молчание за согласие. Одним глотком он допил пиво и заторопился уходить (я потом замечала, как жадно он ест и пьет, как будто хочет проглотить или вместить в себя мир). Я подумала: вот негодяй, он хочет переспать с мной сегодня же.

Куда ты торопишься, спросила я. Разве тебе здесь не нравится? Мне вот кажется, что здесь очень приятная музыка. Это русская цыганская песня. Ты же сказал, что тебя интересует Советский Союз. Вот тебе играют мою родную песню. А ты уходить торопишься. Расскажи мне о себе.

Мне было холодно, как фикусу на окне, я подумала, что, если он меня поцелует, мое настроение, возможно, станет лучше; и что в этом мире граница между подлостью и любовью до гроба не всегда четко прочерчена.

Он взял мою руку в свою. Руки его были удивительно горячими.

Он поднес мою руку ко рту и попытался согреть ее дыханием.

Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал?

Про Кералу. Про твое детство. Ты вырос в городе?

Нет, скорее в деревне. В Керале все устроено не совсем так, как здесь. Между деревней и городом нет такой разницы.

А что делали твои родители?

Выращивали черный перец.

Они были крестьяне?

Они и сейчас крестьяне.

Я посмотрела на его руку с широкими ладонями и сильными пальцами.

У тебя руки крестьянина. Мне очень нравятся твои руки.

А мне нравится, что ты русская, сказал он.

Почему? Из-за Советского Союза? Или коллекционируешь людей?

Из-за СССР, сказал он. Если ты хочешь узнать про Кералу, то знай: я вырос в раю. В бедном, но в раю. Но я не знал тогда, что это рай, потому что ничего еще не успел увидеть – ни огромных городов, ни холода, ничего. Поэтому я этот рай ненавидел. Я боялся, что я там на всю жизнь застряну. И что нет для меня другой стези, кроме как стать крестьянином.

И как там, в раю, спросила я.

В раю очень много воды, ответил он. Реки, лагуны, озера. Океан. Песчаные пляжи. Леса. Муссонные дожди.

Я всегда мечтала увидеть муссонный дождь.

Увидишь, когда ко мне приедешь.

Я отвела глаза и посмотрела в окно. Мне впервые пришло в голову, что, может быть, Варгизу совсем не так сильно, как мне, нравится в этом городе. Тут холодно, снежно, нет ни лесов, ни лагун, есть одна только река, да и по той плывут льдины. Мостовые и доходные дома, дома и мостовые, серое небо, темнота наступает в половине четвертого.

А как растет перец, спросила я.

Лианами. Початки на лианах. Их надо срывать и сушить на солнце. Я тебе говорю, я тогда ненавидел эту работу. Ненавидел всю эту крестьянскую жизнь. В школу ходил восемь километров пешком, потому что автобусов не было. Уроки делал при керосиновой лампе, потому что не было электричества. И при всем при этом мы торгуем перцем уже три тысячи лет. К нам еще из Древнего Рима за ним корабли приезжали. Но я всегда знал, что такая жизнь не по мне. Поэтому сбежал из дома в шестнадцать лет.

И куда ты пошел?

В семинарию.

Я выпрямилась от неожиданности. Ты сбежал в семинарию? Чтобы стать священником?

Да, в семинарию. У меня даже денег на билет не было. Дошел до железнодорожной станции, там всегда толпа. Я им сказал: подайте на билет, люди добрые. Хочу стать священником, а денег нет, чтобы до семинарии доехать.

У вас так много христиан, что они тебе скинулись на билет?

Я же тебе говорил, что много. Но не в этом дело. Они все, кто там на остановке стоял, мне на билет скинулись: и индуисты, и христиане, и мусульмане. Так я добрался до семинарии.

А где она была?

В Пуне. Когда я только начал учиться, к нам мать Тереза приезжала. Мы в Индии, кстати, стали христианами гораздо раньше вас. К нам на корабле приплыл апостол Фома и основал христианскую церковь. Хотя некоторые полагают, что это был не он, а торговец Фома Канский.

Так ты и рясу носил?

И рясу, ответил он.

Какого цвета?

Белую.

Семь лет он изучал теологию и философию, логику и риторику, готовился стать священником. Образование, по его словам, там было замечательное, лучшее образование, которое он мог бы получить за бесплатно.

И что же ты там изучал?

Я же сказал: теологию, историю философии…

А что изучают теологи?

Эсхатологию, теодицею, природу Троицы, природу ада, проблему зла. Обычные курсы, сказал он и откинулся на спинку стула.

Обычные курсы! Я всмотрелась в его лицо. В нем не было богомольного, глаза блестели, в улыбающихся губах было что-то чувственное и ироничное одновременно. Может, врет, подумала я.

Так ты мог бы стать священником?

Он засмеялся.

Представляю тебя в белой рясе.

Я тогда был намного худее. И моложе, конечно.

Представляю тебя молодым, худым, в белой рясе и в церкви, полной золоченых икон. Ты и аромат ладана. И мерцание свечей. Как у нас, в православных храмах? Или, может, там, в Керале, совсем другие церкви? Полные цветов или фруктов?

Он продолжал смеяться.

Так пойдем? Ко мне?

Подожди, Варгиз.