Мне нужно было убить время до шести часов, когда Варгиз и я договорились встретиться в кафе «Централь». Что мне было делать? Читать книжку? Нет, я не могла сосредоточиться ни на каком чтении. Единственное, что я могла – это бродить по городу, не останавливаясь ни на минуту, чтобы хоть как-то избавиться от волнения в преддверии встречи. Путь на другой берег лежал через Цепной мост с каменными львами. От гостиницы к мосту вела тропинка, проходившая под окнами общежития имени Рауля Валленберга. Я решила пройти под окном Варгиза. Был и другой путь, но этот мне казался короче и живописнее. И потом, я не могла удержаться от соблазна заглянуть в его окно.
Я хотела бросить быстрый взгляд и пройти мимо. Варгиз сидел за письменным столом, его компьютер был включен, его пальцы, вероятно, лежали на клавиатуре: мне видны были плечи и круглый черноволосый затылок. Радость охватила меня при виде этого затылка, радость оттого, что я знаю, где Варгиз, что я могу стоять и смотреть на него, сколько захочу. Он работает за компьютером, а не бегает на свидания или принимает у себя женщин. Я встала за ствол дерева на случай, если он неожиданно выглянет из окна и мне нужно будет спрятаться. По пути с холма я успела замерзнуть, лестница, спускавшаяся от замка, обледенела опять, деревья все были усыпаны инеем. На мне были шапка, варежки, шарф, тренировочные брюки, и шерстяная юбка поверх брюк, но я все равно ежилась и подпрыгивала от холода.
Хотя Варгиз и не подозревал, что я стою у него под окном, я чувствовала к нему такую близость, что начала беседовать с ним, как будто бы могла передавать мысли на расстоянии.
Моя знакомая вышла замуж за заключенного, беззвучно говорила я, обращаясь к голове Варгиза в окне надо мной. Ее звали Люси, она преподавала физику в тюрьме на добровольных началах. Тюрьма стояла на голом холме таким образом, чтобы ее территория простреливалась со всех сторон. Забор, окружавший парковку, был увит колючей проволокой вместо виноградной лозы. Люси проходила через металлоискатель, предупредив надзирателя, что в ту ногу, на которую она хромала, зашит железный штырь, что-то было не так с ее бедренной костью, и потребовалось вставить этот железный прут, так что металлоискатель начинал гудеть, но ее пропускали. Она проходила через двойные двери в сопровождении сотрудника тюрьмы, как будто с личным телохранителем, впервые в жизни кто-то принимал ее всерьез, она была важным человеком, которого ждали и которого опасались. Еще когда она не была женой арестанта, а лишь только преподавателем, она полагала, что это – предел счастья, стоять у доски и объяснять, скрипя мелом, законы физики семерым мужчинам, которых не смущала ни ее хромота, ни ее некрасивость, в то время как за пределами тюрьмы жизнь проходила мимо нее: Люси была невидима, когда сидела в кафе, или сдавала одежду в химчистку, или сидела на лавочке в парке, никто никогда не смотрел на нее дважды, не пытался заговорить с ней. А эти семеро смотрели на нее так, как будто она открывала им тайны мироздания, и так и было на самом деле: она говорила о том, что лучи света – это частицы и волны одновременно, она объясняла им связь между массой предмета и энергией, в нем содержащейся. Но оказалось, что счастью нет предела. Самый высокий и красивый арестант сделал ей предложение, когда закончился курс, и она, не раздумывая, согласилась, хотя он угодил в тюрьму, потому что убил и расчленил соседа по квартире (сосед не давал ему по утрам принимать долгий душ, все стучался и стучался настойчиво, жаловался, что ему надо уходить на работу, что ему тоже надо было принять душ). Люси согласилась, потому что к тому времени была уже влюблена не только в него, но и во всех своих учеников. Ее, правда, немного обидело, что ни один представитель добровольческой организации не захотел прийти на свадьбу, которую они решили сыграть в тюремной столовой, но любовь стоила жертв. От преподавания ей тоже пришлось отказаться: директор образовательного центра очень рассердился на то, что она использовала свой добровольный труд не на перевоспитание заключенных, а на устройство личной жизни. Но ей было все равно, она была абсолютно счастлива, ее мужу не было еще сорока, и он был красив, как бог (хотя и осужден на пожизненное), а ей перевалило за шестьдесят, она хромала на правую ногу и была лишена чувства юмора, ей некуда было пойти вечером в субботу, у нее почти не было друзей. Но теперь появился мужчина, который будет год за годом с нетерпением ждать с ней свиданий, который не сможет ни изменить ей (кроме как с другим заключенным), ни уйти от нее. Люси признавалась мне, что, попроси он содействовать его побегу, она согласилась бы от любви, но ей больше нравилось, что он в тюрьме – что она точно знает, где он находится в любое время дня и ночи.
До того как начать преподавать в тюрьме, Люси писала письма смертникам, с некоторыми она переписывалась по пять, семь лет, и предлагала мне делать то же самое, она говорила, что это придает жизни смысл, о котором «ты даже не подозреваешь!». Есть женщины, которые хотят выйти замуж за убийцу, хотят от него детей и настаивают на его невиновности, еще даже не сходив с ним на свидание, или же, признавая, что он виновен, оправдывают его преступления, исходя из особенностей его характера, или тяжелого детства, или из особой, выработанной им философии, которая недоступна простым смертным: «он не может без этого жить», «он любит смотреть, как живое превращается в неживое». У этих убийц нежная душа, их тянет на природу, в лесопарк, в верещатник, на озеро, только с дикой природой их душа чувствует близость. Об этой близости убийца пишет Наташе, Соне, Анжеле, а у нее дома отец-алкоголик и бывший муж-алкоголик. От них она ни разу не получала писем с описанием дикой природы и вложенными стихами собственного сочинения. Наташа, Соня, Анжела кладет письмо в сумочку и уходит на железнодорожную станцию с аккуратно сложенным чемоданом, она едет сначала на место рождения убийцы, туда, где он раньше жил, на место его преступлений, а потом – на место заключения, с надеждой на свидание, чтобы передать ему веточку пихты из лесопарка, трехгранный вересковый листок, круглый камешек с берега озера, где он топил своих жертв. Но если руководство тюрьмы отказывает в свидании и в передаче, то Наташа, Соня, Анжела продолжает хранить круглый камешек и веточку пихты как талисман, как свидетельство любви, она носит их в сумочке или кладет под подушку.
Варгиз повернулся к окну, и я быстро спряталась за ствол дерева. Я не делаю ничего плохого, думала я, просто смотрю на человека в окне, каждому позволено смотреть куда ему вздумается. Я же не донимаю его телефонными звонками, не появляюсь внезапно у него на пороге, в моем поведении нет ничего угрожающего, и потом Варгиз, с его бычьей шеей и широкими плечами, вряд ли испугается меня, вряд ли отшатнется просто потому, что мне хочется его увидеть. В этом нет ничего преступного, преступлением было бы соучастие в чем-то таком, на что сама никогда не пошла бы, не будь влюблена, как те женщины, которые помогают убийце выбрать жертв, которые кружат по городу за рулем автомобиля, высматривая детей, которых можно было бы увезти, завлечь на пустырь, в лес, к озеру. Они просто хотят, чтобы их любили, они боятся, что их покинут, и когда их обоих ловят и сажают в тюрьму, они пишут из камеры письма, полные нежности. Прошлой ночью мне снилось, что ты обнимал меня, пишут они. Майра Хиндли сообщала Иэну Брэйди, как свидетельствуют ее биографы: «Ты снился мне в желтом нимбе от лампочки – как святой, – потому что я не даю им выключать на ночь свет. Ты снился мне, и вся камера, вся тюрьма, вся территория вокруг тюрьмы – все было полно нежностью. И хотя обычно мне трудно бывает заснуть – лица мерещатся, их лица, Иэн, а еще лица тех, кто нас ненавидит, – но я с легкостью засыпаю, стоит только заставить себя поверить, что ты стоишь рядом с моим изголовьем, вообразить тебя здесь или увидеть тебя во сне: мне уже не страшно. Да, конечно, я знаю, что тебя нет рядом, ты только приснился мне, только явился мне в воображении. Но я сажусь на кровати и начинаю шепотом повторять твое имя, вызывая тебя из этой тьмы, лишь чуть-чуть разбавленной светом электрической лампочки», или какие-то похожие слова, точно не помню, но я читала о них книжки и помню, что письма этих убийц переполнялись любовью. Я прочла о них много книг, я даже помню имена авторов, доктор Китли, который подружился с Иэном Брэйди в тюрьме, писательница Ли, которая много лет исследовала биографию Майры Хиндли, и даже инспектор Топпинг, который расследовал их дело. Но никого из них не вела любовь, не диктовала им условия, не толкала их на убийство. До встречи с тобой я была никем, я не существовала, думала Майра Хиндли. Каждый раз, проходя мимо зеркала или витрины, бросала взгляд на свое отражение, чтобы поправить прическу и одернуть юбку, удостовериться в том, что кто-то, называющий себя моим именем, действительно проходит по улице, печатает на машинке в конторе, живет на третьем этаже в квартире направо от лестницы. Или шла на массаж, чтобы по боли в мускулах понять, что у меня есть тело, что оно ходит по городу в моих туфлях и в моем плаще. Этот кто-то в туфлях и в плаще, или без них, возникал на миг, в зеркале, или в витрине, или на массажном столе, чтобы тут же исчезнуть. Я была тенью, пока ты не прикоснулся ко мне. Мне нечего было сказать, пока ты не стал меня слушать. Звонок от тебя раздавался, как труба ангела. Когда ты уходил, жизнь расплывалась, как вид из окна, когда идет дождь. Я была готова на все. Ты бывал совсем как маленький, колотил руками и ногами по полу: хочу того, хочу этого! Я была тебе матерью – подругой – ученицей. «Даже в камере я продолжаю делать укладку и красить волосы, как ты любишь, – писала Майра Хиндли Иэну Брэйди, – и в суд я пойду на высоких каблуках, как ты любишь». Я не боюсь заключения, потому что без тебя свобода не нужна мне и потому что ты теперь мой навсегда, мы повенчаны их кровью и криками, другие не поймут, нет, они не поймут ни наших игр, ни нашей страсти. Получаешь ли ты книги для чтения? А как с одеждой? Никогда не —
О проекте
О подписке