Глава четвертая. Священная долина

Последние дни все во французской армии, начиная от самого императора и заканчивая простым солдатом, были чрезвычайно возбуждены. Русские закрепились на позициях и, похоже, готовились, наконец, дать сражение. Наконец-то! Теперь даже названия мест зазвучали совсем иначе – не скользкие Салтановка, Смоленск, или Валутина гора, а решительное и твердое Шевардино, Бородино и речка Колоча; от них так и веяло решительной битвой.

Некие едва уловимые перемены в поведении русских, а тем самым и в ходе войны, начались уже неделю назад, когда Клаудиа узнала, что у русских сменился главнокомандующий.

– Приехал Кутузов бить французов, – сразу же весело скаламбурил русский, и Клаудиа в который уже раз поразилась той легкости и естественности, с которыми даже сама русская речь все сводила к благоприятному для этого народа исходу войны.

– Почему вы так уверены в том, что он именно тот человек, который способен противостоять Наполеону?

– О, само провидение назначило его к этой роли.

– Да что вы!?

– Не поверите, ваше сиятельство. Однако расскажу я вам его уникальную историю.

– Какую историю?

– Дело в том, что его сиятельство князь Михаил Илларионович был дважды ранен в голову; первый раз в Крымскую войну, второй раз – в Турции. И оба раза пуля, попав в левый висок, прошла через голову и вышла у правого глаза. Все думали, что светлейший не выживет как в первый, так и во второй раз, а у него лишь перестал правый глаз видеть.

– И что же, оба раза пуля попадала в одно и то же место? – удивилась Клаудиа.

– Именно. И прошла по одному и тому же пути.

– Не может быть.

– И тем не менее это так. Другого подобного случая не зафиксировано еще в истории войн. Но более всего удивительно, ваше сиятельство, было медицинское заключение. Врачи, будучи чрезвычайно пораженными этим невероятным фактом, завершили отчет свой следующими словами: «Надобно думать, что провидение, дважды исцелив его от ран, каждая из которых являлась смертельною, сохраняет этого человека для чего-нибудь необыкновенного».

Стояли ясные дни начала осени, но если в Испании в это время природа еще изнемогала под роскошной тяжестью плодов, то здесь все неуловимо изменилось в несколько дней. Ночи стали звонкими от измороси на траве и листьях, деревья – полупрозрачными, а по земле с шелестом поползли сухие листья. Нардо с восторгом собирал их целыми охапками, пытался воткнуть в шерсть Бетуньи, приносил наверх, и в мезонине вместе с запахом кожи и лекарств поселился свежий запах умиранья, наводивший на Клаудиу тоску и тревогу.

К вечеру, как обычно, заехал дон Гарсия, теперь все время проводивший где-то далеко впереди, где скапливались для решительного боя силы обеих сторон. Его тонкое лицо было крайне уставшим, но энергичным и оживленным. Впервые за годы, прошедшие с Сарагосы, Клаудиа увидела в этом породистом лице не скуку, не презрение, не отчаяние, не равнодушие – а жизнь. И надежда снова затеплилась в ней.

Почти машинально приласкав Нардо и посмотрев на трюки медвежонка, весьма полюбившего это занятие, которое отнимало теперь у Гастона немало времени на добывание обрезков и корок, Аланхэ зашагал по комнате и, намеренно употребляя только родной язык, оживленно заговорил.

– Я только что из штаба императора, где как раз обсуждался этот новый русский главнокомандующий – сеньор Кутузов. Он считается одним из самых талантливых учеников Суворова. Несколько месяцев назад он разгромил намного превосходящих его численностью турок, воспользовавшись обманной тактикой отступлений и уклонения от сражений. Поэтому император все еще опасается, что тактика русских не изменится с его приходом, хотя из донесений разведки вроде бы следует, что русские строят укрепления и занимают позиции.

– Ты думаешь, что и это обманный маневр?

– Не знаю. От этих русских можно ожидать всего чего угодно. Это не испанцы.

– Но если они вдруг встанут и будут стоять так же, как… – Клаудиа бросила взгляд в сторону Владимира, который, будучи не в состоянии уйти, старался погрузиться в русские книги, обнаруженные Клаудией в одной из комнат занимаемого ими дома, – …как тот егерь на Днепре?

– Корсиканец сомнет их, – уверенно сказал дон Гарсия. – Какая-то магическая сила исходит из него. Боюсь, у русских нет шансов…

– Совсем нет? – Клаудиа невольно снова посмотрела на склоненную русую голову в углу, и фраза о казаках в Париже вновь отчетливо прозвучала в ее ушах.

– Практически.

Тут Клаудиа в двух словах пересказала мужу историю странных ранений русского полководца.

– Вот как! Забавно, – на какое-то мгновение взгляд его унесся в неведомые необъятные дали, в которых, должно быть, обитало провидение. Но затем он вновь поспешно вернулся на землю. – Но главное не в этом. Главное… – Дон Гарсия вскинул голову, и его точеный профиль на мгновение вспыхнул в свете закатного солнца, падавшего через полукруг окна. – Секретные новости. Сегодня из Испании прибыл Шарль Фабвьер с последними донесениями. Что именно произошло, от всех скрывается, маленький капрал шептался об этом только со своим любимцем Неем, но… судя по всему ясно, что французы потерпели там весьма ощутимое поражение. – Он шагнул к столу и нетерпеливо разбрасывая бумаги пунктуального д'Алорно, извлек из-под них карту Испании. – Так… Веллингтон стоял на Тормесе, и единственной его целью могла быть Саламанка… И если он взял ее, значит…

– Значит, дорога через Гуадарраму на Мадрид открыта! – торжествующе закончила Клаудиа. Глаза ее лихорадочно заблестели. – В таком случае я тоже открою тебе один маленький секрет. Русский просил меня никому не говорить об этом, но тебе я не могу не сказать, особенно сейчас. Еще в конце июля русские подписали тайный оборонительно-наступательный союз с нашими кортесами.

– Вот как?! – Глаза дона Гарсии вспыхнули стальным блеском, и он долгим пытливым взглядом посмотрел на русского. Однако тот не шевельнулся и только медленно перелистнул страницу. – Отлично! Вот оно! – Аланхэ переплел пальцы, и заходящее солнце заиграло на старинных мавританских перстнях, победно вспыхивая на прощанье. – Будьте любезны, герцогиня, проводите меня немного.

Они вышли на скрипучую винтовую лестницу, на ступеньках которой багряными пятнами лежали потерянные Нардо по дороге кленовые листья, напоминавшие маленькие короны. По некоторым из них уже прошли тяжелые солдатские сапоги. За пыльными узенькими окнами стояли серые сумерки. Дон Гарсия прислонился головой к некрашеной раме и прикрыл глаза рукой. И странный свет без тени облил всю его фигуру, придавая ей призрачный размытый облик ангелов на полотнах Эль Греко: те же длинные ломкие пальцы, тот же скорбный и чувственный рот, и то же впечатление обреченности.

– Прости меня, Хелечо, – тихо проговорил он, не отнимая руки от глаз. – Прости за то, что в одно весеннее утро на Мансанаресе я позволил себе увлечься мечтой. Я не сделал тебя счастливой и вряд ли был счастлив сам – но не потому что не любил и не люблю тебя, а потому что, согласно какому-то странному неведомому закону, мечты не должны становиться реальностью. Древняя кровь не может выдержать напора юной жизни, и я не должен был связывать с собой живую любовь. – Он, наконец, отвел руку, и Клаудиа утонула в серой, такой же, как свет за окном, бездне…

Весь вечер в мезонин прибегали адъютанты, гонцы, квартирмейстеры, лекари, и Клаудиа, взяв сына на руки, словно потерявшая всю способность говорить и двигаться, сидела в углу, почти бессмысленно глядя на приходивших и уходивших. Напротив в таком же молчании сидел на соломе русский и точно так же, но с жаром и оживлением, наблюдал за происходящим. И оба понимали, что означает это волнение в штабе: где-то там на востоке разгоралось сражение, в котором не будет победителей.

Настала ночь, последним покинул мезонин шатавшийся от усталости д'Алорно, заснул Нардо, свернулся в клубок рядом с раненым русским Бетунья, и вышел на улицу мучавшийся от своей бездеятельности Фавр, но ни Клаудиа, ни русский не спали.

– Думаю, не ошибусь, ваше сиятельство, если предположу, что вы не спите да и не можете спать, – первым нарушил гнетущую тишину Владимир.

– Вы правы, – тихо ответила Клаудиа, не зная радоваться или нет этому ночному разговору. И хотя оставаться в грозной тишине было невыносимо, разговаривать в такую ночь с врагом…

– Вам страшно, – мягко, не обвиняя, а оправдывая, продолжил русский, эхом подхватывая ее мысли. – В такую ночь всем страшно…

– И вам? Ведь вы так уверены в вашей победе.

– Я уверен в победе, но тысячи погибших, искалеченных, среди которых друзья, родные… И я, не имеющий возможности оказать им ни малейшей помощи. Я знаю, у вас там муж, но, поверьте, мое положение в тысячу раз горчей вашего. Даже если генерал погибнет, он навсегда останется героем, а я навеки лишен этого права. И даже в ваших глазах я буду только жалким пленным, обязанным вам жизнью… – Русский внезапно умолк.

Клаудиа понимала, что уверять его сейчас в обратном глупо, и все-таки с какой радостью она поменялась бы теперь судьбой с этим синеглазым капитаном!

– А-а, к черту! – послышалось из темноты почти похожее на стон восклицание русского. – Если завтра победите вы, то никто не будет держать здесь одного из тысяч русских раненых, вечную обузу победителей, если же мы – то меня уже не будет с вами… И потому… О, как ужасно не видеть ваших глаз в такой момент! Но все равно, я скажу вам то, что должен был сказать сразу же, дабы не ставить себя в ложное положение… – Клаудиа лежала, затаив дыхание, и кровь гулко стучала в ее висках. – Я люблю вас. Я полюбил вас с того самого мгновения, как на рассвете вы вошли в тот дом без крыши и опустились на колени. Тогда, в полубреду вы показались мне ангелом, спустившимся с небес… Я сразу понял, что вы не француженка, и еще – что вы удивительная женщина, презирающая условности, что в вас горит тот огонь жизни, который один имеет смысл в этом мире. Я признаюсь вам в этом сейчас, потому что знаю – чувство мое безнадежно, более того, оно вдвойне преступно, но я все же хочу, чтобы вы знали одно: возможно, вы и победите завтра, возможно, займете еще пол-России, но, в конце концов, вас ждет страшный конец, страшный настолько, что вы и представить себе не можете, и вот тогда вы найдете во мне человека, который будет рад отдать жизнь за ваше спасение. – Тут русский остановился, чтобы перевести дыхание, и вдруг услышал тихий, почти детский, звук плача. – Простите меня, – прошептал он, – простите и… мужайтесь.

Всю ночь, до самого того момента, пока на востоке не началась канонада, Клаудиа не сомкнула глаз. Стоявшая тишина мучила ее, и она ждала начала далекого сражения как облегчения. Где-то далеко в лесу изредка ухал филин. Вся природа замерла в ожидании, и даже пряный холод начала осени не мог развеять духоты, скопившейся, словно перед грозой. Правда, перед самым рассветом она погрузилась в горячечную дрему, больше похожую на бред, чем на сон. Ей представлялась бархатная южная ночь, невероятные звезды, звонкое пение цикад, ясное дыхание весны и мучительное ожидание смерти. Вновь метался по лохмотьям голодный, сходивший с ума Игнасио, но его черты почему то все больше ускользали от нее, превращаясь в холодную застывшую маску дона Гарсии.

Ужас охватывал Клаудиу, холодная дрожь пробегала по телу, и она пыталась проснуться, но липкая паутина бреда не отпускала ее… Наконец, когда до городка докатились первые еще не слившиеся в единый рев и гул пушечные залспы, Клаудиа вырвалась из плена видений и, соскользнув на холодный грязный пол, стала жарко молиться.

– О, пресвятая дева, не оставь, не оставь его! Своим крылом защити, укрой! Я не хочу, чтобы он погиб! Он должен жить! Мы будем жить! И мы еще будем с ним счастливы!

Но слова молитвы не приносили утешения, и железная рука тоски никак не отпускала измученного сердца.

Владимир лежал, отвернувшись к стене и белея в сумерках повязками.

«О, если бы он тоже начал сейчас молиться этой своей Богородице, которая так посмотрела на меня в церкви горевшего Смоленска! Может, тогда бы мы вдвоем сумели умолить…» – вдруг подумала она, и, словно услышав ее мысли, русский медленно, превозмогая боль, встал на колени и, сняв с шеи овальный образ, положил его на левую ладонь.

– Богородица-дева, покрой нас честным своим покровом и избави нас от всякого зла…

И так, до тех пор, пока не раздались на лестнице спешащие шаги Гастона, два человека, разделенные по рождению огромными пространствами Европы, религией и войной, мужчина и женщина, испанка и русский, молились вместе и верили, что единый Бог смилуется над… но над которой же стороной?!

Генерал Аланхэ этой ночью тоже не спал. Сомнений больше не оставалось, битва состоится наутро. «Посмотрим же, как дерутся русские, дерутся, не уходя, не оставляя городов, а лицом к лицу, – лихорадочно размышлял он. – Этот день должен решить все. Patria o muerte. И если мне доведется нынче идти в бой, то я приложу все силы, чтобы выбить тебя, русский медведь, из твоей вековой беспробудной спячки. Я уязвлю тебя в пяту, чтобы ты завизжал, завыл, закрутился от боли и сокрушил на своем пути все преграды и всех врагов. Но если завтра мы сметем их? – вдруг ужасом полоснула дона Гарсию страшная мысль о не такой уж и нереальной возможности новой победы маленького капрала. – Тогда… тогда… о нет, лучше мне умереть на этом священном поле».

Выхода не было, и смертный страх, свидетельствующий не о трусости, а, скорее, наоборот, о полном владении собой, холодной рукой стиснул душу Аланхэ. Что смерть, если останется в неприкосновенности честь? Но все же он был жив, молод, ему еще не исполнилось и тридцати двух, и в эту осеннюю ночь жизнь казалась ему особенно прекрасной. Но наслаждаться ей он уже не мог, и только вера в то, что все расчеты графа де Мурсиа и его повелителя до сих пор странным образом оправдывавшиеся, оправдаются и далее, согревала его уставшее от сомнений сердце.

Сражение началось на рассвете. Сотни орудий и с той и с другой стороны разорвали звонкую тишину ускользающей ночи, и начался настоящий ад на земле. Полки за полками, батальоны за батальонами шли вперед, но не проходило и часа, как они возвращались изрядно потрепанными с поредевшими втрое, а то и вчетверо рядами. Потом проходило двадцать минут, полчаса и, перестроившись, они уходили в атаку вновь.

Поначалу сражение завязалось почти по всей линии соприкосновения русской и французской армий. Наполеон действовал в своей обычной манере, пытаясь нащупать наиболее слабое место противника, чтобы затем обрушить на него всю мощь своих резервов.

Однако время шло, волны атакующих накатывали и откатывались, а слабых мест в позициях русских нащупать все не удавалось.

Португальский легион долгое время стоял в стороне, возможно потому, что его не считали достаточно надежным и не верили в способность собранных силой людей прорвать оборону русских. А русские, похоже, и в самом деле встали намертво. Прошло уже пять часов с того момента, как завязалось это грандиознейшее сражение, Семеновские высоты^[10] и большой Бородинский редут уже не однажды переходили из рук в руки, но ни на одном участке фронта французам пока так и не удавалось достигнуть никакого решительного успеха.

Наполеон начинал нервничать. После шестой атаки, выбившей с флешей Багратиона, он уже хотел устремить туда основные силы и даже отдал команду коннице Мюрата. Но к Багратиону, и слева от Раевского, и справа от Тучкова неожиданно подошли подкрепления, которые не только вновь выбили с флешей французов, но и опрокинули уже хлынувшую туда конницу неаполитанского короля.

– Дьявольщина! Такого я не припомню! – вырвалось у д'Алорно. – Они опрокинули самого Мюрата! – и генерал нервно затеребил темляк шпаги.

Аланхэ мрачно прохаживался вдоль строя своих солдат, также весьма истомленных многочасовым ожиданием приказа. Он не ответил своему начальнику штаба, поглощенный одной, бившейся у него в голове мыслью: «Вот оно! Вот оно! Началось! Происходит! Свершается! Вот оно! Встали! Стоят! Намертво! Намертво!»

Он привычно быстро по немногочисленным доходящим до них признакам успевал оценивать все то, что происходило там, в отдалении, где сейчас грохотала жуткая неумолкающая канонада. Наполеон, должно быть, изрядно нервничает, хотя и не показывает вида. Он явно хотел прежде всего опрокинуть самого достойного на его взгляд из противников – Багратиона, рассчитывая, что затем вся остальная русская армия рассыплется, как песок. Однако, отчаявшись опрокинуть левый фланг русских, на котором стоял этот легендарный генерал, корсиканец бросил передовые силы Даву и Нея, придав им также корпус Жюно, на большой Бородинский редут, защищавший центр позиций русских, а в обход левого фланга послал конницу Понятовского.