Цитаты из книги «Учись слушать. Серфинг на радиоволне»

возможным вступить в разговор. Собеседников он делил на три категории: Творческие люди. Те, с которыми есть о чем поговорить. Те, с которыми говорить не о чем.

«Не знаете Холина, и не советую знать», — грозно писал патриарх литературного андеграунда Игорь Холин. Я знала его, мы в столовой в Переделкине сидели с ним за одним столом. Я не смела есть, когда он приходил — налысо остриженный, неопределимого возраста. Недавно прочитала, что он родился в двадцатом году! И что он ветеран Отечественной войны. Под два метра ростом, худой, словно «житель города Кале» Родена, в коротких фетровых валенках и заячьей душегрейке (родня пугачевскому тулупчику). Глядела на него, разинув рот, и застенчиво предлагала причитавшиеся мне котлеты. Холин их принимал. Это был один из лучших людей на свете. Его доброта, юмор, бесстрашие и абсолютная подлинность вдохновляли человека, с которым он считал

Тогда у Генриха, наверное, и родилась идея — сонет на рубашке. Если не печатают издательства, то взять и самому размножить несколько копий на пишущей машинке, как делал его друг Игорь Холин, или фломастером крупными буквами начертать сонет на белой рубашке — выходишь в такой рубашке на улицу, и прохожие читают твои стихи. А ты идешь с гордо поднятой головой в толпе, поэт без единой книжки, но зато со стихами на рубашке.

раздвинули, а за ширмой тайна.

Про музей Кассиля рассказывала на «Эхе Москвы». О моем восхищении людьми, которые не позволили снести покосившийся, вросший в землю двухэтажный кирпичный дом отца Лели и Оси, известного в городе врача-гинеколога. Сохранили его кабинет, стол, старинные книги на столе, инструменты в медицинском шкафчике. Долго думали — поставить в кабинете гинекологическое кресло или не надо? Для достоверности надо бы. А с другой стороны, в музей приходят толпы детей. Что они подумают? Так до сих пор и не решили, ставить кресло или не ставить. Просто ширму

Сие не юбка, а ряса зовется». А этот чудесный эпизод, когда священник пытается катехизировать Оську и спрашивает, простерев длань: «— Ну, кто это сделал? Оська, заметив помятые цветы на газоне: — Честное слово, не я! — Бог все это создал!.. И он ушел, пыля рясой. — Такой смешной весь, — рассказывал потом Оська. — Сам в юбке, а борода».

— Ну а зачем вам это нужно? — спрашивали их. — Мечтаем, — они отвечали, — чтоб красиво было. Главу «Бог и Оська» мы с Люсей перечитывали по многу раз вслух. «Мой мяч упрыгнул, где “цветы не рвать”, — сказал Оська в спину даме. Дама обернулась, и Оська с ужасом увидел, что у нее густая борода. — Тетя! А зачем на вас борода? — Да разве я тетя? Я ж священник. — Освященник? А юбка зачем?

в яйце. А ты сидел на унитазе и уплетал жареный хлебушек прямо с пылу с жару. Со временем бабушка позвала из столярной мастерской одноглазого плотника Котова, и тот, повозившись денек-другой, окружил унитаз деревянными стенками.

Мы жили в Большом Гнездниковском переулке, в первой московской высотке, доме Нирнзее, построенном в 1913 году. Свой небывалый многоэтажный проект Эрнст-Рихард Нирнзее назвал «домом дешевых квартир» или «домом холостяков». Там внутри пересекались длинные светлые коридоры, по которым милое дело гонять на самокате, а по сторонам, как в гостинице, располагались «типовые жилые ячейки». На пятерых у нас была несказанно светлая однокомнатная квартира с огромным окном, глядящим на Тверской бульвар, предназначенная для одинокого служащего. Поэтому ничем не огороженный санузел стоял прямо посреди крошечной кухни. Бабушка жарила гренки, обваливая хлеб

«Каждая минута, каждое брошенное невзначай слово и взгляд, каждая глубокая или шутливая мысль, каждое незаметное движение человеческого сердца, так же как и летучий пух тополя или огонь звезды в ночной луже, — все это крупинки золотой пыли. Мы, литераторы, извлекаем их десятилетиями, эти миллионы песчинок, собираем, превращаем в сплав и потом выковываем из этого сплава свою “золотую розу” — повесть, роман или поэму». …И радиопередачу, — добавим мы от себя.