Александр Федорович, как и предсказывал отец Сонечки, в дни Февральской революции стал одной из центральных фигур политического процесса в стране. Этому способствовала не только популярность Керенского в обществе, но и неутомимая энергия и смелость будущего главнокомандующего. Именно он на заседании Совета, которое проходило в конце февраля 1917 года, призвал парламентариев не подчиняться указам императора Николая II. В своей речи ярый революционер заявил о необходимости роспуска Думы и передачи всей полноты власти Исполнительному комитету Государственной думы. В те роковые для России дни именно Государственная Дума стала центром революционного восстания в Петрограде. Именно с ее трибун звучали призывы, обращенные к солдатам и простым гражданам, идти к Таврическому дворцу.

Весть о восстании в Петербурге облетела Москву вечером двадцать седьмого февраля. Город замер в ожидании чего-то страшного. На пустынных улочках купеческой столицы не было никого, кроме изредка проходившего патруля. Вместе с тем никто не спал. Да и как можно было спать в ту ночь, когда решалась судьба государства, судьба каждого жителя огромной страны. Из-за того, что связь со столицей прервалась, по Москве поползли пугающие слухи. Страх поселился в душах людей. Все ждали рассвета…

Николя вот уже больше недели находился в Санкт-Петербурге. Боже! Как я волновалась в ту ночь, не зная, что с ним, где он. Мой избранник был очень близок к Керенскому, поэтому я догадывалась, что он находится в самой гуще событий. А они развивались так стремительно, что порой мне хотелось спросить себя: «А со мной ли это все происходит? Не приснилось ли? Не были ли те дни лишь страшным сном?»

Утром пришла телеграмма из Санкт-Петербурга, точнее, Петрограда, как стали именовать город на русский манер с августа 1914 года, с подтверждением того, что над нашей несчастной Родиной поднялась заря новой жизни. Тогда еще никто не знал, чем Февральская революция обернется для России. Люди, руководившие в те дни страной, хотели для нее лучшего будущего. В мечтах первые революционеры видели Россию богатой, свободной и демократической державой. Однако, наделав много ошибок, они потеряли власть, отдав многострадальную родину в руки тех людей, кто впоследствии массово истреблял население ради достижения СВОИХ целей.

Я всегда была далека от политики. Впрочем, как и многие другие мирные обыватели. Мне хотелось только одного: мира и стабильности. Поэтому я старалась не вникать в то, что происходило в те дни на улицах города, и не участвовать в митингах и собраниях. Да и когда мне было этим заниматься? С приходом новой власти жизнь в городе полностью изменилась: никто не работал, предприятия закрывались одно за другим. Последние жильцы съехали, оставив меня и маму ни с чем. Денег почти не было, впрочем, как и еды, так как вслед за заводами начали закрываться и магазины. Дошло до того, что стали выдавать карточки на хлеб и сахар.

Прошло две недели, а о Николя так и не было никаких известий, кроме той короткой телеграммы, которую я получила через несколько дней после начала революции. Я не находила себе места от тревоги и страха за жизнь человека, в которого была безумно влюблена. Меня снедали разные мысли: а вдруг с ним что-то случилось, а вдруг его за что-то арестовали? Вдруг убили, сослали? Но иногда мне приходило на ум и другое: а если он разлюбил меня? Если бросил? Господи! О чем только я не передумала в те страшные для всех дни.

Но однажды вечером в нашу дверь постучались.

– Прасковья, – поднимая голову от шитья, приказала maman, – пойди, открой дверь.

– Сейчас, матушка, – засуетилась старая нянька, ставя на стол самовар. – Иду уже, иду!..

– Батюшки! – услышали мы из передней испуганный голос Прасковьи. – Неужто вы!

Я вскочила со стула ни жива ни мертва. От волнения я не могла произнести ни слова. Неожиданно в дверях показалась мужская фигура.

– Николя! – бросилась я на шею вошедшему. – Наконец-то! Боже мой! Я не верю своим глазам! Мой Николя!

– Да, милая, это я. Похудевший, уставший, но я, – засмеялся Николай, крепко меня обнимая. – Как же я скучал по тебе! Не проходило и дня, чтобы я не думал о том, как живет дорогой мне человек, что происходит с ним. Если бы ты знала, скольких трудов мне стоило уговорить Керенского Александра Федоровича… ты же помнишь его?.. отправить меня в Москву. Сколько доводов я приводил ему, говоря о необходимости моего присутствия здесь в столь неспокойное время.

– Значит, – немного отстранившись от него, спросила я, – ты теперь будешь работать в Москве?

– Да, милая, с завтрашнего дня я возглавлю комиссию, которая будет устранять недоразумения, возникшие между солдатами, населением и рабочими. Так что если найдется для меня комната, то я с удовольствием поселюсь поближе к тебе. Квартплату обязуюсь вносить вовремя.

– Николушка, – вмешалась в разговор мама, – мы всегда рады видеть вас. Выбирайте любую комнату. Они все в вашем распоряжении… Прасковья, накрой на стол. Новый постоялец проголодался с дороги!

– Эх, матушка, боюсь, что окромя картошки и есть-то нечего, – сокрушенно покачав головой, проговорила нянька.

– Так ты поищи, – сурово уставилась на нее мать, недовольная тем, что старая женщина стала перечить ей.

– Прасковья, там, в прихожей, чемодан стоит… перевязанный веревкой. Так ты возьми его да отнеси на кухню. Уверен, что в нем ты найдешь что-нибудь съестное.

С этого вечера Николя стал нашим постояльцем и моей опорой. Он помогал деньгами, часто приносил то сахарную голову, то муку, то молоко, то масло. Я была настолько счастлива, что не замечала ничего: ни развала страны, ни настроений, царящих в обществе. Не задумывалась и над тем, что моя счастливая жизнь приближается к полному краху с неимоверной быстротой. Тогда мне казалось, что все трудности, невзгоды, лишения – это временно. Впереди нас ждет свободная от царского режима жизнь в демократическом государстве. Об этом говорилось на каждом митинге, на каждом собрании. Они проходили везде: то на заводах, то на фабриках, то в Московской думе, то в театрах. Но постепенно эйфория, охватившая широкие слои общества в первые месяцы после свержения монархии, сошла на нет, и наступило осознание того, что разрушить все до основания намного проще, чем построить: все-таки пообещать и сдержать данное слово не одно и то же. Да, свобода слова, свобода печати появилась, но ею сыт и обут не будешь, ею не накормишь маленького ребенка и не вылечишь больного. В обществе начинало назревать недовольство. Временное правительство всеми силами пыталось угодить и левым, и правым. Впрочем, это лавирование вылилось в еще больший негатив и недоверие к новой власти. Положение осложнила и внутриполитическая борьба между эсерами, меньшевиками, кадетами, октябристами, трудовиками, а впоследствии между двумя ключевыми фигурами Корниловым и Керенским. Россию лихорадило. Вихрь кровавой революции постепенно начал затягивать в безумный водоворот все больше людей. И вырваться из него удалось далеко не всем…

Наступил июнь, а вместе с ним и вынужденное принудительное выселение из нашего дома и переезд в полуподвальное помещение. Даже вмешательство Николя не привело ни к чему.

– «Московский совет рабочих депутатов постановил безотлагательно реквизировать для своих нужд ряд помещений», – прочитала я вслух бумагу, которую передал мне свирепый на вид мужчина под два метра ростом. – Что это значит?

– Это значит, дамочка, что собирайте пожитки и выметайтесь, – грубо ответил мне стоявший рядом с ним тщедушный парень, нагло рассматривавший меня.

– А вы в курсе, что мой муж, – решила я немного приукрасить, – работает в Исполнительном комитете общественных организаций? Не думаю, что он обрадуется, прочитав эту бумажку.

Впрочем, я соврала не так уж и сильно: во-первых, Николя действительно перешел работать в комитет месяц назад, после того как по приказу Керенского расформировали судебную комиссию, а во-вторых, мы уже были помолвлены и готовились к свадьбе.

– Дамочка, не серчайте, – уже более дружелюбным тоном пробасил великан. – С муженьком-то вечерком, думаю, порешите обо всем. Авось и обойдется. Мы только приказ исполняем… куды пошлют, туды и идем. А покудова дозвольте откланяться.

– Мама! Мама! – закрыв за ними дверь, позвала я. – Посмотрите на это безобразие! И что нам теперь делать? Неужели мы оставим наш дом на разграбление варварам?

Я вбежала в гостиную и увидела сидящую в полном оцепенении мать.

– Что случилось? Вам плохо? Позвать доктора? Прошу вас, только не молчите!.. Мама, вы пугаете меня! – бросившись перед ней на колени, вскричала я.

– Господи! – еле слышно произнесла она, наконец. – Это что же происходит? Когда же закончатся наши беды?

– О чем вы говорите, мама?

– Я слышала, доченька, ваш разговор… Господи! Чем провинились мы пред тобой, что ты посылаешь нам столько испытаний?.. Кати, дорогая, поговори с Николушкой. Я не могу уехать из дома, где мы так счастливо жили все эти годы, и где выросла ты, где скончался твой отец… Умоляю тебя!

– Конечно-конечно, я обязательно переговорю с ним, как только он вернется домой. Я все сделаю, только вы не расстраивайтесь. Все образуется, – пообещала я матери, не особо уверенная в том, что разговор сможет повлиять на нашу дальнейшую судьбу.

Постановления различных комитетов, комиссий, судов нередко противоречили друг другу. Николя часто рассказывал о недопонимании и неразберихе в комиссариатах, управах, да и не только там. Всем хотелось руководить, часто не имея при этом ни образования, ни понимания того, каким образом это делается.

– Любимая, – прочитав постановление, сокрушенно покачал головой мой жених, – мне безумно жаль огорчать тебя и твою матушку, но, к сожалению, я не могу отменить постановление. Прости, милая, это не в моих силах. Без сомнения, я завтра пойду и переговорю с их председателем, но, боюсь, надежды на то, что они изменят решение, очень мало. Единственно, что я могу с уверенность утверждать, так только то, что смогу подыскать вам приличное жилье. Задача, безусловно, не из легких, но к завтрашнему вечеру, уверяю тебя, я решу проблему. Подготовь маму к переезду.

Он оказался прав: свободных помещений в Москве практически не было. Из оставленных польских городов было переведено множество учреждений, а также фабрик и заводов с их рабочими и служащими. К тому же после Февральской революции появилось немало новых организаций, которые должны были где-то размещаться.

Как он и предполагал, найти понимания у Федора Семеновича, возглавлявшего в ту пору Совет рабочих депутатов, ему не удалось, поэтому ближе к вечеру я и няня принялись собирать вещи. Горько было осознавать, что я никогда больше не увижу ни свою спальню, в которой жила почти с рождения, ни уютную гостиную, где мы так приятно проводили вечера, пока отец был жив.

– Le temps perdu ne se rattrape jamais… Le temps perdu ne se rattrape jamais²⁷, – то и дело всхлипывая, приговаривала матушка.

Она бесцельно ходила по квартире, погруженная в свои мысли. Мне было жалко на нее смотреть. Буквально за ночь мама превратилась в сгорбленную сморщенную старушку. Мое сердце сжималось, а слезы наворачивались на глаза от мысли, что я могу потерять ее. Если бы я только могла изменить нашу жизнь! Но, увы. Мне кажется, что именно в то время ко мне впервые пришло осмысление ужасающей реальности, проявившейся так зримо и так ощутимо. Многие наши знакомые спешно покидали Москву. Кто-то перебирался в Петроград, кто-то уезжал в далекие губернии, где жизнь текла более размеренно, а кто-то и вовсе уезжал заграницу. Однажды я попыталась заговорить с мамой и Николя об отъезде в Париж, к дальней родственнице отца, но матушка только отрицательно покачала головой, а жених ответил, что не может предать революцию как раз в ту минуту, когда большевики начали раздувать кострище.

Семья Сонечки также пришла к заключению, что лучше остаться в Москве. Они поселились неподалеку от нас, так что мы могли видеться довольно-таки часто. Наши встречи стали для меня некой отдушиной. Мы редко говорили о настоящем, все чаще предаваясь воспоминаниям о прежних счастливых днях.

Мамы не стало в начале августа, неделю спустя после нашей с Николя свадьбы. Накануне maman попросила меня позвать к ней Николушку (так ласково она называла моего мужа).

– Подойди ко мне, мой мальчик, – попросила его мама. – Мне надо кое о чем поговорить с тобой.

– Матушка, конечно, – приветливо улыбнувшись, откликнулся Николай, взял стул и сел поближе к кровати, на которой лежала мама. – Я слушаю вас.

– Николушка, мое время подошло к концу, – начала Наталья Николаевна бесцветным голосом. – Не перебивай меня… я знаю… я чувствую. Ты знаешь, что у Кати никого нет, кроме меня и тебя. Та дальняя родственница мужа, которую я видела всего один раз в жизни, не в счет. Дай мне слово, что будешь защищать мою девочку до конца своих дней. Она сильная, но в то же время такая хрупкая. Ей нужна помощь и поддержка.

– Я обещаю, что сделаю все, что будет в моих силах, – взяв тещу за руку и слегка сжав ее, ответил Николай. – Вместе с тем мне кажется, что вы преждевременного говорите о кончине. А кто же будет нянчить внуков? Вы же обещали, неужто не припомните?

– Увы, Николушка, – печально вздохнув, отозвалась женщина, – силы покинули меня. Я очень люблю тебя и Кати. И я так рада, что успела увидеть вас счастливыми.

– Так будет всегда, даю слово.

– И еще… – немного помолчав, вновь заговорила Наталья Николаевна. – Я знаю, что ты не веришь в сны, но все равно выслушай меня. Несколько дней назад мне приснился очень странный сон. Ты и Кати стоите на какой-то платформе. Уже холодно, идет дождь со снегом… Рядом с вами какие-то люди с оружием в руках. Они кричат, ругаются… У тебя по щеке течет кровь и капает на белый снег… Вслед за этим налетает какой-то вихрь и уносит мою дочь. Она тянет к тебе руки, а ты только глядишь на нее и молчишь…

– Вам просто приснился дурной сон, – прервал ее рассказ Николай, не поверив ни единому слову пожилой женщины.

Он знал о пристрастии моей мамы к спиритическим сеансам, поэтому не доверял словам тещи.

– Все будет хорошо, матушка, не переживайте. Никто не посмеет обидеть ни меня, ни уж тем более вашу дочь… Вам нужно отдохнуть… Спокойной ночи, матушка.

– Спасибо, – спокойным голосом проговорила матушка и закрыла глаза.

Ближе к ночи ее не стало…

Следующие два месяца прошли словно в тумане. Смерть мамы сильно подкосила меня. Боль была такая, что мне казалось, будто из груди вырвали сердце. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, комок подступает к горлу, а глаза наполняются слезами. В то время я была готова отдать жизнь за час, за минуту, за секунду общения с ней.

Все те дни Николя был рядом со мной. Из-за своих переживаний я не замечала, как меняется настроение мужа: а оно с каждым днем становилось все мрачнее и мрачнее.

Неумелые действия Временного правительства, совершавшего одну ошибку за другой, привели к тому, что поднялась волна недовольства и началось окончательное разложение всякой социальной жизни. В бесконечных очередях за хлебом, за молоком, за калошами всегда находились люди, недовольные революцией, войной, правительством, не сумевшим облегчить тягости жизни и окружившим себя «жидами-спекулянтами».

Примерно с июня участились отказы идти на фронт, начались погромы винных лавок, захваты фабрик и заводов, убийства офицеров и продажа на улицах солдатского имущества, мародерство в городах и селах. Резня и грабежи стали привычным делом для умирающей России. После того как Керенского назначили Верховным главнокомандующим, наша жизнь кардинально изменилась. Восстание генерала Корнилова стало губительным не только для Временного правительства, но и для самого Александра Федоровича. Понимая, что с каждым днем сторонников становится все меньше и меньше, а его звезда угасает, он вызвал Николя в Петроград. Вместе с мужем поехала и я.

Глава 8

Петроград встретил нас жуткой непогодой. Каждый день с Финского залива дул пронизывающий холодный ветер, а мрачные свинцовые тучи, словно немые предвестники надвигающейся катастрофы, стремительно мчались по небу. Но не только ненастье влияло на настроение людей. То тут, то там раздавались возгласы недовольства, которое уже никто не хотел скрывать. Обстановка в городе накалялась с каждым днем. Какая-то темная сила умело управляла неграмотным народом, играя на его неразвитости и трусости интеллигенции, не желавшей вмешиваться в дела государства и предпочитавшей отсиживаться по домам вместо того, чтобы вести активные действия. К сожалению, когда Временное правительство во главе с Александром Федоровичем прозрело и осознало, что совершило непростительно много ошибок, времени на то, чтобы их исправить, не осталось. Было уже слишком поздно.

– Можно войти? – стоя в дверях кабинета Керенского, спросил Николай Аничков. – Как вы и пожелали, я прибыл в полное ваше распоряжение.

– Проходи, проходи, – на секунду подняв голову от бумаг, проговорил Александр Федорович, указывая на стул. – Рад видеть подле себя единомышленника в столь сложное для нашей страны время… Надеюсь, что еще не поздно…

– Вы правы, настрой у подавляющей части людей весьма враждебный. Все утомлены войной, растет волна слухов и протестов. Все ждут от вас решительных действий.

– Хм, решительных действий, – горько усмехнулся Керенский. – Да как они возможны, когда всякий тянет на себя одеяло, пытаясь урвать лучший кусок. Все разобщены! Социал-демократы, социалисты-революционеры, народные социалисты… К тому же, как ты знаешь, каждая из этих партий имеет два крыла: меньшевики и большевики, минималисты и максималисты. Такого не было никогда! В России слишком много партий, стремящихся не к объединению, а, наоборот, к разделению. Попытка объединить их, выработать общую программу действий оказалась непосильной ношей. Я давал им возможность, Бог свидетель, но что из этого вышло? Все пошло прахом. Мы предоставили народу слишком много свободы… слишком много.

– Вероятно, для того, чтобы объединить под своим началом людей, нужны более жесткие и хорошо продуманные меры с вашей стороны, – прозрачно намекнул Аничков на стремление Керенского быть «хорошим для всех».

Александр Федорович как-то странно поглядел на Николая, не произнеся при этом ни слова.

– Чтобы иметь возможность сильной рукой управлять такой огромной страной, как Россия, необходимо иметь мощную опору под ногами и сильный тыл, – наконец выдавил из себя Керенский. – На кого мне опираться? На меньшевиков-оборонцев или меньшевиков-интернационалистов? Одни выступают против войны, другие за. Или на большевиков, открыто агитирующих солдат, рабочих и крестьян захватить власть и передать ее Советам? Многие критикуют Временное правительство, в том числе и твоего покорного слугу, характеризуя меня как человека медлительного, безынициативного. Но Россия – это не Городская дума. Управлять ненадежным кораблем среди разъяренного шторма никак нельзя. В феврале мы выпустили джина из бутылки, искренне желая при этом нашей злосчастной родине обрести свободу, равноправие, пустить ее по пути демократии. Однако все пошло совсем не так, как мы мечтали.

– Да, вы совершенно правы, – согласился Николай Аничков, понимая, что Керенский не ошибается в своей оценке происходящего. – Когда произошла Февральская революция, и на горизонте заалела заря свободы, то всеми овладел единый порыв, единое чувство. Тогда не было ни споров, ни распрей. Всех объединяла вера в светлое будущее.