А мне бы так хотелось стать иным, тем, кто после стольких трудов и лишений моей семьи станет для них божественной наградой и отдушиной. Мои родители вполне заслужили благодарного и покорного сына, что с трепетом продолжил бы их дело, пусть оно и не претендует на высшие замыслы. Но вероятно Бог или судьба, или кто-то ещё, кто придумал правила этого мира, умеет смеяться, ибо так шутить с маленькими жизнями может только по-настоящему отчаянный весельчак.

Если бы я пошёл на поводу у их намерений, то бесспорно был бы куда несчастнее, не имея даже шанса исправить написанное. Но моё бегство скорее всего сделало несчастными их, и в этом я признаю свою вину. Я хотел отбросить все свои прошлые связи, отказаться от семьи, и, надеюсь, они сделали так же без сожалений. Пусть их терзает ненависть ко мне, чем пожирает скорбь.

Мелкие пылинки танцевали в воздухе под лучами дневного солнца, что настойчиво внедрялось в комнату в узкие щели гнилых досок. Лучи играли на её теле, и, когда я прикасался к ним, мои руки тоже начинали сверкать.

– Ты знаешь, а я вот, вопреки здравым возгласам, не вижу смысла развивать своё тело, – я гладил ровную плотную кожу, растёкшуюся на кровати, и представлял, будто девушка слушает меня с упоением, как любовники внемлют друг другу после пылкой близости – вернее сказать, пускать все жизненные ресурсы исключительно на это. Да, в жизни важен баланс, без тела не существует разума, и наоборот, пока по крайней мере. Но тело, как и любой материал, так ненадёжно, хрупко и переменчиво. Стремление постичь, покорить мысль, подобно физическому упражнению, – вот моя задача. Тело погаснет и умрёт, а разум останется здесь, он перейдёт к другому через оставленную историю.

Теперь я платил ей, чтобы она была только моей и держала комнату для моего отдыха. Так даже казалось, будто мы были парой, обещавшей друг другу безграничную любовь. Она слушала мои унылые размышления и делала вид, что я самый умный человек на земле, а я обеспечивал её незамудрённое существование.

По вечерам Арлет зажигала свечу на тесной полочке, прибитой у изголовья кровати. Пленённый, я глядел на густой дым над ровным пламенем и думал: существовали ли в этом мире птицы, что боялись летать? Нормально ли боятся того, что заложено самой природой? Да, думалось мне, только доподлинно мы не узнаем, потому что все птицы всё равно летают, пока не иссохнуть и не посыпятся вниз. Но чтобы стать чем-то большим, чем твоё предназначение, надо для начала быть чем-то.

Моя свеча горела, оставляя привкус сожаления и запах неизбежности, и оттого её тепло не грело. На кону была не моя жизнь, нечто большее, что я никак не мог ограничить парой скудных слов и сухих понятий. Люди бегут от одиночества, потому что оно заставляет прокручивать снова и снова одни и те же события в голове, словно наказание. И не обязательно попадать в небытие, чтобы застрять в цикличном водовороте.

Но пара нежных прикосновений, и я таял от собственных демонов. Не смотря на мои деньги, Арлет не перестала улыбаться другим посетителям борделя. Я покорял её ночи на пролёт, но так и не смог установить флаг. И в общем зале я лежал окутанный дурманом и смотрел на пошлый флирт моей спутницы с каким-то юнцом.

Внешне я всегда был холоден и равнодушен, тогда как внутри меня порой кипела и струилась ярость ко всему: к родителям, что не додали, к жене, что не понимала, к прохожему, что толкнул к обесчестившей судьбе. Мне был нужен рыцарь в доспехах, который смог бы защитить меня от моей же головы и дурных страхов.

Мужчины и женщины в лапах друг друга слились в огромное существо со множеством рук и глаз. Наверняка они о чем-то думали, мечтали, вполне вероятно даже к чему-то стремились, как и я. Только здесь все эти эфемерные цели и звучное пение, не различимого от бытия рая, теряли пользу, сдувая огни в глазах и румянец с щёк, превращая удовольствие в нескончаемый цикл дурмана и грязи. Пресыщенный человек теряет вкус, а потерявший вкус не способен найти смысл. Это меня пугало.

Я сомневался… постоянно сомневался, стоило ли дальше идти, открывать глаза по утрам, стремиться к тому, чего не видно даже на горизонте. Мир прекрасен, и я страстно любил его, но люди, их так трудно понять. А я ведь пытался. Конечно, не так, как следовало, и уж точно не так, как мне твердили другие, а так, как мог. Их странные истины и любови, обещания и мотивы, казалось, даже сказки становились тем прекраснее, чем уродливее становились сами люди. Заслуги быстро обнуляются, слова обесцениваются. Их отношения будто чан для жертвоприношений, куда надо постоянно закидывать нечто во славу Богам. А какова периодичность? При том, что в наш век слова вообще перестали иметь вес. Пустые фразы, брошенные пустыми людьми. Но говорить их все равно надо, в противном случае, ты подлый бездушный грубиян. А кто захочет им быть? Но ведь и лицемером прослыть нет желания. Вот и приходиться крутиться между ложью и правдой, красотой и уродством, улыбкой и слезой. Я замычал от внутренних рассуждений, но в шумихе этого никто не услышал, я бы и сам не заметил, если бы не дрожащее горло.

Недалеко от меня звенящий гул голосов и постоянного шуршания смешивался со странным завыванием. Я повернул голову и увидел мужчину в расстёгнутой рубашке с сигаретой в руке. Он растёкся на куче подушек, запрокинув голову, и что-то с выражением говорил. Я смотрел на него так пристально и долго, но совсем не видел его лица, будто тот его не имел вовсе, или же это я вконец потерял ясность. Прислушавшись, я понял, что тот читал стихи, эмоционально и громко, прерываясь разве что на сигарету, его голос пылал, страстно и горячо, тогда как тело лежало неподвижно.

– Это ваши? – обратился я к нему, чем прервал это невероятное представление.

– Нет, Блейк и Верлен.

– Хм, не слышал.

– Это имена тех, кто создавал поистине блистательные картины мира, но не на холсте, а на бумаге, в словах. Вот, – он протянул мне две карманные книги, которые достал откуда-то из-за спины, и, когда я взял их, постучал по ним пальцем и сказал – дарю вам.

– Дорогой подарок.

– В этом мире стоит дарить только впечатления и опыт, остальное очень быстро умирает. Вам следует пользоваться подарками судьбы, иначе упустите всё то ценное, что может предоставить жизнь.

Твёрдые переплёты маленьких книг были приятными на ощупь, и от них пахло старой бумагой. Я вдруг вспомнил, как в детстве украл похожую книгу, такую золотистую с большими красочными буквами на обложке. Внутри было столько страниц с картинками и символами, пришлось долгими ночами тайком ото всех учится читать, чтобы понять, что было в них написано. Оказалось, книга была о преданиях наших земель, о которых мне рассказывала мама, чтобы я скорее заснул. А я-то думал, что она это всё выдумывала сама.

Не смотря на ценный дар, мужчина совершенно не смотрел в мою сторону, будто говорил сам с собой, а в моё существование верить категорически отказывался.

– А вы пишите стихи? – спустя время обратился я к нему в надежде урвать хоть немного от его мыслей.

– Любой по-своему творец, но свои я вам не прочту. Их если и увидит мир, то только после моей смерти. В противном случае, мне придётся уйти самому и гораздо раньше.

– Чем вас так пугает ваш талант? Разве не в нем преимущество в мире, где каждый может всё понемногу, но ничего по-настоящему хорошо?

– Что может пугать творца по-вашему? – наконец он обернулся ко мне, приподнявшись на локтях.

Я видел его взгляд, заинтересованно упавший на меня, но вот лицо всё также было спрятано за густой дымкой.

– Если кто-то выскажет о его таланте не благоприятно?

– Есть в этом своя трагедия, но, я вас уверяю, что ни одна действительно стоящая работа не была по-настоящему признана людьми. Это всегда симбиоз скудоумия, отрицания и хилого воображения. Всё новое страшно, старое скучно, вот и культивирует мода одно и то же без конца. И чтобы не сказал этот мир, глядя в глаза художнику, тот не отбросит любви в своему дитя. Но что поистине страшит, так это утверждение в чувстве, что ты ничего не стоишь: – голос его стал звучать тише, а сам он немного наклонил корпус вперёд – ни гнева мира, ни его гордости, как незначительное воспоминание, будто маленькая лужица, что накапала и высохла быстрее, чем её кто-то заметил.

Он отвернулся, вновь погрузив всего себя в союз поэзии и дыма от сигареты, но я не унимался:

– А как же выбор?

Он задержал дым во рту и только после смачного выдоха спросил:

– Что, простите?

– Ваша мысль мне понятна. Более чем, поверьте. Но вы решили за меня, понравится ли мне ваша работа. Почему? Потому что вы достаточно умны, чтобы признать мою глупость, или недостаточно смелые, чтобы услышать мою похвалу. Вас не страшит критика, но вот признание, видно, нечто пострашнее. Ибо заставляет разум терять из виду истинную суть красоты, без повода, без причины.

Тот усмехнулся, но не ответил, и мы оба засмотрелись на молодого парня, что частенько приходил по ночам. Высокий и худощавый юноша – если и достигший возраста посещения подобных мест, то совсем недавно – приходил каждый день и, напившись вусмерть, брался дрожащими руками за полотно, натянутое на деревянный каркас. Он ставил его на шатающийся стол, предварительно столкнув с него всё лишнее, и принимался раскладывать художественные принадлежности. Кисточку он протирал от засохших кусков краски грязной тряпкой, а цвета смешивал в питьевых чашках. И принимаясь за работу, на удивление, выдавал нечто невероятное.

Он рисовал женщину с младенцем на руках и обнажённой грудью, твердя, без устали, о возвышенном образе всематери, а затем подходил к натурщице, ощупывал грудь и кусал деревянный кончик кисти.

Интересно, что фантомы, играющие людьми как пешками, сюда бы, я уверен, не сунулись, а потому я чувствовал некое упокоение от отсутствие лишних глаз. Люди, борющиеся, те, кто изо дня в день карабкается по лестнице, оглядываясь по сторонам в поисках утешения и одобрения, легко падают от малейшего толчка. А местные были уверены в своём падении и вряд ли представляли себе иные пути. Они бы не заметили игр разума, пусти им в покои самого Бога, а если бы и заметили, определенно не придали этому осмысленности, сочтя подобное скорее шутливыми проделками затуманенного сознания. Здешние люди переставали расти и двигаться, даже старели медленнее, поддавшись похоти и смерти, что непременно шли, взявшись за руки. Здесь жили лишь ощущениями, игнорируя любые попытки души взяться за ум.

И я понял, что пришёл сюда, ведомый исключительно ощущениями, только никак не похотью, как многие, а страхом. Поддаться соблазнам, пусть даже убивающим, было гораздо легче, чем отдаться в лапы меланхоличному упадку. И я хотел забыться в чем-то, что могло бы напитать меня, моё тело и дух. Но, чтобы, если не расти, то хотя бы просто двигаться дальше, следовало погрузиться в себя и немного прогуляться по чертогам. Я осознал, что любил своё отчаяние, некий комплекс ограниченности, потому что именно оно заставляло меня двигаться вперёд. Конечно, мотивировать себя чем-то более лицеприятным было бы проще, но печаль топливо ничуть не хуже радости.

– Какой ужас. – протянул мой собеседник, закрыв глаза и скорчив гримасу отвращения, словно ему было стыдно за юнца, как за своего младшего родственника.

– Его картины вам не нравится? Впрочем, натурщицу он выбрал явно не под стать произведению.

– Она же просто ужасна, взгляните. То, что он изображает великую мать прародительницу, списывая образ со шлюхи, конечно забавно, но искусство видало и не такое. Как вам хотя бы шедевр итальянского художника, эталон земной женской красоты, написанный с мужчины любовника? Мне скорее противно от того, что он не пишет, а списывает. Передать красоту не сложно, а вот создать нечто прекрасное, в этом ведь и есть смысл искусства, и прекрасное это может быть как в красоте тела, так и в ужасе и мерзости.

– Да и что есть красота? – перебил я его.

– Вот-вот. Кривые зубы не признаются эталоном, но, иной раз, женщина с кривыми зубами восхищает куда больше идеальной ровности. А именно от таких бездарных писак и гибнет искусство. Люди перестают думать и стремятся только видеть и передавать увиденное, слышать и пересказывать услышанное.

– Только я решил постигать жизнь, как всё начало безжалостно умирать.

– Не печальтесь, всё когда-то рождённое умирает, и умирать оно начинает с момента рождения. Так что, по сути, вы ничего не потеряли. Ваше от вас не уйдёт.

– Где же пишут, что моё, а что нет? – ковыряя пуговицу на полурасстёгнутой рубахе, я вдыхал дым от его сигареты.

– Там, где вы этого не увидите. Да и признайтесь, если бы вы знали всё, стоило бы жить тогда?

– Стоило бы, ещё как. Если бы я нашёл своё место в жизни, то жил бы там долго и счастливо, а не гнил в безумных поисках.

– Вы глупец, счастье не спутник жизни, что никогда не бросит и будет утешать, как послушная жёнушка, это короткие мгновения истинной любви. А любовь, как известно, без жертв не обходится.

– Хотите сказать, что всё самое прекрасное в жизни достаётся трудом и потом, где-то я это слышал.

– Я хочу сказать, что вы ищете неправильно.

– Не там? – я оглянулся.

– Бордель не самое миролюбивое место, но и оно способно растолкать чаши весов. Скорее, вы ищете не то. Радость – это не счастье, экстаз – это не счастье, ровно, как и удовольствия, всё равно что называть оргазм любовью.

– А что тогда? Вы знаете? Может вы хотя бы скажите, в чем ваше счастье?

– Если узнаю обязательно скажу. Хотя мои удовольствия вам вряд ли подойдут.

– Читать стихи в борделе довольно весело, надо сказать.

– Здесь я уничтожаю себя, и скорее столкнусь с последним судом, нежели с счастьем. Но, мне кажется, вы найдёте то, что ищете.

– Почему вам так кажется? Я похож на счастливчика?

– Счастливцы лишены счастья на генном уровне, их участи можно только посочувствовать. Вы обязательно найдёте желаемое, просто потому что ищете.

– Вашими устами да мне бы прошлому в уши. Если бы я мог писать, я бы, вероятно, был тем, кем сейчас уже и не мечтал бы стать. Может тогда и мог бы называться счастливцем, в самом полном его значении.

– Так пишите, что вам мешает? Руки заняты? – язвительность лилась не только в голосе, но и во взгляде незнакомца, хотя я почему-то возмутился, но не его словами, скорее самой ситуацией.

– Легко сказать: “пишите”.

– Что ж, легче не писать, в этом я с вами согласен. Невыносимее всего – разрешить себе делать нечто неудачное, неидеальное. Да только мы всё никак в толк не возьмём, что нет идеала. Не ходит по земле нечто, зовущееся совершенством, эдакий венец творения. Хотя, будь я дьяволом, пожалуй, это первое, что я придумал бы и внедрил в крошечные умы. А потом смотрел бы, как они бегают и страдают от своего эталона. – он устремил внимание вверх и слегка кивнул – Признаю – это и правда смешно.

– Стремится же к чему-то надо.

– Стремитесь к себе – это увлекательней всего.

Мой временный приятель поведал мне о месте, в котором когда-то имел удовольствия погостить:

– То место – огромная кладезь знаний для разных направлений мысли. Поместье древнего некогда знатного рода, – берущего своё начало ещё во времена, о которых думаешь, что их не могло быть и вовсе – собрало в себе несколько этажей библиотек и предметов искусства старше самого Бога. Там, конечно, можно утонуть, собственно, как и здесь, но если и есть ответы на вопросы вечности, то только там.

– Почему же вы не там?

– У меня не осталось вопросов.

Саморазрушение чертовски приятно, до поры до времени, но не приносит в жизнь ничего кроме краткосрочного удовольствия, которое теряется в прорве грязи и пустой глупости так быстро, что забываешь привкус удовлетворения и уже путаешь его оттенки с отвращением.

Я решил проститься с мелкими удовольствиями и сосредоточится на познании. Думал, если каждый день буду наполнять чем-то осмысленным, познаю, если не счастье, то хотя бы жизнь во всей её красе. Знания всегда притягивали меня, я купался в эйфории, когда узнавал о мире что-то, что казалось нереальным и чудным, я стягивал слой за слоем отвердевшую пыль с моего скудного сознания и представлял, сколько ещё узнаю, если буду двигаться, не сбавляя темп. И я хотел поделится этим чувством, показать, как прекрасен мир за стенами глупости, потому начал записывать.

Именно литература давала возможность понять и пережить весь спектр человеческих чувств, но она и пресыщала саму жизнь.

Как ни странно, книг в борделе оказалось куда больше, чем в моем родном доме. Я нашёл имена тех, о ком слышал, и тех, кто появился на литературном поприще совсем недавно.

Я получал экстаз каждый раз, стоило мне найти нечто тонкое и умное. Прочитав роман о молодом юноше, погрязшем в грехах, я ещё несколько дней не мог отойти от впечатлений.

Сколько ещё в мире было столь гениальных работ? А сколько ещё в мире того, что мне никогда не узнать, если это случайно не окажется перед глазами? Сколько ещё в мире того, что я пока не в силах осознать своим маленьким умом? Могу ли я достичь уровня хотя бы среднего, и как сравнить ум, если он невидим и неосязаем? Порой человек молчит, и ты думаешь, что сказать ему нечего, но на самом деле думает он о стольком, что его молчание гарант твоей беззаботной жизни, что неизбежно потерпела бы крах от разрушенных иллюзий.

Пока я спал, Арлет попыталась стащить моё кольцо, но оно так плотно засело на пальце, что стянуть его без ощутимых движений не удалось.

– Я недостаточно плачу тебе? Или тебе мало того, на что ты согласилась?

– Считаешь, что за комнату ты купил и меня? Я лишь твоя иллюзия. Образ, без лица и чувств. И тебе этого достаточно. Ты не купишь здесь ровным счётом ничего, ни за какие деньги. Даже блаженство уйдёт. Оно уже спадает. Тебе уже его не хватает.

У неё ничего не было, только иголки, что она старательно наращивала, чтобы выжить. Я поцеловал её в лоб и поправил спавшие на лицо волосы.

– Я бы отдал тебе кольцо, дорогая, если бы оно хоть что-то стоило.

Вместо этого я отдал ей часть денег, которые ей были не нужны и которые она совершенно определенно спустит в ближайшее время.

Люди здесь имели свои истории, каждый мог часами рассказывать о былом величие, богатстве ума и страданиях о любви, но попав сюда они будто быстро умирали, переставали иметь цели и мечты. А человек без мечты, как известно, долго не живёт. Шестеренки складывались в механизм, и когда я понял, что здесь мне нет места, поспешил отчалить и продолжить путь к звёздам. Если бы я позволил себе остаться и стать частью сего организма, то погиб бы, при чем гораздо раньше своего тела.

Да, я никогда не мог найти своё место, но был вправе покинуть любой хаос, будь то родной дом или же бордель. Я всегда мог уйти, взяв под контроль хотя бы этот ураган в свои маленькие неповоротливые, в сравнении с целой жизнью, ладони. Хотя признаться, нигде и никогда я так крепко не спал. Пожалуй, осмысленности, к которой я стремился, нельзя было доверить покой и сон. Лишь бездушность дарила моей голове мечтательный дурман сновидений. И скорее всего я вернусь к нему, если так и не найду свой смысл.