Собор состоит из пяти нефов. Особое впечатление объёмности и многомерности создаёт интерьер, густо украшенный барельефами, скульптурами и фресками так, что кажется, будто художники старались каждый квадратный сантиметр внутреннего убранства заполнить какой-нибудь информацией. Центр собора занимает хор. Он огорожен от остального пространства высокой мраморной стеной в позднеготическом стиле. Всю внешнюю сторону ограды сплошь покрывают сцены из Ветхого Завета и жизни Христа. Заалтарный образ, возможно, самый лучший пример Испанского стиля: насыщенность фигур, нарядность и разнообразие красок приковывают взгляд и заставляют посмотреть на религиозность с несколько иной стороны. Резчики и скульпторы смогли воплотить здесь самые смелые мечты и приёмы, не имея возможности творить для светского общества так же масштабно, как и для духовного. Но выгравированные сцены несут не только религиозный подтекст. Здесь можно увидеть множество баталий, штурм и защиту городов, сцены из походной жизни. Особенно это прослеживается в рельефах скамей хора, выполненных Родриго де Алеманом. Правда, кроме ратных подвигов, среди зарисовок встречаются мифические животные, великаны и уж совсем фривольные сцены из античной жизни, словно это не церковные пределы, всегда так строго контролируемые канонами, а беседка для романтических встреч.

Над каменными стенами, словно парящие в облаках дворцы, вознеслись массивные органы с тысячами трубок, будто с орудийными стволами. После первого сильного впечатления начинаешь приглядываться к деталям – и только тогда замечаешь, что Кафедральный собор имеет вовсе не единый образ: уже после окончания строительства он дополнялся мелкими пристроями, такими, как капеллы. Каждая из них подобна отдельному музею. И только профессионалы могут разобраться в чудном наборе статуй, фресок, ризниц, картин и гробниц, заполнившем их объём. Ещё одной невероятной деталью, без которой собор, может, не был бы столь сказочным, являются витражи. Благодаря пурпуру и лиловым тонам, струящимся сквозь цветное стекло, феерия атмосферы обостряет ощущение причастности к чему-то великому.

Мы проходим через клуатр (внутренний двор) к колокольне. Её массивные стены держат вес гигантского колокола, но чтобы добраться до него, необходимо протискиваться по узкому лазу, практически прижимаясь к обеим стенам, на высоту пятиэтажного дома. Наверху исполин, длина одного язычка которого превышает человеческий рост. К сожалению, на куполе колокола появилась длинная трещина, и он уже не может возвещать о праздниках на весь город.

Сквозь запутанные ленты улиц мы добираемся до церкви Санто-Томе (Iglesia de Santo Tome). Вход в неё платный, но причина этому не в необычной религиозной службе или эталонной архитектуре, а в том, что здесь, в основании небольшой колокольни, находится самая известная работа Эль Греко – «Погребение графа Оргаса». Она была написана через двести пятьдесят лет после кончины Руиса де Толедо (жителя городка Оргас) и его погребения в церкви. Это было сделано по заказу священников за то, что граф вносил большие пожертвования – удивительно, что по прошествии такого времени они всё ещё вспоминали об этом. Чуть южнее расположен дом-музей художника, но этот небольшой особняк не имеет ничего общего с реальным двадцатичетырёхкомнатным домом, в котором жил Эль Греко: его настоящий дом не сохранился. Здесь размещены только его картины, а личных вещей нет. Само же здание было воссоздано на руинах дворца. В нём когда-то, ещё до Эль Греко, жил поэт и учёный Энрико Вильена, слывший в народе чернокнижником за свой незаурядный ум и любовь к химическим опытам. Боясь страшной магии, после его смерти король приказал сжечь огромную библиотеку редких книг, которую учёный собирал всю свою жизнь.

Эль Греко стал без малого символом города, соединившись с его духом средневековья и запечатлев в оригинальных образах его людей, архитектуру и пейзажи; он словно слился душой с этим вековым сатрапом. Став известным испанским художником, он всё же оставался уроженцем Крита, но его настоящее имя – Доменикос Теотокопулос – было слишком непривычным для испанцев, быстро заменивших его на прозвище, навечно прикрепившееся к нему. Его стиль был узнаваем и экстравагантен. Тёмные тона, вытянутые формы, острые линии – что-то от греческой иконописи и от импрессионизма прослеживается в его творчестве. Может быть, поэтому его работы словно протягивают творческий мост между средневековьем и нашей эпохой.

Ксения Михайловна Малицкая пишет: «Одарённый философским умом, широко образованный, остроумный, с своеобразными художественными нормами, Греко в Толедо нашёл тонких ценителей своего искусства. Приехав сюда, он уже не мог жить вне Толедо. Его художественная деятельность настолько обогатила город, что до сих пор в Толедо едут главным образом для того, чтобы посмотреть созданные Греко шедевры. Толедо, где минарет звучит в унисон с готическими колокольнями, где роскошь мавританской орнаментики преобразует ренессансные мотивы в сказочные фейерверки, где рядом с народными испанскими романсами нередко звучат заунывные восточные мотивы, гармонировало с внутренним обликом живописца Греко, в котором отголоски искусства Крита с его византинизмом, широта и смелость художественной манеры венецианцев и монументальность художественных образов Рима слились в своеобразное, поражающее своей цельностью и оригинальностью искусство».

Всю свою жизнь после приезда в Испанию Эль Греко прожил в Толедо, оставив в городе множество полотен. Среди них были не только работы религиозного характера, но и портреты жителей города. И в каждом из них так или иначе прослеживаются какие-то неземные черты, словно художник хотел приписать им вместе с человеческими качествами ангельское начало. Особую экспрессию многим из героев его картин придаёт жестикуляция, положение рук, словно жаждущее передать эмоции немых изображений.

Недалеко от дома, в котором жил Эль Греко, когда-то располагался мавританский дворец. Возможно, там до сих пор сохранились следы ямы, в которую скатывались головы сотен именитых горожан, приглашённых на пир Амрюком в «толедскую ночь» начала девятого века. Их всех вероломно обезглавили, позвав на пир в честь перемирия после того, как они поддержали неудавшееся восстание против арабов. Ошарашенная таким званым ужином, бывшая столица вестготов на несколько веков потеряла желание поднимать какие-либо бунты против Арабского халифата. Правда, после взятия города католиками и дальнейшей реконкисты испанцы тоже не остались в долгу. С присущей тому времени средневековой галантностью, одержав одну из побед, воины триумфально вошли в ворота города, неся на пиках головы своих врагов над живыми пленными. А потом королева Беренгела попросила их забальзамировать и отправить обратно жёнам убитых.

Отрубленные, отрезанные, оторванные головы в городе, кажется, повсеместно, стоит только приглядеться. Даже в аркатуре Ворот солнца, рядом с которыми мы оказались в самом начале, выгравирован медальон, изображающий двух девушек, держащих поднос с головой. По преданию, это голова градоначальника, решившего, что власть даёт ему право посягать на честь молоденьких жительниц города. Король, однако, был иного мнения, видимо, полагая, что таким правом обладает только помазанник божий, то есть он сам. Именно поэтому тело хозяина городской ратуши было навсегда разъединено с его головой – и это навеки запечатлено на городских вратах.

Дом Эль Греко располагался в Еврейском квартале, в котором сохранились две синагоги. Синагога дель Трансито (Sinagoga del Transito), ничем не примечательная снаружи, внутри изумляет великолепным деревянным потолком из резного кедра, украшенным лепниной. Стены густо испещрены изящными орнаментами. В их мотивах, наряду с кастильскими гербами, чётко прослеживается иудейская символика. Среди витиеватых рисунков встречаются и письмена, возможно, из Торы. Но богослужения тут уже давно не проводятся: теперь это музей. Вторая синагога, Санта Мария ла Бланка (Santa Maria la Blanca), с самого начала была не совсем синагогой. При постройке это была мечеть, которую затем выкупили зажиточные евреи, чтобы создать здесь свой главный храм; позже она горела, а во время еврейских погромов здесь успели обезглавить предостаточно иудеев. Лишь после этого её сделали христианским храмом, который вскоре вновь забросили. Потом здесь размещалась казарма, а после – склад. И только в позапрошлом веке её объявили памятником и отдали женской монашеской общине. Теперь здесь проводят выставки. Наиболее яркими деталями внутреннего убранства являются аркады в форме подков и капители колонн в мудехарском стиле.

Ремесленные мастерские, прильнувшие к узким проулкам, щетинятся сотнями клинков кинжалов, ножей и мачете. Толедо в западном мире был не менее известен в средние века, чем Дамаск на востоке, благодаря мастерству изготовления оружия, которым экипировались самые богатые дворы Европы. Сегодня толедская сталь – дорогой и достойный подарок, который некоторые посетители города рады увезти с собой на родину. Неимоверное разнообразие форм клинков, ажурных ручек, гравировки и инкрустации притягивает к себе так, словно это прилавки ювелирных магазинов. Жаль, что в наше время нельзя носить на поясе оружие. И если у дам статус всё так же, как и в средние века, определяется по серьгам и колье, то мужчинам сегодня остаются только часы и ботинки. Наш век технократии не терпит холодного металла – разве только тот, что приковывает нас к «насиженным местам».

Мир везде одинаков: все сидят на своих цепях. Чьи-то цепи длиннее, чьи-то короче, одни предпочитают из золота, а другие – из несбывшихся надежд. Но все мы, как по указке, волочём их с собой, изматываясь от веса пудовых звеньев и не осознавая, что эта ноша неподъёмна. Мы быстро устаём, сами не понимая, почему. Но не находим сил, чтобы вырваться из придуманных пут. Год от года мы только укорачиваем нашу цепь, изобретая всё новые и новые якоря, запутываясь в её узлах и накручивая на себя петли. Кто-то из нас привязан ей к своему дому, кто-то – к семье и друзьям, а я, например, привязан к своему одиночеству и обречён тащить эту цепь за собой до самой смерти. Экзюпери писал: «В нашем мире всё живое тяготеет к себе подобному, даже цветы, клонясь под ветром, смешиваются с другими цветами, лебедю знакомы все лебеди – и только люди замыкаются в одиночестве». Но если нет ни единого шанса избавиться от своей цепи, то пусть она будет ежесекундно натянута до предела, чтобы всегда знать, на что ты способен!

Благодаря реке Тахо, делающей крутой изгиб своего русла, у города с самого начала были чётко сформированы рамки развития и застройки территории. Поэтому даже через триста лет он имеет практически тот же вид, что и прежде: оформленную цельность и неповторимый архитектурный ансамбль, отчего антураж Толедо бесподобен и способен влюблять в себя гостей города. Природа будто с самого начала собиралась защищать его от всех невзгод и, словно заботливая мать, прятала за ущелья, речные пороги и скалы. Застройка хаотична и сумасбродна, узкие улицы петлями извиваются между крепостями, церквями и резиденциями, каменные стены вплотную обступают дома, но эта бессистемность, вписанная в природный ландшафт, и составляет единый облик Толедо – такой величественный, гордый и нерушимый.

Бальтасар Грасиан четыре века назад в «Сатириконе» так писал о Толедо: «Наковальня ума, школа изящной речи, пример благородных манер». И я, сидя на ступеньках узкой улицы и прислонившись головой к стене, кажется, слышал, как шелестят плащи и звенят шпаги кавалеров, спешно взбегающих по лестнице, как раздаётся звонкий смех благородных дам, как скрипят перья поэтов и историографов. И как дух этих людей до сих пор живёт на улицах древнего, но совсем ещё не старого города.