Раздались выстрелы со стороны леса. Серые пятнышки шинелей, огрызаясь вспышками, бежали с дальней траншеи к лесу. Драгуны перешли в галоп и понеслись к отступающим. Сабли сверкали на солнышке, и серые шинели окрашивались бурым неярким цветом. Вальтер скакал с взведенным пистолетом позади эскадрона. Последнего русского зарубили на опушке леска за траншеями. Вальтер приказал прочесать лесок и въехал под своды рощи. Деревья были молодыми и нечастыми, в центре леска на полянке стоял спешившийся Пфайль. У его ног лежал труп. С генеральскими погонами и пурпурным крестом на шее и белым на груди.

– Русский генерал, герр ротмистр. Мертв. Что делать с ним?

– Оставь полувзвод, снимите кресты и опознавательные знаки и похороните с воинскими почестями. Мы будем ждать вас у опушки в пяти милях по направлению наступления.

– Есть, герр ротмистр!

«Генерал… у русских минимум командир корпуса. Весь его корпус лежит в прусской земле. А он тоже в раю? Или куда его отправит апостол Петр? И есть апостол там?» – Вальтер рысью пошел на просвет рощи, видневшийся впереди. Эскадрон развернутым строем следовал позади.

Выскочив на опушку леса, Вальтер вновь увидел русских. Сегодня, в основном, они были мертвыми – артиллерия прекрасно знала свою работу. Русские же пушки давно молчали. Неожиданно один из трупов приподнялся на коленях. Русский солдат был жив, Вальтер от неожиданности рванул отцовскую саблю из ножен. Драгуны вскинули карабины. Русский был грязен, залит кровью, но, по-видимому, невредим. Сквозь прорехи в гимнастерке белело нательное белье. Винтовка лежала рядом с разбитым прикладом и примкнутым штыком. Русский стоял на коленях с закрытыми глазами, и потрескавшиеся губы шевелились в беззвучной речи. Он открыл глаза, взглянул на кавалеристов, ощерившихся стволами, уронил голову и продолжил шептать что-то свое.

– Герр ротмистр, кончить его? – унтер-офицер передернул затвор карабина.

– Стой, не надо… пусть живет, если выживет. До границы несколько километров. Вряд ли он доползет до своих.

В стороне раздались выстрелы и крики.

Вальтер приказал эскадрону выдвигаться туда. Там могут еще остаться части русского корпуса.

Эскадрон рысью двинулся в сторону перестрелки, а русский солдат остался стоять на коленях. Вальтер оглянулся, мельком взглянув на грязную уменьшающуюся неподвижную фигурку. Этот точно в рай.

Русский молился.

Пермь, год 1977 от Рождества Христова

В детсаду Вовка играл в две командные игры. Одна игра его увлекала, называлась «войнушка». Правда, приходилось иногда страдать. В войнушке были две разновидности: первая – это русские против немцев. Немцами никто быть не хотел. Потому что немцы, во-первых, всегда проигрывали, во-вторых, они все должны были умереть, понарошку, конечно, но все равно было скучновато и не было азарта. Иногда, правда, немцы были выдуманы, и все играли за советских солдат, но тогда всем быстро надоедало. Подружка Светка, хотя всегда играла роль медсестры, вытаскивающей раненых с поля боя, но часто сопротивлялась, требовала роль танкиста или, хотя бы политрука с пистолетом, но мальчиковый шовинизм не мог позволить девочке эти роли.

Вторая разновидность игры в войнушку – это красные против белых. В эту игралось не так азартно, потому что данный военный конфликт был далеко во времени. Пацаны знали о ходе боевых действий только из песен про Щорса, Ворошилова и сотню юных бойцов, где шел отряд по берегу, командир был раненый, комсомольское сердце пробито, где были штурмовые ночи каких-то неизвестных Спасска и Волочаевска, и Ворошилов, как первый красный офицер, скакал на коне. Кроме того, проблемы были в осуществлении – коней на палочках было мало, шашек тоже – все вицы на площадке выламывали еще весной, и строчить можно было только из пулемета, а он, пластмассовый «Максим», был только один на три группы.

Правда, еще был красивый фильм про Чапаева, но Чапай там умирал, и это было неправильно. В фильмах про Великую Отечественную умирали только фашисты.

Вторая командная игра, особенно поощряемая воспитательницами, была в дочки-матери. Вовке всегда доставалась роль отца. Игра заключалась в обустройстве дома на уличной площадке где-нибудь в кустах и выкармливании ребенка, любовно убаюкиваемого «мамой». Вовка подспудно понимал, что тут должно быть еще что-то интересное, в этой семейной жизни, но что – не догадывался и вскоре менял статус папы на раненого, но не сдававшегося бойца.

У каждого бойца должно было быть оружие. В садике оружия не было. Неизвестно кто составлял список игрушек, но в нем было немного: кубики всех размеров, погрызенные еще младшегруппниками при царе Горохе, куклы с глазами, но без некоторых частей тела, в основном, полураздетые, бубны и дудки из пластмассы, подержанные автомашины марки «ЗИЛ» и большой пластмассовый танк с отломанной пушкой. Танк задействовали в песочнице, как бульдозер. Чудом в красном углу группы появился и жил пулемет «максим». Он разбирался, у него снимался щиток, отделялся ствол от лафета с колесами, но его берегли и выдавали раз в неделю по очереди двум старшим и одной подготовительной группе. Пулемет был вожделением всех парней. Остальное приходилось приносить из дому.

Дед Вовку оружием не баловал. Точнее, он никогда его ему не дарил. Все вооружение Вовки доставалось от мамы, когда ее удавалось завести в «Детский мир», и от дяди, который был военным и служил у черта на куличках. Дядя приезжал в гости только раз в год, привозя вожделенное оружие малых форм.

Маму удавалось раскрутить на большее. Как-то раз, в прекрасном расположении духа, после очередного ночного дежурства в больнице мама привела Вовку в игрушечный магазин и купила ему настоящий ручной пулемет с диском. Диск крутился, пулемет тарахтел, лампочка в стволе мигала, сошки складывались и раскладывались – просто шедевр оружейников индустрии игрушек Советского Союза. Еще Вовке достался на день рождения космический автомат от папы. Папу он не помнил, но, придя в старую квартиру с мамой как-то раз, обнаружил там майку и трусы с паровозиками и автомат. Майке и трусам он был не очень рад, в отличие от мамы – в садике высшим шиком считалось носить черные трусы без майки – а вот автомат был хорош.

Весь свой арсенал Вовка раскладывал дома, но только когда не было деда, тот недовольно ворчал и требовал чистоты, заставляя Вовку убирать разбросанные игрушки в кладовку в комнату его и бабушки. Так что скоро арсенал по частям был перетащен в садик, где хранился у Вовки в шкафчике с петушком на дверке.

Конечно, все это было неспроста. Вовка мечтал быть космонавтом. Или летчиком. Или танкистом, на худой конец. Главное – военным, в красивой форме с погонами и портупеей. И защищать Родину от врагов, которых было великое множество. Как деда.

Франкфурт, год 1897 от Рождества Христова

Отставной полковник австрийской лейб-гвардии Зоммер ехал в вагоне из Вены во Франкфурт. Стук колес убаюкивал его, и он то и дело клевал носом. Сны полковника были короткие и тревожные. Снился то сын, Вальтер, несущий ему копье Лонгина, то жена, зовущая его к себе на небеса, но чаще Сисси, Елизавета Австрийская, отдающая ему то, что лежало в багаже полковника сейчас.

Зоммер просыпался и ощупывал сверток, стоящий рядом. Сверток был цел. Из бархата свертка высверкивала золотая рукоять имперской сабли с вензелем дома Габсбургов на накладке. Полковник успокоено прижимал ее к ноге, и дрема вновь овладевала им.

Много артефактов скопилось в Хофбурге к началу двадцатого века. Одно копье Лонгина чего стоило. Остатки святого воинства Христова, поверженные арабами в схватках за гроб Господень, изгнанные из Святой земли со своих наделов оседали по всему пути из Азии в Европу. Австрия была посередине сухопутного пути. Кипр не мог принять всех, и рыцари оседали у плодородных земель в предгорьях Альп. А Филипп Красивый еще более усугубил положение рыцарей Храма, и те, кто вернулся на родину во Францию, вынуждены были бежать и вновь находили временный приют на земле, отделенной высокими горами от преследовавшей их церкви и короля Франции.

Никто не мог войти в сокровищницу Габсбургов, кроме членов семьи и, соответственно, никто точно не знал, что хранится там. То, что собиралось веками, то, что шло в уплату поселения тамплиеров осколку Священной римской империи, лежало грудой ненужного хлама в подвалах дворца.

Рассказ Елизаветы тогда, морозным декабрьским днем 1897 года, Гюнтер помнил в подробностях.

Рудольф, старший сын Елизаветы, наследник престола был умным образованным молодым человеком. Больше был склонен к естественным наукам и истории, но по настоянию отца был вынужден забыть мысли об университете и получить военную карьеру, как подобает Габсбургам. Военный из него не получился, и даже после свадьбы Руди занимался только блистательной карьерой соблазнителя женщин, которые толпами встречались при дворе и кидались на завидного и знатного офицера с регулярной настойчивостью. Елизавета была допущена к сыну только уже в зрелом его возрасте, и иногда ей удавалось поговорить с ним о жизни и провести время, выясняя и поддерживая наклонности сына к истории.

Часто Рудольф пропадал в подвалах Хофбурга, роясь в наследии Габсбургов, перебирая книги и вещи, доставшиеся короне с незапамятных времен и неизвестными путями. Иногда он показывал находки, иногда его поиски оставались тайной для всех. Франц Иосиф был занят политикой и никогда не спускался в хранилища древних вещей.

Рудольф и нашел, то, что вез Зоммер в багаже во Франкфурт…

То, что передала ему императрица со словами: « Гюнтер, мне больше некому доверять в этом мире, кроме Вас и Бога. Это должно быть спрятано. И ради всего святого, милый Гюнтер, ни в коем случае не любопытствуйте, что лежит внутри. Людвиг и Рудольф поплатились за это. Моя участь, скорее всего, тоже предрешена».

«Ваше Величество, я готов сопровождать Вас всегда лично с моими гвардейцами. Что беспокоит Вас? Чего Вы опасаетесь? Я готов защищать Вас от любых врагов и клянусь, что буду это делать, пока не умру!». Зоммер тогда не на шутку встревожился. Но Елизавета лишь покачала головой.

«Нет, Гюнтер. Боюсь, что я проживу чуть дольше, если уеду из Империи инкогнито и без охраны. Вы выполните мою просьбу. Я хочу, чтобы Вы подали в отставку и исчезли из Австрии. Езжайте куда-нибудь в Баварию, Гессен, в тихий и спокойный городок. Постройте там дом и надежно спрячьте это. Может, придет время открыть людям ящик Пандоры, но я думаю, что сейчас точно не надо этого делать. Да, и вот вам еще сабля. Это от меня, берегите ее, не только потому, что я ее вам вручила, а еще и потому, что она – ключ…»

Поезд подошел к центральному вокзалу Франкфурта уже к вечеру. Полковник вышел на перрон, поймал ландо, грузчики вокзала подвезли упакованный багаж.

– Новый Саксенхаузен, пожалуйста.

Извозчик тронул коней, и повозка тихо зашуршала пневматическими шинами по мостовой в сторону Майна.

Новый Саксенхаузен был уже застроен виллами не бедных горожан. Район был спокойный, даже тихий, редко ходили трамваи, новые дома росли, как кусты в городском лесу рядом. Ландо остановилось у дома недалеко от Майна. Дом уже был достроен, черепичная крыша блестела от дождя. Рабочие вышли на улицу. Зоммер знаком указал на багаж. Рабочие сняли сундук с задка ландо и затащили в дом. Зоммер вошел вслед за ними.

Дом был пуст. Пахло свежим деревом – лесенка наверх была только установлена, двери еще не крашены.

– В подвал, пожалуйста, – рабочие торопливо потащили сундук в подвал.

– Оставьте. И идите по домам. Я осмотрю работу. Придете в понедельник. Я дам указания. – Гюнтер выгреб из кармана горсть марок, – Вот, спасибо, выпейте в выходной.

Рабочие поклонились и вышли. Зоммер осмотрел подвал. Крепкие стены, земляной утрамбованный пол. «Пол надо сделать каменным», – подумал полковник. Взяв из угла заступ, он, отмерив от одной из стен пару шагов, начал копать.

Через пару часов, вспотев и скинув сюртук, Зоммер подтащил сундук к яме. Сундук был старинный, темного мореного дерева с отверстиями внутренних замков. Тяжело стукнув, он упал в яму. Зоммер поправил его, разогрел на свече сургуч и залил замочные скважины, которых было целых шесть. Окинув взглядом работу, он принялся закапывать. Еще через час следов ямы и сундука не осталось. Утрамбовав ногами землю, Гюнтер Зоммер вздохнул. Огонь керосиновой лампы едва освещал подвал, создавая причудливые тени на стенах. Было далеко за полночь.

Пермь, год 1939 от Рождества Христова

В Красном уголке школы было суматошно. Кто-то бегал, шурша костюмами, кто-то перебирал листки с текстами, в общем, как всегда перед знаменательным событием. В актовом зале все было готово, над сценой растянут красный транспарант «Да здравствует Вождь мирового пролетариата И. В. Сталин», по стенам висели портреты Иосифа Виссарионовича и его соратников – Ворошилова, Кагановича, Ежова, Молотова. С них они строго смотрели на немного легкомысленно украшенный бумажными цветочками и бантиками зал. Но красный цвет преобладал, так что вождям с портретов беспокоиться было не о чем. На сцене уже стоял картонный молот, копия того, что стоит на Вышке, в углу лежала груда деревянных винтовок и красных знамен.

Егор пришел в школу уже к вечеру. Тоню он надеялся встретить раньше, но она была вся в организации выпускного вечера, и вытащить ее из красного уголка не представлялась возможным. Потершись по школе, в которую он не заходил уже два года, после того, как начал работать на заводе и учиться в ФЗО, повстречав пару знакомых учительниц, которые даже его и не вспомнили, он поднялся на второй этаж и сел в уголке актового зала на стул. Зал был уже полон, выпускники-десятиклассники весело болтали о последних экзаменах и рассматривали свои новые аттестаты. Парни собрались кружочком и обсуждали вступительные экзамены в техникум, девчонки тихо хихикали у окна. Егор чувствовал себя не в своей тарелке.

Учиться он не очень любил. Брат вот все дни корпел над учебниками, а Егорке лучше было побегать по лесу, половить рыбку, уединиться где-нибудь со своими друзьями, Витькой и Серегой в наспех построенном шалаше и потравить разговоры про то, кем они будут работать да про девчонок чего-нибудь. Особенно охоч до разговоров про девчонок был Серега. Он все время живо описывал свои новые свидания то с Ленкой, то с Оксаной, то еще с какими-то девочками из Рабочего поселка, о которых Егор и слыхом не слыхивал. Особенно внимательно они с Витькой слушали про то, как Серега целовался на углу у «Горна» с одной… Конечно, он не целовался, а только врал, но слушать это было завораживающе… Потому что Егор ни с кем еще не целовался и даже не мечтал пока. Пока не влюбился в Тоню. Но как она была далека от него!

Егор вздохнул. В зале потух свет, на сцену вышли первые артисты.

– Слово о революционной Мотовилихе! – громко объявил ведущий.

Хор пионеров громыхнул под баян «Вихри враждебные». Зрители затихли. Школьники, изображавшие рабочих, толпились в центре сцены. Красные флаги развевались над головами. «Лука Иванович Борчанинов» говорил речь о революции.

Когда отец привел Егора на завод после 7 класса, тот мало что знал о жизни рабочих, только то, что видел – тихие пьянки по выходным да стойкий запах машинного масла от суровых усатых мужиков, идущих со смены вечером.

Егора приняли учеником в модельный двадцать восьмой цех. Наставником поставили токаря Палыча, еще из старых. Палыч работал на заводе еще со времен царя, выглядел скверно, все время смолил самокрутку аж до самого конца, постоянно опаливая себе густые желтые усы, носил толстенные очки на резинке и любил говорить поговорками.

Поставил он Егора к токарно-револьверному станку с царским вензелем на станине и научил точить неизвестные и непонятные детали из «чугуния». Обучение прошло быстро, и вскоре Егор уже имел свой станок, новый, Сталинградского завода и, получив третий разряд токаря, умело точил заготовки по чертежам, которые давал ему начальник цеха. Работа была муторной, но не такой надоедливой, как на «конвейере» в других цехах. Заготовки менялись, точить разные детали было интересно. Неинтересно было вставать в пять утра. Смена начиналась в шесть, заканчивалась тоже в шесть, но вечера. За опоздание могли пропесочить на собрании цеха или вообще выгнать с завода – а это почти измена стране. Поэтому Егор скрипел зубами, но вставал и шел в громадном людском потоке через малые проходные в свой цех.

Вскоре и он приобрел этот неимоверно стойкий запах машинного масла, горелого металла и вечно грязные руки с лицом. Душа в цехе не было, баню дома топили только по выходным.

На заводе Егор научился курить, правда, денег на папиросы не хватало, и курил он из-за этого редко.

Как-то раз после смены мужики предложили выпить водки, Егор хлебнул, задохнулся, но выпил. После, уже дома, мать учуяла запах, заголосила тихо, а отец оттянул брезентовым ремнем так, что водки Егору больше не хотелось.

Единственно, что было положительного на заводе, так это обеды. Так вкусно Егор нигде не ел. Обед в столовой был просто объедением – щи, жирные, на свиных костях с кислой капустой или борщ с курицей, каша, иногда с котлетой, громадный ломоть хлеба с маргарином, компот и чай – Егор пил оба стакана – с сахаром чай-то! После голодухи, которую пережил пацаненком в девять лет, он уважительно относился к кормежке и ел за троих. Дома таких разносолов не было. На огороде сажали картошку с капустой, их и ели целый год. Мясо отец доставал где-то у дальних родственников в деревне под Добрянкой только в декабре, с оказией доставлял до дома замороженную полутушу свиньи или четверть старой коровы, которую съедали, как ни растягивали, уже к февралю. Кур не били, куры были дороги, пара, что была – несла яйца. Только если помирали от старости – тогда мама варила суп, роняя слезы прямо в кастрюлю от воспоминаний о несушке.

Лица Егор своего не видел в основном, а вот рук с облупленными грязными ногтями последнее время стеснялся. Тоня была такая чистая, а он – как негр какой-то. Усы еще росли плоховато, хоть и выбивались черными волосиками из-под верхней губы. Да редки были. А как же, мужчина и без усов – уродец. Усы Егор тщательно культивировал, да пока без толку.

В зале погасили свет, подсветили сцену красноватой лампочкой и Тоня в куртке из клеенки, выкрашенной в черный цвет, в красном платке вышла на середину. Тоня явно была Розалией Землячкой. Она руководила восстанием. Правда, вместе с ней в толпе пионеров-рабочих еще руководили «Свердлов» и «Борчанинов».

Особенно Егору не понравился «Свердлов» – в очках-велосипедах, в такой же, как у Тони, клеенчатой тужурке: малорослый паренек ненавязчиво и не по роли постоянно обнимал Тоню за талию. Егор даже хотел свистнуть, но передумал, выгонят еще, а ему хотелось досмотреть до конца, чтобы потом проводить Тоню до дома.

Постановка кончилась уже затемно. Выпускники пошли гулять во двор школы, на Красную, в Молотовский сад, а Егор поймал Тоню в коридоре.

– Давай провожу? Уж стемнело на улице.

– Так мне ж недалеко,

– Мне тоже домой – по дороге.

– Ну как, понравился спектакль наш?

– Конечно, ты красивая там была, хорошо играла… Наверно, – Егор мало что понимал в театральной деятельности, но надо было высказать какой-то комплимент

Тоня рассмеялась:

– Кожанка только к концу пошла по швам, клеенка не выдержала. А я ее всю ночь шила и красила. Ну да ничего, в следующем году другую постановку будем ставить – про летчиков-полярников. Ты вот кем после школы хочешь стать?

Егор озадачился. Школу-то он уже закончил, ФЗО тоже скоро.

– Летчиком хочу, – неуверенно пробормотал он.