– Конечно. Мы накачали эту сумасшедшую транквилизаторами, связали и заперли в одиночке. Видела бы ты её глаза, пустые, словно экран выключенного телевизора. – Он усмехнулся и чмокнул тетю Таню в щеку.

– И зачем только гоняют тебя по пустякам, – она цокнула языком, высказывая возмущение. – Можно подумать докторов не хватает.

– Ну ты же знаешь, я дежурный на этой неделе, – это он сказал неровным тоном, запыхавшись от вынужденного нагибания, чтобы развязать туфли.

– Чертов график, – протянула тетя Таня.

– Чертов график, – повторил дядя Миша излюбленную фразу.

Антон чуть повернул голову и наблюдал как тетя Таня вешала на крючок длинный, черный зонтик похожий на трость и убирала портфель в шкаф, а дядя Миша носком двигал туфли ближе к входной двери.

До определенного момента Антон не знал зачем дядя Миша каждое утро, собираясь на работу, брал с собой зонтик, ведь порой даже синоптики по телевизору говорили, что осадки не ожидаются, да и жили они не у моря и не в горах, где погода меняется внезапно. Как‑то раз, глядя в окно на дядю Мишу, выходящего из арки и направляющегося к автобусной остановке, Антон решил, что зонтик нужен для того, чтобы летать по ветру, как Мэри Поппинс. Он проводил его взглядом до большой, никогда не высыхающей лужи, затем до одинокого куста сирени, до ларька с фруктами и до угла трехэтажного деревянного дома, окна которого всегда завешаны шторами, но дядя Миша так и не раскрыл зонтик и не взлетел. На следующее утро Антон вновь припал к окну, в надежде увидеть, как дядя Миша все же полетит, но чуда не произошло и на второе утро. Третье и четвертое утро прошли в таком же порядке: вышел из арки, обогнул лужу, куст сирени, прошел мимо ларька с фруктами и скрылся за углом трехэтажного дома с большой вывеской на верхнем этаже: «Продается». Антон подумал, что дядя Миша нарочно не раскрывает свой секрет, зная, что за ним наблюдают, но на пятое утро произошло то, после чего Антон перестал сидеть у окна в ожидании чуда.

Оно начиналось, как и предыдущие четыре: небо чистое, солнце яркое, Антон дышал на окно и через запотевшее стекло наблюдает за дядей Мишей. У большой лужи стояла рыжая собака, лакала грязную воду и даже не подозревала, что загораживает протоптанную тропинку, по которой привыкли ходить люди, в том числе и дядя Миша. Он остановился в шаге от собаки, посмотрел по сторонам, поднял зонтик и ударил по спине дворняги. Даже через закрытое окно Антон услышал взвизг и плеск воды, когда собака прыгнула в лужу, спасаясь от следующего удара. Лужа глубокая, собака скрылась под водой, вынырнула и поплыла к противоположенному берегу. А дядя Миша еще какое‑то время стоял на тропинке с угрожающе поднятым зонтиком, а затем пошел дальше, в сторону ларька с фруктами. Антон с замиранием сердца наблюдал за рыжей головой, плывущей в грязной луже и молил собачьего бога, чтобы не позволил утонуть бедной дворняге, получившей по спине только за то, что хотела пить. Как только лапы коснулись берега, а сердце Антона перестало трепыхаться от волнения, он отпрянул от окна. На следующее утро не смотрел в окно, ведь не может взлететь тот, кто бьет животных. Вот так он узнал, что дядя Миша еще хуже, чем он о нем думал, а заодно узнал секрет зонтика.

По телевизору шел концерт какой‑то старухи, шепелявящей и не выговаривающей некоторые слова, рядом чмокала Настя, облизывая леденец, кошка терлась о ноги дяди Миши, не подозревая как он обходится с животными, когда думает, что его никто не видит.

Тетя Таня испепеляюще взглянула на Антона, словно говоря: «Я с тобой еще не закончила, еще получишь свое». Он отвел взгляд, повернул ручку двери и вошел в комнату.

Раньше он делил комнату с дедом. Вот уже год жил один, но кровать, на которой спал, ходил под себя и на которой в итоге умер дед так и стояла у дальней стенки, под окном. Настя говорила, что её не убирают, потому что хотят перевести из деревни бабушку, подселить к Антону, а её дом продать, деньги положить в банк под проценты, чтобы потом оплатить учебу Насти в колледже. Поначалу Антон не верил в это, надеясь, что со дня на день в комнату зайдут высокие дядьки в комбинезонах грузчиков и вынесут кровать, пропахшую дедом, на улицу, где сожгут вместе с матрацем и постельным бельем. Но дни шли, а кровать стояла. После двух месяцев он поверил словам Насти и просыпаясь по утрам первым делом смотрел на кровать деда, проверяя не спит ли на ней бабушка и вспоминал далекие, счастливые дни, когда у него была своя отдельная комната с окном, выходящим на двор. Одна кровать, шкаф под одежду, стол, а на нем аквариум с хомяком. Старая квартира, в которой он жил с родителями была на два этажа выше в том же подъезде. Уже пять лет там живут другие люди, платящие аренду тете Тани. А предыдущих жильцов, счастливую, любящую семью разбросало судьбой в разные места. Отец погиб, мать попала в больницу для психически нездоровых, а Антону досталось жить с семьей сестры матери.

В нос ударил спертый дух старины, похожий на смесь запахов влажной земли, сырого мяса и полыни. Еще пахло грязной одеждой и мочой. Деда нет год, а его дух все никак не выветривался. В голове вновь проснулось далекое воспоминание годовалой давности. Последние дни оно всплывало часто, и Антон волновался, уж не предвестник это скорого появления соседа по комнате? Мысленно он переместился в темную, душную ночь смерти деда.

Снился сон. Крепкие, костлявые руки давили на голову, топили в бочке, наполненной мочой. Он не видел лица того, кто не давал всплыть, но знал, что это дед. В реальности, не во сне, дед не ходил, был прикован к кровати, а руки настолько слабые, что не могли удержать ничего тяжелее мешочка конфет. Но во сне у него была такая сила, что Антону казалось еще немного и голова раздавится под натиском крепких пальцев.

Желтая жижа заливала глаза, попадала в нос, Антон задыхался, вдыхал, пропускал кислую, жгучую мочу в горло, в легкие. Желудок наполнился быстро, живот распирало, а смердящая жижа все лилась и лилась через рот и нос, готовясь разорвать внутренности.

Наконец, когда вышел весь воздух из легких, желудок окаменел и тянул на дно, перед глазами появилась пелена, а в голове и позвоночнике пульсировал панический страх, Антон каким‑то невероятным усилием воли смог выбраться из бочки. Он жадно хватал воздух ртом, глотал словно долгожданную еду, невиданную несколько недель. Озирался по сторонам выпученными глазами, пока не сообразил, что сидит в кровати, потный и трясущийся от страха.

Он встал посреди комнаты, всматривался в темноту и дышал так часто и громко, словно пробежал не один марафон. Содрал промокшую простыню, скомкал и бросил в угол кровати. Вместо того, чтобы достать из шкафа чистое белье, постелить и доспать до утра, он зачем‑то подошел к кровати деда. Даже по прошествии года он не мог найти ответ, на вопрос: что подтолкнуло это сделать, зачем он подошел к деду, ведь раньше никогда этого не делал.

Дед был накрыт с головой простынкой, словно саваном. Он всегда так спал, когда на улице было жарко и комары кружили у окна, ища лазейку в деревянной раме. В свете луны Антон видел сидящих на стекле комаров, ждущих, когда люди сжалятся и пустят попировать. А еще он видел очертания носа и пальцев на ногах, выпирающих из простынки словно кочки на болоте. Антон склонился, повернул голову так, чтобы ухо почти прижалось к носу деда, но не касалось. Прислушался. Дыхания не услышал, а ведь Антон знал, как храпит дед стоит ему лечь на спину, так, что невозможно уснуть, пока не заткнешь уши подушкой.

В ту ночь дед хоть и лежал на спине, но не было слышно даже слабого дыхания. Зато запах стоял резкий, терпкий, как смесь мочи и придорожной травы, наподобие полыни или чего‑то похожего. Все тот же непонятный импульс подтолкнул его протянуть руку и коснуться через простынку запястья деда.

Оно было ледяным, словно булыжник на дне речки. Антон отпрянул, глаза выпучились, а дыхание вновь стало частым и громким. Он пятился к двери, не выпуская из виду кровати и деда, накрытого простыней. Уже добравшись до двери, уткнувшись в нее спиной, ему на мгновение показалось, что дед пошевелил пальцами на ноге. Антон выдавил через приоткрытый рот короткий звук, похожий на стон болезненного старика, нащупал влажными от пота пальцами ручку двери, дернул и проскользнул в щель.

Когда он разбудил тетю Таню первым делом получил по лбу вялой, еще не проснувшейся рукой. Вторым делом выслушал оскорбления в свой адрес. Все та же рука тети Тани, но уже окрепшая, уже проснувшаяся нажала на кнопку включения прикроватной лампы, желтый мягкий свет осветил недовольное, опухшее от сна лицо. Она села на край кровати, сначала глянула на часы, показывающие два сорок пять, а затем перевела нервный, злой взгляд на Антона и вопрошающе уставилась ему в глаза.

Антон был во власти страха, и это отразилось на речи. Он объяснялся неразборчиво, скомкано, некоторые слова недоговаривал, а некоторые и вовсе забыл, мычал, сопел и махал руками, приглашая уже наконец подняться с кровати и пройти в комнату к деду.

Тетя Таня терпеливо выслушала, лениво поднялась, натянула халат, лежащий на тумбе, и пока искала под кроватью тапочки сонным голосом, как бы между делом, протянула:

– Помер что ли наконец.

Дядя Миша промычал что‑то нечленораздельное, перевернулся на другой бок, накрыл голову подушкой. Тетя Таня глянула на него с нескрываемым отвращением, проворчала, что отец все‑таки его, и ему бы стоило идти проверять. Затянула пояс на халате и вышла вместе с Антоном из спальни.

После света от прикроватной лампы коридор казался особенно темным, но недостаточно чтобы не разглядеть Настю, стоящую на пороге своей комнаты. На ней розовая пижама, а в руках плюшевый медведь. Она вопрошающе смотрела то на Антона, то на мать.

– Иди, Настенька, спи. Не выспишься ведь, – как можно мягче сказала тетя Таня.

– А что случилось? – спросила Настя.

– Да, дед помер. – все так же любезно сообщила тетя Таня.

Настя кивнула, словно ничего необычного не произошло, словно дед умирал уже не первый раз и ушла досыпать, прикрыв дверь комнаты.

Антон пропустил тетю Таню вперед, зашел следом. Вообще‑то он хотел остаться в коридоре, но тетя Таня заставила войти. Она щелкнула выключатель и, не колеблясь, подошла к деду. Сдернула с лица простыню и с интонацией присущей работнице библиотеке, сидящей на заполнении карточек, констатировала:

– Ну точно, помер.

Антон увидел бледное, похожее на мороженое, лицо с распахнутым ртом и открытыми глазами. На сухом, словно изюм лбу сидел комар. Наблюдая за тем, как распухает красное брюхо комара, Антон решил, что дед умер совсем недавно, ведь кровь еще не успела превратиться в желе. В каком‑то фильме ужасов, врач говорил, что кровь сворачивается через несколько минут после смерти, а через пару часов вновь разжижается. Еще он говорил, что из крови только что умерших стариков получается хорошая мазь от морщин.

– Иди сюда, закрой ему глаза и поцелуй в лоб, – сказала тетя Таня не оборачиваясь.

Антон замотал головой и отступил, ударился затылком об косяк, чуть не упал, схватился руками за ручку двери и оборвал её.

– Ну ты растяпа. Я ведь пошутила, – повернулась она и укоризненно цокнула языком.

Затем она вновь накрыла его простыней, подошла к двери, выключила свет и сказала:

– Ладно, завтра разберемся. Иди спи.

Антон почувствовал, как кровь мигом отхлынула от головы и конечностей, лицо побелело и стало походить на мороженое, точно так же как лицо умершего деда. Ноги пошатнулись, а руки упали словно плети.

– Как завтра? – промямлил он.

– Ну а что, теперь не спать что ли? Этот хрыч вздумал отдать концы среди ночи, специально, чтобы мне насолить. Никуда он не денется, до утра потерпит.

Она захлопнула за собой дверь, оставив Антона в темной комнате с мертвецом. В ушах загудело, кровь возвращалась в конечности, а сердце забилось так сильно, что Антон решил оно непременно лопнет, разорвав грудную клетку. Через гул он слышал удаляющиеся, шаркающие шаги тети Тани и её возмущенный голос. Она продолжала жаловаться на деда, посмевшего разбудить среди ночи, а еще на больную ногу:

– Нога опять разболелась. Еще медиков вызывать, полицию. Они конечно же приедут только под утро, а я должна сидеть накрашенная, нарядная на кухне и ждать их всю ночь.

Когда скрипнула кровать под тяжелой тушей тети Тани и замолк её голос, Антон замер, прислушиваясь и присматриваясь к темноте. В комнате застыла глухая тишина, даже хомяк перестал ерзать в аквариуме, будто почувствовал присутствие кого‑то еще, кого‑то не из мира живых. Антон медленно поднял руку и не глядя на дверь попытался нащупать оторванную ручку. Под кроватью деда мелькнуло что‑то темное, черней ночи. По спине пробежали мурашки, а ноги похолодели, словно их закидало снегом. Ну а когда из‑под кровати вылетел красный леденец и покатился, подгоняемый невидимой силой, к ногам Антона, он не выдержал, толкнул дверь и юркнул в зал.

Прошел на диван. Сел, поджал ноги и не отрываясь смотрел на узкую щелку между дверью и полом, где мелькали тени. Это ходил дед, облаченный простыней, искал укатившуюся конфету.

Спустя сутки сделали вскрытие и узнали причину смерти. Оказалось, он умер не от старости и не от какой‑то болезни, а поперхнулся леденцом и задохнулся. Патологоанатом передал дяде Мише маленький пакетик с красной конфеткой, вытащенной из горла деда. Этот пакет долго лежал на полке в шкафу в зале, за стеклом, рядом с хрустальной вазой, наполненной леденцами.

Всякий раз, как Антон смотрел на конфеты в вазе, думал о той, что лежала рядом. А друг тетя Таня или Настя подшутили и подменили конфеты? И та, что застряла в горле у деда лежала в вазе и ждала, пока её съедят. От таких мыслей у Антона пересыхало во рту и тошнило. Так он отучился грызть леденцы. Однажды конфета и пакет исчезли. Все было как обычно: стояла ваза, в ней лежала горка леденцов, шкаф закрыт, шумел телевизор, Настя крутилась у зеркала, тетя Таня на кухне, а дядя Миша лежал на диване. Не хватало лишь одной маленькой, красной детали, обернутой в полиэтиленовый пакет.

Прошел год, но до сих пор у Антона пересыхало во рту, язык пристывал к небу, а в желудке мутило, стоило ему взглянуть на вазу с леденцами за стеклянной дверцей шкафа. За год он не съел ни одного.

Он помотал головой, прогоняя дурные воспоминания, задержал дыхание и широкими шагами добрался до кровати деда. Стараясь не думать о дурном и не смотреть, наступил на постель, протянул руку к окну и повернул засов. Вечерний воздух ворвался в комнату, разбавляя собой застарелый запах покойника. Антон слез на пол, опустился на колени и забрался под свою кровать. Выудил аквариум. Хомяк сидел в углу и доедал морковку.

– Хвича… как хорошо, что ты жив, – достал, поднес к щеке и потерся о вонючую шерстку. Это пятый его хомяк, всех предшествующих он называл одинаково, добавляя только порядковый номер, а потому полное имя хомяка было – Хвича пятый.

В животе заурчало. Он положил руку на пуп и скрючился от боли. К языку подступала кислая отрыжка. Обычная изжога, так часто бывает от голода. Он оперся на спинку кровати, повернул голову к окну и впервые с того момента, как вошел в комнату, взглянул на заправленную постель деда.

Дед обычно спрашивал старческим, беззубым ртом: «Ты хоть поел, Антоша?» и не дожидаясь ответа, который его не особо волновал, засовывал руку под подушку, доставал пакетик с красными леденцами, выуживал один и протягивал Антону. Иногда, когда солнце ярко светило в окно, леденец переливался словно рубин, а морщины на сухой, бледной руке особенно сильно проступали и походили на трещины на песке в сухой пустыне. Антон никогда не принимал конфету. Отчасти из‑за того, что к ней прикасалась старческая рука, а Антон до жути, до дрожжей в коленях боялся прикосновений стариков, он считал, что они способны передать старость, болезни и скорую смерть. А вторая причина была в том, что он боялся испортить и без того больной желудок сладким. Нет, он ел конфеты и любил их, но не на голодный желудок. Вернее, ел до того, как дед умер. От приторного запаха корицы и ванили у него начинало сосать под ложечкой, а во рту, у дальних зубов скапливалась кислая слюна. Серые глаза на изрытом морщинами лице глядели на него просто, не выражая никаких эмоций. Антону порой казалось, что дед не видит его или смотрит сквозь, но причина была конечно в другом – деду было просто наплевать, а конфету он предлагал только для того, чтобы у Антона еще больше болел живот, а кислота начинала переваривать желудок. Антон отказывался, дед поджимал губы, тупил взгляд, убирал конфету в мешок и говорил что‑нибудь, что задевало Антона, причиняло боль. Что‑нибудь о его отце или матери. Например: «я драл твоего отца веником, как котенка, когда он был щенком» или «правильно, что мать положили в дурку, там ей самое место. Хотя я бы сделал это гораздо раньше».

Мысли Антона продолжали витать вокруг мертвого деда, его кровати, а руки тем временем чистили аквариум хомяка. Хвича бегал по полу, цокал коготками по ламинату, а Антон время‑от‑времени посматривал на дверь, проверяя не открылась ли она, не показалась ли в проеме морда старой кошки.

Как же кардинально поменялась жизнь со смерти отца. Ведь тогда мама была здоровой и счастливой, любящей и заботливой. У него была своя комната и щенок с черным ухом и маленьким хвостом… Или это было не с ним, а с другим ребенком в каком‑то фильме для детей?

«Тебе надо есть, Антоша, организм растет. А не будешь есть останешься таким же маленьким», – сказала бы мама и обязательно наложила полную тарелку супа. Ах, как Антон не любил супы. Отказывался, запирался в комнате, обижался. «Вот дурак!» – бранил он себя и хорошенько прикладывался кулаком к щеке, где был больной зуб. Уж сейчас бы он не просто съел тарелку супа, но и попросил добавки! Да не одной.

Между делом он снова взглянул на постель деда. Странным образом работал мозг, заставлял смотреть на то, на что смотреть не хочется и думать о том, что противно и что пугает. Перед глазами снова появился беззубый старикан. Только в этот раз вместо глаз у него были черные квадратные пуговицы с четырьмя дырками и проделанной в них ниткой. Он чуть привстал, дотянулся до тумбы и достал полный мешок с красными леденцами. Антон даже через пакет и стойкий аромат мочи почувствовал сладковатый запах ванили.