Приемная семья

Зубная боль, успокоившаяся на время, вновь дала о себе знать, когда Антон завернул за угол трехэтажного деревянного дома – памятника архитектуры двадцатого или двадцать первого века. Пытаясь отвлечься от боли, он вновь принялся фантазировать: когда все же построили этот страшный, покосившийся дом, с крыльцом похожим на покинутый птицами скворечник. На углу висела мраморная табличка, как и у всех памятников архитектуры в городе. Слова и цифры стерлись, и на потемневшем от времени фоне проглядывалось несколько букв и римских цифр: «П…тник ар…е…ры XX».

Он миновал ларек с фруктами, где как обычно, сидя в старом кресле, дремал толстый продавец; обошел одинокий куст сирени с обломанными кончиками веток и остановился у большой, никогда не высыхающей лужи. У неё нет дна, а в темной воде живу монстры, хватающие за ноги прохожих. Вдоль лужи протоптана узкая тропинка, но Антон по ней не ходил, а оббегал по траве за несколько шагов от кромки. Видел бы это Сашка, то обязательно подошел к краю, склонился и сунул палец в воду, показывая, что монстры не нападают.

Антон подошел к ржавой телефонной будке, прислоненной к кирпичной стене пятиэтажного дома. Когда‑то она была красного цвета, когда‑то в ней висел телефон с железным проводом и отверстием для пятикопеечной монеты. Когда‑то выстраивалась очередь, чтобы попасть в нее. Теперь же она походила на заброшенный школьный автобус, отвезенный на свалку и ждущий очереди на переработку, чтобы стать мангалом на чьей‑нибудь даче или будкой для злой и одинокой собаки.

Антон дернул дверь, но та не поддалась, впрочем, как и вчера, и позавчера, и пять дней назад, и месяц, и каждый день из прошедших пяти лет, что он пытался её открыть. Он вновь залез через разбитое окно, зацепился за осколки стекла, торчащие словно зубы бездомной собаки, порвал футболку и чуть поцарапал бок. Не до крови, но все равно больно. «Эх, лучше бы разорвал бок, а футболка осталось цела», – с досадой подумал Антон, разглядывая дыру, в которую с легкостью просовывалось три пальца.

Присел на корточки и среди тысячи слов и неразличимых символов нашел свое, нацарапанное в далеком детстве, тогда, когда он только учился писать, готовясь через три года пойти в первый класс. Провел пальцем по шершавой поверхности ржавого железа, обводя кривые буквы. Это сейчас ему приходилось нагибаться, а когда карябал красную краску отцовским перочинным ножом, будка была такой огромной, что в ней можно было бегать; старый сломанный телефон висел недосягаемо высоко, а дотянуться до него можно было только с помощью отца. Он поднимал Антона, просил позвонить маме, сказать, чтобы накрывала на стол и ждала своих мужчин. Антон говорил в глухую трубку и звонко опускал ее на рычаг телефона. Отец смеялся, Антон улыбался и никого не заботило, что телефон не работал.

Это было так давно, что последние года два Антону казалось, это происходило вовсе не с ним, а было увидено в каком‑то добром фильме для детей. Там, где ребенок беззаботно смеялся беззубым ртом и спешил домой, где его ждали любящие родители и белый щенок с черным ухом и маленьким хвостом. Антон закрыл глаза и еще раз провел пальцем по буквам. Медленно, обводя каждую закорючку, каждую линию, каждое мгновение прошлой жизни. Все что осталось от отца – это воспоминания, а будка словно переходник в то время, когда отец помогал нацарапать первое слово Антона – «мама».

Выбрался через ту же дыру с острыми стеклами. На этот раз удачно – не зацепился. Задержал дыхание и вошел в арку, соединяющую два дома. Тридцать шагов до двора, тридцать шагов, пропитанных запахами кошачьей мочи, впитавшегося в асфальт бензина, плесневелого мешка картошки, стоящего в углу за коробками из абрикосов, дохлых крыс и крысиного яда, собачьих испражнений и большой коробки из‑под холодильника, в которой уже третий год жил дядя Валя.

Во дворе шумно. Тарахтел жигуль, щебетали птицы, лаяли собаки, на лавочке разговаривали бабушки в пестрых платьях, похожих на пододеяльники или шторы, а на футбольной площадке гоняли мяч одноклассники Антона. На воротах стоял толстый Ванька. Антон на мгновение растерялся, в животе похолодело, а ладони вспотели. Ванька не замечал Антона, он готовился ловить мяч. Остальные ребята тоже не обратили на Антона внимания и, возможно, он мог пройти незамеченным прямо по дороги, но рисковать не хотелось, он юркнул за куст ежевики и пробрался через палисадник до своего подъезда. Внимание на него обратили только всевидящие бабушки и рыжий кот, валяющийся в траве.

В подъезде снова разбита лампа, а на стене появилась еще одна надпись с оскорблениями в адрес Антона. Он горько вздохнул, представляя, как будут ворчать соседи. Подошел к окну, на подоконнике лежала газета с прожженной сигаретой дыркой в глазу какого‑то политика или певца. Через грязное стекло просматривалась почти вся футбольная площадка. Толстый Ванька в красных шортах, рыжий худой Петька и высокий Макс с синяком под глазом. Остальных Антон не знал, наверное, из соседнего двора. Антон задумался кто мог поставить Максу синяк. Должно быть кто‑то еще выше и еще сильнее. Жаль, что это сделал не он. Вот бы ему стать таким большим, чтобы его боялись. Тогда бы он выходил во двор и играл с ребятами в футбол. Тогда бы стены в его подъезде были чистые, а лампы не бились.

Он сидел на подоконнике, глядел в окно и потирал щеку. Зуб не проходил. Вдобавок в животе урчало и сосало. Вот бы сейчас съесть печеную картошку, приправленную солью, да запить квасом. Вот бы сейчас сидеть не на подоконнике в грязном подъезде, а у костра в лесу, подкидывать в огонь ветки и слушать Сашкины истории о леших и русалках.

Солнце скрылось за соседний дом, ветер гонял по асфальту пыль и играл листвой на деревьях. Последний гол забит, ребята разбредались по домам, где их ждал вкусный ужин и вечер у телевизора за просмотром мультфильмов, урчащий под боком кот, поцелуй перед сном и мягкая подушка, пахнущая ромашками или лавандой. Антон вздохнул, ударил кулаком по щеке, в надежде унять боль и спрыгнул с подоконника. Зуб не прошел, жгучая боль появилась на щеке.

Двадцать пять ступенек позади, Антон стоял на площадке напротив черной железной двери с налепленными цифрами «один» и «один». Дверной глазок горел желтым светом. Он не подходил к двери, он прокручивал в памяти путь от подъездной двери до площадки и вполголоса просчитывал пройденные ступени. Где‑то ошибся, не досчитался одной, проскочил. Развернулся, спустился на первый этаж и снова поднялся, считая вслух:

– Один, два, три… Двадцать шесть.

Теперь все в порядке, теперь можно быть спокойным, ступенька не потерялась, все на месте. Он занес кулак и ударил в дверь. Сердце замерло, дыхание перехватило. Он прислушивался к шагам за дверью и смотрел на свет глазка. Дверь не открывали, хотя в глазок кто‑то смотрел. Антон отошел на шаг, вспоминая как однажды его бранила тетя Таня: «Никогда не стой близко к двери, я не вижу тебя в глазок!».

– Кто? – строгий голос.

– Это я, Антон.

Он знал, что сразу не откроют. В прошлый раз замок щелкнул на десятой секунде, в позапрошлый на восьмой. Самое большее не открывали триста пятьдесят восемь секунд. Это было как раз перед новым годом. Тот вечер выдался морозным, в подъезд задувал ветер через разбитое окно между этажами, штаны промокли от налипшего снега, в дырки подошвы сапог забился лед, у Антона стучали зубы и немели пальцы. Но он считал, считал и надеялся, что не придется ночевать в подъезде.

– … восемь, – он смотрел на глазной проем, а оттуда смотрели на него. Пусть и не видел, но знал и чувствовал, что там, по ту сторону, прислонившись щекой к металлу стоит Настя. Черные, холодные глаза, похожие на комки слипшейся, мокрой земли сверлят презрительным взглядом.

– … двенадцать, – рекорд этой недели.

– … четырнадцать, – ключ поворачивается и дверь лениво приоткрывается, ровно на столько чтобы можно было протиснуться коту или худой собаки.

Антон зашел, вытер ноги о коврик и нагнулся, чтобы развязать шнурки.

– Ну и чего ты там опять бормотал? – спросила Настя. Она стояла в двух шагах, руки скрещены на груди, волосы зачесаны и сплетены в тугую косичку, глаза выпучены, а рот приоткрыт. Точь‑в‑точь как та безмозглая рыба, похожая на кусок сыра, из мультфильма про потерявшегося малька. Как же он назывался… Антон задумчиво, тихо произнес:

– Рыбы‑клоуны?

А может не тот мультфильм, может это было про русалку…

– Чего ты шепчешь? – она угрожающе двинула головой, да так, что хрустнули позвонки на шеи.

– Ничего, – ответил он, вспоминая, делала ли подобное та рыба, похожая на кусок сыра.

– Размазня, – бросила Настя, резко развернулась, так, что косичка хлестнула по стене и ушла через зал в свою комнату.

Он убрал ботинки с порога и прошел в зал. Он перестал оставлять обувь на коврике у двери с того дня, как его кеды растоптали, словно двух мерзких тараканов. По ним прошлись все: тятя Таня тяжелыми ботинками, которые шьют для инвалидов и выдают в специальных центрах по спискам, Настя туфлями с острыми каблуками, а дядя Миша не просто наступил грязными туфлями, но даже не удосужился убрать их с обувки Антона. Тетя Таня говорила, что его можно только так воспитать: не словом, а делом, и навешивала подзатыльники, чтобы лучше усвоился очередной урок воспитания. Она даже поставила отдельный шкафчик для его обуви, чтобы Антон убирал свои вонючие башмаки с прохода, но Антон им не пользовался.

Тетя Таня сидела на диване и смотрела сериал по пятому каналу. Антон поздоровался, она повернула голову, безразлично глянула на него, затем взяла пульт и прибавила громкость.

В животе урчало так сильно, что даже сквозь шум телевизора слышал душераздирающие стоны. В добавок к этому крутило и тошнило. Не мудрено, ведь за весь день съел только горсть сухарей. Он прошел на кухню, открыл холодильник. Полки пустые, в двери пожелтевшее масло и полбулки хлеба в пакете. В животе кольнуло, Антон поморщился от боли, а на языке почувствовал кислый привкус. В раковине лежали три тарелки, из них недавно ели мясо, приготовленное в кастрюле, замоченной и стоявшей на плите. В воздухе сохранились нотки ароматной приправы к жаркому из свинины. В животе кольнуло сильней, а рот наполнялся слюной, так, что приходилось часто глотать. Циферблат на микроволновой печи показывал восемь часов, а значит ужин был ровно два часа назад. Антон на него не успел, а его порцию решили не оставлять, разделили и съели. Как говорил Сашка: «в приемной семье клювом не щелкай, а хватай еду вперед всех».

Он достал хлеб и масло, отрезал пожелтевший край, бросил в раковину и смыл горячей водой. Сделал бутерброд, а пока размешивал в чае сахар на кухню пришла Настя.

– Что делаешь, размазня? – она наливала из графина воду, отстоянную на солнце. Вот уже год как пьет заряженную солнцем воду, но все никак не похудеет. Ко всему прочему становилась злее и раздражительней. – Хотя можешь не отвечать, мне все равно, главное не путайся под ногами.

Она толкнула Антона в спину, тот повалился на стол и на бутерброд.

– Ма! – завопила Настя, – а Антона испачкал футболку в масле!

Она хитро улыбнулась, подмигнул и, ударив хвостом по стене, пошла прочь, освобождая место тете Тани, поднимающейся с дивана.

Антон на мгновение растерялся, запаниковал, но быстро сообразил, как избежать наказания. Подскочил к раковине, включил воду, сунул под струю часть футболки с масляным пятном, но заметил забытую дыру, проделанную осколками стекла телефонной будки, опустил руки, горько вздохнул и повернулся лицом к неминуемой расплате.

– Ну что еще ты натворил? – она нависла над ним словно айсберг над рыбацкой шлюпкой.

– Я нечаянно, – сказал он, прижался к раковине и прикрыл рукой дыру на футболке.

Говорить правду Антон не стал, ведь стоит тете Тане услышать от него обвинения в адрес Насти, не избежать сурового наказания. В прошлый раз она запретила ему выходить из комнаты три дня. Она называла это домашним арестом.

Тетя Таня оценивающе посмотрела на стол с раздавленным бутербродом, на пол с крошками и валяющимся ножом, и наконец на футболку.

– Ты знаешь, как трудно вывести жировое пятно? – спокойным тоном спросила она, но Антон знал, что это только начало разговора и спокойный тон непременно сменится на раздражительный, нервный и ненавидящий.

– Знаю, я сам постираю и все уберу, – сказал он и с опаской глянул на тетю Таню.

– Конечно сам, так же как сам убираешься в клетке за хомяком. Заметь, за твоим хомяком. Не моим, не Настиным, не дяди Миши, а твоим. – Так бывает всегда, в любом разговоре она упоминает хомяка Антона и ту невыносимую вонь, которую ей приходится вдыхать. По мнению тети Тани, из‑за этой вони у нее не приживаются цветы в горшках, вянут через пару дней после пересадки. Но Антон знал, что цветы вянут из‑за кошки Насти, любящей не только погрызть лепестки, но и опрыскать мочой землю. Он молчал, не говорил про кошку, ведь все равно ему не поверят, даже если сами увидят, как она обгладывает цветок. Только теперь Антон подумал, насколько кошка хитрая и коварная, никогда не пакостит в присутствии тети Тани или дяди Миши, а будто нарочно перед Антоном, словно смеясь говорила: «я могу делать что вздумается и мне ничего не будет, а ты только попробуй шаг сделать не в том направлении или сказать лишнее слово, как огребешь по полной».

– Я уберу в аквариуме сегодня, – обычный ответ Антона на обычные обвинения тети Тани.

– А уже не надо, – сказала она и скрестила руки на груди, плотно сомкнула губы, приподняла брови.

Антон вопрошающе посмотрел на неё, боясь представить, что она скажет дальше. Неужели воплотила угрозы, неужели она…

– Я скормила твоего хомяка кошке. Он пискнул всего один раз, а потом кошка отгрызла его маленькую никчемную головку. – Она злорадно усмехнулась, как делают злодеи в фильмах.

– Нет, это не правда, – голос Антона дрожал. Он потупил взгляд, представляя, как было страшно хомячку, как трепетало его маленькое сердце, когда жестокая рука схватила, сдавила и бросили на пол.

– И знаешь, что я подумала в тот момент? – она прикрыла один глаз, словно от удовольствия и оскалилась, показывая желтые неровные зубы. – Я подумала, что его головка такая же маленькая, такая же никчемная, как твоя.

Антон рванул было из кухни, позабыв про дыру в футболке, скрываемую от тети Тани. Он уже не думал о себе, о возможном наказании за порванную футболку, лишь о бедном съеденном хомячке. Он устремился к стене, в надежде проскочить между ней и тетей Таней, стоящей словно стражник, охраняющий выход из кухни. Но она преградила дорогу, выставила руки, как вратарь ловящий мяч.

– Стоять! Я с тобой не закончила, успеешь еще погоревать над пустой клеткой, у тебя вся ночь впереди.

У Антона защипало в глазах, как будто где‑то рядом готовили луковый суп. Он выпучил глаза, пытаясь остановить подступающие слезы, молча стоял напротив неё, ссутулившись, опустив голову, безропотно подчинявшись требованиям, но мысленно он кричал на нее, требуя уважительно относиться к хомяку, а еще поправляя «не клетка, а аквариум»!

– Покажи‑ка мне футболку! Развернись, – она дернула за руку, Антон почувствовал, как в плече стрельнуло, а в глазах засверкали огоньки.

От вида дыры у неё затряслись губы и подбородок, пальцы сжались в кулаки, костяшки побелели. Она напряглась всем телом и походила на взбешенного быка, готового разорвать того, кто покажет красную тряпку. Антону даже показалось, что её глаза налились кровью.

Она кричала на него так громко, что к окнам соседнего дома подходили люди посмотреть кого убивают, а у магазина этажом ниже загудела сигнализация. Она оскорбляла, угрожала, унижала, сравнивала с различными животными, махала руками перед лицом, иногда отвешивала тумаки. Кислые слюни летели в лицо Антона, попадали на губы и в глаза, а от прокуренного дыхания свербело в носу. Антон сжимал челюсть все крепче и крепче, терпел и молчал. Слезы текли, он уже не пытался их остановить. Но плакал не из‑за боли физической и не из‑за криков тети Тани, а из‑за своей слабости, никчемности, неспособности помочь хомячку. Теперь он понимал, почему у него нет друзей и никогда не будет. Он трус, бросающий друзей в беде.

В этом доме, в этой семье было всего одно существо не дразнящее, не унижающее и не причиняющее боль. И только что Антон лишился его.

Тетя Таня кричала бы еще долго, до тех пор, пока не потерла голос и не начала задыхаться от сухости в горле, но за Антона заступился дядя Миша. Конечно не намеренно. Просто так случилось, что именно в тот момент, когда тетя Таня в очередной раз подняла руку, чтобы ударить Антона по затылку, во входной двери заскрежетал ключ. Тетя Таня отвлеклась, повернула голову к двери, а Антон воспользовался её замешательством, протиснулся между ней и стеной и, словно затравленная крыса, поскакал вдоль плинтуса в сторону зала.

– Ну правильно, еще обои мне испачкай маслом! Свинья! – прокричала она вслед.

В зале шумел телевизор, на диване сидела Настя, сосала леденец на палочке и игриво болтала левой ногой. Она не смотрела телевизор, а ждала, когда тетя Таня закончит бранить Антона, чтобы позлорадствовать, поглядеть на его зареванное лицо и сказать какую‑нибудь колкую фразу, чтобы добить его, если с этим не справилась тетя Таня.

– Получил, плакса? Поделом тебе, – она чмокнула языком, достала изо рта леденец и протянула Антону, – хочешь?

Антон еще не успел войти в свою комнату, как открылась входная дверь и на порог вошел дядя Миша. Антон не стал оборачиваться, но даже спиной почувствовал его взгляд на затылке. Если бы взглядом можно было убивать, то в голове Антона образовалась дыра размеров в пять рублей.

Он не входил в комнату, держался за ручку и украдкой от всех приглядывался к налепленному волоску между дверью и косяком. Этому приему он научился в одном из фильмов про шпионов. Если волос порван или один конец отклеился – значит дверь открывали и рылись в его вещах. В этот раз волос был цел, а значит в комнату не входили в его отсутствие, хомячок жив, а тетя Таня просто блефовала. Антон улыбнулся сквозь слезы.

– Ну как, удачно? – спросила тетя Таня и как всегда приняла из рук мужа портфель и зонтик.