Глава 3

Уже неделю в каменной дырке. Может, дней десять или две. Или всего сутки? Тут такое: час за десять, год за один день. В каменной дырке очень тесно, поэтому карцер так и прозвали. Лечь нельзя, максимум получается сесть, чуть поджав ноги, и это мне еще повезло – я не особенно-то высокая. Долговязая Лийка, к примеру, скрючилась бы в три погибели или вовсе пришлось бы стоять.

Карцер сделан так, чтобы в нем не спали. Сюда сажают раздумывать о своем поведении и вставать на путь исправления. Осознать, что оторванность от Коллектива означает муки и страдания. А если бы можно было просто отлично выспаться – какие уж тут страдания, большинство из нас только об этом и мечтает.

В каменной дырке холодно. Нет даже тощего покрывала из колючей и тонкой шерсти. Нет матраса. Подушки на наших кроватях похожи на полено. В карцере скучаешь и по ним.

Здесь темно.

Сначала это не так уж плохо. Подумаешь, темнота. А потом начинает мерещиться всякое: чьи-то невидимые глаза и руки. Рога Первоцвета бодают меня —легонько, он быстро понял, что в десять раз тяжелее, настоящим ударом выбил бы дух. Он скорее трется рогами. В первый год они менялись, были горячими и пульсирующими. Такие называются пантами. Когда они костенеют, то ужасно чешутся, и олень бодает все вокруг, просто чтобы содрать остатки мягкой кожицы. Даже тогда Первоцвет не причинял мне вреда.

Сквозь тьму я ощущаю этот осторожный толчок. Поехали, словно предлагает Первоцвет. Садись на меня. Я большой и сильный. Я увезу тебя отсюда, мы будем жить в тундре, там полным-полно ягеля, грибов, рыбы. Отец учил разводить огонь, так что не замерзнешь.

Я соглашаюсь. Поехали.

А потом вспоминаю: Нико. Мама. Папа. Родителей нет в живых, я это знаю. Брат жив. Я надеюсь, что жив. Его отвезли в другой интернат, таких много, «Солнышко» просто женский, мальчика сюда бы не взяли.

Шепчу Первоцвету: «Ты знаешь, где Нико?»

«Нет», – задумчиво отвечает олень и фырчит, дыхание у него прохладное, а раньше всегда было теплым. —«Я его не встречал среди Нетаяния Инд».

Мне немного легче. Первоцвет не встречал Нико, значит, брат еще среди тех, кто теплый, и его глаза не превратились в мутные льдинки.

«Спасибо, Первоцвет», – я протягиваю руку и снова глажу оленя; рога, уши, хочу потрепать по шее, но пальцы соскальзывают в обрубок гниющей раны. Я нащупываю выступы позвонков. Заветренная плоть пахнет гнилью. Наверное, она уже зеленовато-бурая, ее едят мелкие червячки и тундровые мухи.

Я отдергиваю пальцы.

В темноте разговариваю с собой. Нико тоже где-то рядом, да? Он по другую сторону завесы. Мы оба в этом мире, в дырке и в камне. Наверное, Нико тоже в карцере. Он младше меня на два года. Он всегда был храбрым мальчиком, так что не испугается никакой мглы.

В тундре легко заблудиться, если не уметь читать приметы по мхам, по оленьим зубам, по цветкам камнеломки, алмазному листу и багульнику, по ручью и рыбам, по леднику Инд, по звездам.

В тундре все просто и понятно.

Я иду в темноте, и я надеюсь выбраться.

А потом просыпаюсь. По-прежнему в карцере. В животе немного бурчит от голода, не могу вспомнить, когда кормили – и кормили ли вообще. Думаю об Аленке: ей ведь помогли, да? Не бросили же умирать, так не делается. Великий Вождь говорит про заботу о детях. Повторяет в своих речах, что ребенок – это будущее, поэтому женщины должны рожать, но не забывать о своих обязанностях как граждан Республики Индар. Смотрительницы твердили нам тысячу раз: вы не пленники и не преступники. Пока еще нет. Коллектив дает вам второй шанс.

Аленке так нужен этот шанс, и я шепчу, обращаясь то ли к Вождю, то ли к кому-то еще: помоги ей.

Но только снова проваливаюсь в холодный сырой мрак.

Свет выдергивает ударом в лицо. Я съеживаюсь, прижимаюсь щекой к стене. Отворачиваюсь. Открыли дверь настежь, а снаружи белое-белое, выступают слезы и прилипают к ресницам. По-настоящему не плачу, всего лишь прикрываю голову от перевернутой темноты. Сейчас смотрительница – почему-то уверена, что это будет Анна, – рявкнет: «Марта Сюин, на выход». Мне разрешат принять душ, переодеться. Потом надо будет постирать одежду в чуть теплой воде, скребя колючим сухим мылом. Чан глубокий, от усталости шатает, руки дрожат. Зато еще потом покормят – целая тарелка похлебки, если повезет, то с куском хлеба и масла. После карцера дают прийти в себя, работник все равно из меня сейчас никакой, я стучу зубами, жмусь к стене, которая пахнет сырой штукатуркой, плесенью и мочой, и жду приказа.

– Это она?

Голос мужской.

Странно. В «Солнышке» почти нет мужчин.

– Да, товарищ, – говорит Лян Ксилань сладко, словно пролила себе в глотку банку свежего меда. —Девчонка провинилась непослушанием, неповиновением, самовольно оставила рабочее место…

– Довольно. Я ее забираю.

Тогда Лян Ксилань произносит то самое: «Марта Сюин, на выход». Я заставляю себя идти. Вокруг слишком светло. Я едва не падаю, меня подхватывает мужская рука.

– Осторожнее, девочка, – человек чуть усмехается.

Глаза не привыкли, сероватый вездесущий свет как полуденное солнце, отраженное ледником. У меня болит голова. Лицо залито слезами. Я все равно думаю о том, что здесь мужчина, настоящий мужчина, а я вся грязная, от меня дурно пахнет. Воняет, прямо скажем.

– Пусть помоется и переоденется, – продолжает мужчина. Все еще толком не могу его разглядеть. Вроде среднего роста, примерно как мой отец. Фигурой тоже похож: широкоплечий, коренастый, сильный. Из тех, кто привык много ходить и собственноручно возделывать огород. В тундре.

Мужчина одет в синий костюм.

Едва ко мне возвращается способность различать цвета, я открываю рот —от нечищенных зубов жуть как несет, наверняка: «Синий».

Синий, синий.

Это цвет Научной Сферы Коллектива. Выше – только золото: Совет и сам Великий Вождь.

Мужчина довольно обычный: темные волосы, сухое лицо, чисто выбритое, с характерным застарелым «снежным загаром» – кожа краснеет и шелушится. Можно смазывать оленьим жиром, но до конца все равно не заживает. Он скуластый, суровый на вид, но, похоже, не жестокий. Глаза тоже темные, как у большинства из старого народа Инуэ. Хотя он скорее полукровка, как я и многие другие. Ему лет сорок или немного больше. Мужчина действительно ужасно похож на моего отца.

Синий цвет.

Я снова думаю об этом, держа его за руку, сглатываю. Он улыбается, даже не морщится от запаха грязной одежды, тела.

Совершенно ничего не понимаю.

Лян Ксилань торопит меня – шагом марш, и все прочее. У меня в голове вопросы, кусаются, словно огромная стая блох или вшей, но отскрести грязь хочется еще сильнее, вши в волосах противнее. Выбор очевиден. Для начала я вымоюсь, а раз этот человек забирает, то и задам вопросы.

Даже если он убьет, почему-то ловлю себя на мысли, хуже не станет.

Я выхожу из душа. Мне позволили принять горячий, от него кожа должна бы раскраснеться, но в зеркале отражается какое-то замученное привидение. Униформа на мне висит. Волосы поредели. Я выгляжу настолько паршиво, что проще выкинуть в помойку. Наверное, тот человек ошибся.

Быстро расчесываюсь, иду к выходу. По пути сталкиваюсь с Эллой. Позади нее Иришка.

Сейчас день, большинство девочек на работе.

– Нам сказали, – начинает Элла.

– Вот, – Иришка ее перебивает и сует мне тряпичный узел. В нем сменка белья, чулок, пара тетрадей, в которых я делала домашнее задание. Я достаю красивую фигурку – бело-желтую, из кости. Она изображает танцующую женщину.

Не просто женщину.

Я едва не отбрасываю, но Элла быстро мотает головой и сжимает мои пальцы вокруг фигурки.

– Это мое. Хочу тебе отдать. Прости. Все только и говорили, как ты спасла ту немую дурочку. Даже не знала, что у нас кто-то способен на такое. Возьми, ладно?

– Но это же…

– Просто хорошо прячь и никто не заметит.

– Твоя вещь.

– Подарок матери, – Элла хмыкает. – Она верила. Моя прабабка была Плакальщицей Инд.

Я делаю круглый рот, и глаза тоже, наверняка, круглые. Мы столько лет прожили в одной комнате, привыкли к храпу, голосам, манере говорить и телесным запахам друг друга, а сегодня узнаю, что у Эллы прабабка была жрицей богини, в которую давным-давно запрещено верить.

Как смотрительницы не нашли фигурку? Чего ей стоило спрятать ее? Почему она рисковала, почему отдавала теперь?

– Поторопись, – Элла тянет меня за рукав. Иришка прикладывает палец к губам.

– Там Лян Ксилань. Все, иди.

– Погодите, а что же Аленка…

– Вроде, ее тоже забирают. Иди же, – Элла и Иришка выталкивают меня, едва успеваю спрятать запрещенную фигурку. Мужчина и смотрительница встречают меня, Лян Ксилань по-прежнему обмазана невидимым медом, едва не кланяется ученому из Сферы Науки, синий цвет отражается в ее больших черных глазах. Она ничего не видит, кроме синего. Уж точно не меня и не подарок Эллы.

– Вы готовы, Марта?

Я не сразу соображаю: мужчина обращается ко мне. «Вы». Я тут одна.

Потом киваю.

Иришка с Эллой смотрят вслед. Лян Ксилань провожает, к ней присоединяется Анна и Ли Мин, даже почему-то учительница Тай Мэн. Все хотят взглянуть на меня напоследок. Мы идем через все серые коридоры, собирая внимание, будто цепляя колючей шерстяной юбкой репьи. Они запомнят меня и этот выход надолго, пересуды останутся в стенах «Солнышка», я превращусь со временем в очередную легенду – как Маришка.

Так странно. И совсем немного страшно, но я стараюсь не думать о страхах. Почему-то хочется достать и сжать в ладони фигурку Инд. Конечно, так нельзя. Я просто иду за мужчиной под конвоем из женщин в униформах с белыми полосками, и весь интернат сжимается вокруг меня, выталкивает, будто женские родовые пути – ребенка.

Я рождаюсь во второй раз.

За высоким каменным забором фургон. Он похож на тот, в котором привезли сюда, только синий, а не черный.

– Садитесь, Марта, – говорит мужчина. Имени своего он так и не назвал.

Упрашивать не нужно. Я забираюсь внутрь, Аленка уже сидит на жестком, обитом дешевым кожзаменителем сидении. Заметив меня, она обнимает и прижимается щекой.

А потом хитро улыбается и протягивает большой кусок хлеба, настоящий белый батон, внутри – смесь из мелко нарезанной соленой рыбы, яйца, лука, даже черного перца не пожалели.

– Это твое?

– Ешьте, Марта, – мужчина устраивается за рулем. – Аленка уже пообедала, а вас забрали позднее, так что самое время наверстывать упущенное. Под сиденьем термос с травяным чаем. Вам обеим надо восстанавливать здоровье.

Я вгрызаюсь в батон. Аленка наливает пряно пахнущий горячий чай. Он сладкий, пахнет шиповником и медом.

Ничего вкуснее на свете не может быть.

Машина трогается с места. Я заставляю себя оторваться от еды, чтобы оглядеться по сторонам – серая громада «Солнышка» быстро скрывается позади вместе с куцым и низкорослым лесом. Мы едем по большой дороге. Аленка нетерпеливо вертится и широко улыбается, у нее не хватает пары зубов – снизу и сверху. Зубы еще вырастут.

В тот момент я верю: жизнь совершила поворот, дальше будет хорошо.

Часть меня догадывается: это лишь иллюзия, но пока у меня бутерброд и чай. Аленка жива, я тоже.

Проще всего верить.