В мыслях она всегда рисовала себе дядю как высохшего, трясущегося старика с бородой до колен. Кто еще, как не Рип ван Винкль, мог выйти к ней после тридцативосьмилетнего тюремного заключения? Но человек, появившийся два часа спустя из конвойного помещения – камеры со стенами зеленовато-мятного цвета, разделенной скрипучими дверями с большими заклепками, – очень ее удивил. Хоть Эверетт слегка прихрамывал на левую ногу, он был высок и плотно сбит, как ее отец. На нем были дешевые тренировочные штаны на резинке, тюремные кроссовки на липучках и безукоризненно белая футболка с короткими рукавами, на которой еще были заметны следы складок от упаковки. Его угловатое лицо, как это ни странно, можно было назвать красивым, черные с проседью волосы, цветом походившие на железную руду, были коротко острижены – теперь никто, кроме полицейских и лузеров, такую прическу не носил.
– Рад тебя видеть, Уиллоу, – сказал он, не отрывая взгляд от пола.
Она понимала, что после многих лет переписки ей следовало бы обнять дядю, но, несмотря на недавний приступ сентиментальности отца, Гринвуды были не из тех, кто привык обниматься. Поэтому она без особого энтузиазма пожала ему руку, как будто только что продала дяде машину.
– Давай-ка поскорее отваливать отсюда к чертовой матери.
Выслушав напутственные указания ответственного за освобождение тюремщика, они взяли дядину сумку и вышли на солнечный свет. Уиллоу была в восторге, что завершилось двухчасовое ожидание, она даже представить себе не могла, какие чувства должен был испытывать в этот момент Эверетт. Но, когда они шли к стоянке, его взгляд все так же был опущен, прикованный теперь к тротуару.
– Вот так машина, – произнес дядя, когда они поравнялись с ее «вестфалией». Бросив взгляд на сложенный брезент на крыше, он спросил: – Ты там можешь поставить палатку?
Уиллоу гордо кивнула:
– Я ее называю машиной отрыва. Она помогает мне быть ближе к природе.
– Такую же я мог бы использовать в мое время, – с грустью отозвался Эверетт.
– У нее утечка на выхлопе, поэтому на ходу приходится открывать все окна, чтобы голова не кружилась, но для меня это не проблема.
Они сели в машину, и Уиллоу рассказала дяде, как купила микроавтобус на деньги, заработанные за посадку деревьев на земле, где в двадцатые годы ее отец провел сплошную вырубку лесов. Упомянула она и о том, что с тех пор, как бросила университет, ни цента не взяла из его состояния, нажитого на разорении природы. Еще Уиллоу поведала Эверетту, что каждое лето одна проводит месяц в путешествиях по национальным паркам, навещает такие места, где никто не бывает, загорает на пляжах, о существовании которых никто даже не подозревает, плещется в горячих источниках, которые никто никогда не видел.
– Я там совсем одна, у меня с собой несколько пакетов риса, соевые бобы и горох, а еще спальный мешок и бескрайние леса Северной Америки, где я чувствую себя как в личной комнате отдыха.
– Здорово, должно быть, – откликнулся дядя без особого энтузиазма, давая понять, что он не особенно большой любитель отдыха на свежем воздухе.
– Ну, и куда мы едем? – спросила Уиллоу, когда двигатель, насилу прочихавшись, наконец завелся. Они с Харрисом не говорили о том, куда отвезти Эверетта после выхода из тюрьмы. Сам он теребил расшитый бисером чехол сиденья.
– Мне нужно кое-что сделать в Саскачеване, – слегка смутившись, ответил он. – Я собирался слетать туда на самолете.
Уиллоу покачала головой:
– Саскачеван отсюда недалеко. Ты бы лучше сел на поезд, который идет на восток.
Она готова была поклясться, что от этих слов дядю передернуло.
– На поездах я свое откатал, – буркнул он с непроницаемым выражением лица.
Она вспомнила, что как-то на Рождество отец, прилично перебрав саке, рассказывал, что в годы Великой депрессии Эверетт был бродягой, безбилетником, разъезжавшим на поездах, а до того – ветераном Первой мировой войны. Ей казалось, что все это происходило в доисторический период.
– Но перед тем, как я куда-то поеду, – добавил он, – мне надо отметиться в полицейском участке в Ванкувере.
– Имей в виду: когда на Ближнем Востоке разразился нефтяной кризис, билеты на самолет прилично подорожали.
– Ничего страшного, – ответил он. – Пока я был в тюрьме, мне там поручали кое-какую работу по плотницкой части. Я смастерил около десяти тысяч скворечников и полки для тюремной библиотеки. На этом мне удалось скопить немного денег.
– Значит, едем в Ванкувер, – заявила Уиллоу не без доли смущения при мысли о возвращении в большой город, где она снова может привлечь к себе пристальное внимание правоохранительных органов.
Она закурила очередную ментоловую сигарету и не без труда вывела «вестфалию» с тюремной стоянки. Где-то в глубине сознания ее не оставляли мысли о зловещем черном седане, следовавшем за ней по пятам.
Как правило, поселившийся внутри Уиллоу защитник природы с отвращением относился к удовольствию, которое она испытывала от вождения машины, к радости, которую ей доставляло это действие, так сильно загрязняющее биосферу. Но в тот день езда была ей в тягость. Она привыкла ездить одна, и ей не было легче от того, что тюремное заключение, как она считала, притупило стремление Эверетта к общению, которое он выказывал в письмах. Дядя был очень напряжен, слишком любезен и все время избегал смотреть ей в глаза. Ей казалось, что во плоти ее загадочный дядя, преступивший закон, был подарком под стать ее отцу. После нескольких часов езды в молчании веки Уиллоу отяжелели, ее стало клонить в сон. Эверетт тем временем удивленно всматривался в проносившиеся мимо пейзажи, как новичок, только что подсевший на иглу. Тут она вспомнила про амфетамин в бардачке, оставшийся от последней, порочной недели, проведенной с Мудрецом. Чтобы как-то взбодриться и компенсировать молчание дяди, она тайком взяла пару таблеток.
– Спасибо, что приехала за мной, – в конце концов сказал Эверетт еще где-то через час езды. Все это время Уиллоу одну за другой курила свои ментоловые сигареты, через каждые несколько секунд поглядывая воспаленными от дыма глазами в зеркало заднего вида, чтобы проверить, не преследует ли их черный седан. – Я так и не научился водить машину.
– Не стоит благодарности, – ответила она, стараясь не скрипеть зубами.
– Так как там дела у старины Харриса?
– Вообще-то мы с ним общаемся нечасто, – ответила племянница и во второй раз задумалась о невероятной сентиментальности отца во время их последней встречи. – С ним все в порядке, мне кажется. Правда, после выхода на пенсию он стал понемногу сдавать. По крайней мере, все рабочее время больше не занимается вырубкой лесов. Теперь ему больше нравится слушать пение птиц.
– А что этот его приятель? Как там его – Фини?
Ей показалось, что в вопросе заключался какой-то скрытый смысл, которого она не могла уловить, но само это имя ничего ей не говорило.
– Наверное, это было еще до меня, – ответила Уиллоу. – Приятелей Харрис особо не жаловал, он предпочитал помощников. Им гораздо легче приказывать.
Ее ответ опечалил дядю, взгляд его затуманился, и какое-то время он хранил молчание.
– По крайней мере, у него есть ты, – сказал он позже.
Она горько усмехнулась:
– Мне кажется, я для него скорее головная боль, чем что-то другое, особенно с тех пор, как меня отчислили из его альмаматер.
Очень быстро и сбивчиво она рассказала ему о своем недолгом пребывании в Йельском университете – последней жертве, на которую она пошла ради того, чтобы завоевать расположение Харриса, но это оказалось в принципе невозможно. Поначалу ей нравились экскурсии в лесные чащи штатов Нью-Йорк и Мэн и занятия по «управлению лесами», но позже она поняла, что это образное выражение на деле означало лишь выявление тех деревьев, которые раньше других подлежат вырубке. В конце второго семестра под огромным каштаном, который рос рядом с церковью студенческого городка, она читала книжку под названием «Наша разграбленная планета», перевернувшую все ее представления о мире. В ней черным по белому описывались эксплуатация, бессмысленная расточительность, ущерб, наносимый земле и коренным народам, но хуже всего было то, что все эти преступления совершали такие люди, как она.
– И в ту же неделю я бросила университет и пошла сажать деревья, – закончила Уиллоу рассказ. – Я тебе не надоела своей болтовней?
– Вовсе нет, – отозвался дядя. – Я готов тебя слушать весь день напролет.
Когда они миновали раскинувшиеся за окнами луга и поднялись в долину, где росли высокие сосны, в зеркале заднего вида Уиллоу заметила темный седан. «Сколько времени он едет за нами?» – мелькнула в ее голове паническая мысль.
– Мне нужно по малой нужде, – сказала она и свернула на лесную дорогу, ощутив огромное облегчение после того, как неизвестная машина промчалась мимо по шоссе. Остановив микроавтобус на покрытой гравием стоянке неподалеку от горной речки с голубой водой, Уиллоу пошла в лес. Вернувшись, она увидела, что дядя медленно подошел к одинокому кипарису, склонившемуся к речному берегу, оперся рукой о ствол и сорвал несколько мелких молодых листочков с самых нижних веток. Он растер их в пальцах, поднес ладони к лицу и глубоко вдохнул запах. Это действо выглядело настолько интимным, что Уиллоу ощутила стыд, став ему свидетельницей. В каждой культуре есть мифы, связанные с деревьями: от широко распространенного образа древа жизни до чудовищных деревьев, пожирающих младенцев и пьющих человеческую кровь, деревьев шалунов и проказников и деревьев, исцеляющих больных, помнящих всякие истории или проклинающих врагов. Глядя на дядю, который пришел к ней из другого времени, она вспомнила о том, что деревья тоже способны возрождаться.
Когда Эверетт вернулся к машине – его мокрые от речной воды волосы были зачесаны назад, – она ощутила лимонный аромат соснового леса.
– Спасибо. Мне это было нужно, – сказал он, явно взбодрившись, и впервые взглянул ей прямо в глаза. Уиллоу вспомнила гнетущее ощущение, которое вызвали у нее сталь и бетон тюрьмы при полном отсутствии дерева. Надо полагать, проектировавшие ее архитекторы сделали так назло заключенным в отместку за их преступления. – Когда срок такой большой, они таскают тебя из одной тюрьмы в другую, – продолжал Эверетт, пока Уиллоу с опаской возвращалась из леса на шоссе, перед самым выездом на которое она внимательно посмотрела направо и налево, но черных машин не обнаружила. – Сначала я сидел в Стони Маунтин. Потом меня перевели в Кингстон Пен. Несколько лет в окошке камеры вообще никакой зелени не было. В другие времена оттуда виднелись несколько чахлых черных кленов по периметру двора. Однажды меня определили в камеру, окно которой выходило на юг, и из него была видна береза, ее кора закручивалась, будто кусочки пергамента. То были мои лучшие пять лет.
– Знаешь, когда я подрастала, твои письма были для меня очень важны, – призналась она. – Извини, что я так грубо оборвала нашу переписку и даже не поблагодарила тебя.
– Я всегда знал, что она должна прекратиться. Это я тебя должен благодарить. Даже не знаю, что бы я делал в первые годы заключения без твоих писем – я все время их ждал.
– Как тебе там пришлось? – спросила она и тут же об этом пожалела. Детский вопрос.
– Вроде как едешь в вагоне поезда, который никуда не идет, – ответил он. – И ты сидишь в нем иногда с самыми плохими, а иногда с самыми хорошими людьми, которых тебе довелось встретить в жизни. Так и едешь в никуда десятки лет.
– А моя самая долгая отсидка за незаконное проникновение на охраняемый лесной участок продолжалась меньше суток, но и этого мне хватило с лихвой, – сказала Уиллоу. Она задумалась над тем, сколько бы ей дали, если бы поймали за вывод из строя трех лесоповальных машин, каждая из которых стоила миллион долларов.
На губах Эверетта впервые с момента их встречи мелькнула улыбка.
– Ко всему можно привыкнуть, найти способы чем-то заняться. Меня упекли за решетку в то время, которое называют Великой депрессией. Но даже когда я научился читать, меня интересовали только романы, а на новости я не обращал внимания. Сейчас, когда я вышел, мне думается, настали совсем другие времена. Я пропустил что-нибудь важное?
– Биржевой крах снова наполовину обрушил инвестиции, – вспомнила Уиллоу. – Хотя, думаю, это было не так катастрофично, как в дни твоей молодости. Как я уже говорила, бывают перебои с газом, потому что цены на нефть подскочили до небес. В Орегоне ограничили скорость, чтобы экономить горючее.
Она прикурила очередную ментоловую сигарету и продолжила лекцию о тлетворном влиянии человеческой жадности и стремления к безудержному потреблению. Не забыла упомянуть и о том, как мать-природа мстит кислотными дождями, истощением природных ресурсов и превращением ранее плодородных земель в пустыни, добавив, что только ущерб, нанесенный природе во всемирном масштабе, в конечном итоге станет для людей уроком. Задумываясь над собственными словами, описывающими неизбежный конец мира, она пыталась сообразить, не слишком ли это жестоко для человека, который вновь обрел этот мир после стольких лет заключения.
– Но ведь за все это время были и хорошие годы, правда? – спросил Эверетт, дав ей выговориться до конца. – Не такие, как годы Второй мировой войны?
– Конечно, после нее какое-то время дела шли вполне прилично.
Он кивнул.
– Мне жаль, что я его пропустил. Нет, я не войну имею в виду, а время после ее окончания.
О проекте
О подписке