Ее отец родился на рубеже веков и утверждал, что точная дата появления на свет была тайной для него самого (долгое время она подозревала, что он это говорит, чтобы не праздновать дни рождения). Несмотря на потерю зрения, Харрис всегда оставался физически сильным, потому что сам собирал хворост и рубил дрова для дома, даже тогда, когда по всей усадьбе установили электрические батареи, а камины замуровали. Но выглядел он заметно хуже, его рыжеватые когда-то волосы поредели и стали совсем седыми. После ликвидации «Древесины Гринвуд» Харрис годами ничего не делал, только контролировал из домашнего кабинета состояние своих земельных владений и капиталовложений. А после официального выхода на пенсию три года назад половину времени он стал проводить в Сан-Франциско. Там он каждое утро брал такси и с проводником уезжал в лес, где росли секвойи, и слушал пение птиц, помечая что-то в своем особом блокноте. Но, учитывая быстрое ухудшение его физического состояния, было ясно, что для безделья ее отец не приспособлен.

Он подошел к ней и сделал нечто невообразимое – протянул руки и обнял ее.

– Ты пахнешь, как барак в одном из моих поселков для лесорубов, – заметил он, разжав объятия.

– А от тебя несет домом престарелых, – не осталась в долгу Уиллоу, сбитая с толку его жестом. – Чему обязана такой чести, Харрис?

В детстве он запрещал ей употреблять слова папа и отец, хотя, естественно, в подростковом возрасте она не раз над ним насмехалась, отвечая: «Как скажешь, папуля!» Но сейчас он, казалось, сделав над собой усилие, хотел проявить учтивость. Дочь не стала подливать масла в огонь.

– Через пару дней твоего дядю должны выпустить, – сказал он, явно проявляя давнюю неприязнь к пустой болтовне. – И, учитывая ваши особые отношения, я подумал, может, ты захочешь его оттуда забрать?

Ей показалось, что в голосе отца прозвучала нотка ревности, как будто не сам Харрис придумал и оплатил эти «особые отношения».

Когда Уиллоу было шесть лет, Харрис пообещал платить ей по двадцать пять центов за каждое письмо, которое она напишет своему дяде Эверетту Гринвуду, и даже оставил ей на письменном столе стопку конвертов с наклеенными марками. Ей очень хотелось купить арабского скакуна, как у других девочек в ее частной школе, и она писала по письму каждый день, а иногда и по несколько. В течение десяти лет они писали друг другу каждый из своего заключения: Эверетт из федеральной тюрьмы строгого режима, а Уиллоу из дома отца. Поначалу его письма походили на детские каракули с массой грамматических и орфографических ошибок, которые даже тогда бросались ей в глаза. Но с годами она видела, что дядя стал писать более грамотно, как будто слайд наводили на резкость, и в каком-то смысле грамоте они учились вместе.

Уиллоу давно казалось, что даже если бы каким-то чудом к Харрису вернулось зрение, он все равно не видел бы ее так, как дочке нужно, чтобы на нее смотрел отец. Как ни странно, но как раз благодаря переписке с дядей вместе с деньгами на покупку первого чистокровного арабского жеребца она получила и признание, которого ей так долго не хватало. Порой Эверетт писал ей письма на тридцати страницах мелким почерком заглавными буквами, но в этих посланиях никогда ничего не говорилось о жизни в тюрьме. Вместо этого он рассказывал ей о таких увлекательных предметах, как собственный способ получения кленового сиропа, о старых фильмах, которые он смотрел, о сочинениях Гомера, Эмили Дикинсон, Генри Дэвида Торо, Марка Аврелия, которые читал, или о бульварных романах из тюремной библиотеки, где почерпнул массу любопытных сведений. Уиллоу относилась к переписке с дядей скорее как к ежедневному ведению дневника, чем к общению с реальным, живым другом по переписке. Она призналась ему: «Жаль, что у меня нет матери», – потому что некому ей заплетать косички (ее мать была прачкой в одном из лагерей для лесорубов Харриса, она умерла при рождении дочери). Еще она писала дяде о редких путешествиях с отцом на остров Гринвуд и о сильной привязанности к своему коню. Когда Уиллоу исполнилось шестнадцать лет, у нее больше времени стали отнимать друзья и подруги, она больше занималась верховой ездой, начала интересоваться мальчиками и перестала писать дяде. Эверетт послал ей еще три письма, оставленных без ответа, и после этого тоже прекратил писать.

Лишь много позже она поняла, насколько странно было платить шестилетнему ребенку за письма сидевшему в тюрьме дяде, учитывая тот факт, что дядя был осужден на тридцать восемь лет за преступление, о котором никто никогда ничего не говорил. Любой ее вопрос, касавшийся подробностей преступления Эверетта, всегда приводил к тому, что над обеденным столом повисала гробовая тишина. А иногда Харрис вставал и уходил к себе в кабинет, закрывал дубовую дверь, запирал ее и оставался наедине со своими книгами, напечатанными шрифтом Брайля, и долгоиграющими пластинками с записями стихов. Когда Уиллоу было уже порядком за двадцать, она попросила своего приятеля, учившегося на юридическом факультете, навести справки о деле Эверетта, но приятель смог выяснить только то, что по ходатайству обвинения подробности этого дела закрыты. Он предположил, что это обстоятельство как-то связано с преступлением против ребенка или против детей. После этого Уиллоу перестала интересоваться прошлым дяди. Она всегда представляла себе семью Гринвудов как дом, возведенный из тайн, слоями уложенных одна на другую, причем одни тайны были окутаны другими. Она долго подозревала, что при попытке разгадать хоть одну из них все здание обрушится.

В конце концов, она решила, что в эмоциональном отношении Харрис слишком ущербный, чтобы самому переписываться с братом. Поэтому он переложил эту задачу на ее плечи. Такой поступок отца был вполне в его стиле: он привык платить людям, чтобы они делали его грязную работу.

– Забери его сам, – ответила Уиллоу. – Он ведь твой брат.

Отец закрыл незрячие глаза и глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя, – как страдающий морской болезнью человек, который пытается подавить накатывающий приступ тошноты.

– Я так думаю, твоя компания будет ему приятнее, чем моя, – спустя некоторое время приглушенно ответил он.

– У меня полно дел до конца лета, и прямо сейчас я занята деревьями, разве ты не видишь?

– Ну да, конечно, ты всегда носишься со своими деревьями, – проговорил Харрис, немного подняв голову, как будто и в самом деле мог видеть затейливую хвою стройных кедров и пихт высоко над ними. – Ты в них разбираешься даже лучше, чем я. К чему тогда тебе все эти проблемы? Главное, что тебе нужно, это получить диплом. Пойдешь работать в правительство. Будешь принимать политические решения, Уиллоу. Я знаю, ты считаешь это грязной работой, но что-то изменить на деле можно, только если держишь в руках подлинные рычаги власти.

Разве, удивилась Уиллоу, кто-то мог еще верить в старомодные политические перемены в такое время, как сейчас? Время, когда президент Соединенных Штатов врет как сивый мерин, дождь разъедает людям кожу, еда полна заразы, войны длятся вечно, а самых древних в мире живых существ валят, чтобы разделать на палочки для эскимо?

– Вся эта больная система, Харрис, бьется в агонии. И мне кажется, что те, кто держится за эти рычаги власти, станут первыми, кого эта система погубит.

– Знаешь, такие же разговоры люди вели и сорок лет назад, – Харрис небрежно махнул рукой. – И через сорок лет будут говорить то же самое, запомни мои слова. Время движется циклично. В итоге все возвращается на круги своя. Поживешь с мое – узнаешь сама.

Уиллоу почувствовала, как от его пренебрежительного жеста ее голос стал звучать тверже:

– То, что ты разрушил, папуля, не восстановится никогда.

При обычных обстоятельствах такое беспардонное оскорбление немедленно вызвало бы у него приступ гнева и привело к тому, что они перестали бы общаться еще на несколько лет. Но вместо этого он сморщил губы, щеки его покраснели, и, если бы перед ней стоял не Харрис Гринвуд, Уиллоу могла бы подумать, что эти слова его больно задели. Ничего не говоря, он повернулся и поковылял обратно к машине. Его неожиданная сдержанность в сочетании со старческой походкой вызвали в ней странное ощущение жалости.

– Харрис, а что я за это получу? – крикнула она ему вдогонку.

Отец остановился и повернулся к ней, глаза его сузились, на губах заиграла дьявольская ухмылка.

– А чего бы тебе хотелось?

Переговоры всегда были его родной стихией, единственной стихией, в которой до него можно было достучаться.

– Дарственную на остров Гринвуд, – ответила Уиллоу.

Харрис беззвучно усмехнулся. Потом, поняв, что она не шутит, нахмурил седые брови. Когда Уиллоу была девочкой, Харрис иногда соглашался взять ее на пару недель в уединенный домик на его частном острове, но только после долгих упорных уговоров и оказываемого всеми возможными способами отчаянного давления. Там они были только вдвоем – таков был уговор, – ни помощников, ни работников туда не брали. Каждый день они ходили гулять по девственному лесу, Уиллоу задирала голову, с удивлением глядя на гигантские деревья, а Харрис завороженно слушал пение птиц. По вечерам они говорили о ботанике, книгах и войне в Европе, а потом, перед тем, как отойти на боковую, слушали пластинки с записями стихов. За пределами своей конторы Харрис становился другим человеком. Он никогда не журил ее за слишком громкое чавканье за едой, никогда не читал ей нотации об исключительной важности промышленности, а иногда даже позволял себе пошутить. Тогда для нее такие поездки были самыми желанными событиями – единственной возможностью сбежать от гнетущего уныния их дома, где она медленно задыхалась, единственной возможностью увидеть, что, наконец, отец ее хоть в малой степени чем-то доволен.

Потом проходило расследование. В то время ей было одиннадцать лет, но она на всю жизнь запомнила закрытые сборища постоянно торчавших в доме судейских с прилизанными волосами, отца, который, закрыв глаза, что-то кричал в телефонную трубку. В итоге особая комиссия обвинила его в тайном сговоре с врагом, потому что накануне Второй мировой войны он продавал большие объемы древесины японцам. И дело здесь было не только в том, что большая часть его активов была изъята и поделена между его злейшими соперниками. Самым значительным поражением для отца стало то, что он вчистую лишился всех колоссальных прибылей, которые сулило участие в послевоенном восстановлении Европы. Именно тогда он и впрямь исчез: как будто в дополнение к потере зрения утратил собственную видимость, перестал занимать в этом мире подобающее ему место. Он стал призраком, бродившим по их дому, и больше никогда на острове Гринвуд они вместе не бывали. Если бы не конь и не письма от дяди, Уиллоу, наверное, умерла бы от тоски и одиночества.

– Я поражен твоей дерзостью, дочка, но должен признать, что остров и теперь еще представляет для меня определенную сентиментальную ценность, – сказал Харрис. – Он стал одним из нескольких небольших участков земли, которые мне позволили оставить эти жалкие трусы. А как тебе известно, мне было нелегко его приобрести. Чтобы его купить, мне пришлось положить на обе лопатки Джона Дэвисона Рокфеллера!

Об этой истории она раньше ничего не знала и потому не могла понять, то ли он шутит, то ли его разум катится по наклонной так же быстро, как и его тело.

– Так что подарить его я тебе не могу, – продолжал Харрис, – но что ты скажешь, если я предложу тебе бывать там столько, сколько тебе заблагорассудится?

Рассчитывать выторговать у Харриса Гринвуда хоть кусок земли, особенно такой, на которой растет девственный лес, было несбыточной мечтой. Поскольку Уиллоу была несговорчивой и непочтительной дочерью, источником его огорчений и разочарований, отец еще несколько лет назад сказал ей, что вычеркнул ее из завещания. Так что эта небольшая уступка была лучше, чем ничего. Кроме того, остров был очень удобным местом, чтобы скрываться от полицейских.

– Хорошо, – согласилась Уиллоу, подошла к отцу и пожала ему руку.

И только спустя несколько часов, когда она готовила себе на газовой горелке немудреный обед, до нее дошло, что совсем недавно она стала свидетелем настоящего чуда: они с отцом смогли о чем-то договориться.